Мы стоим пред основным вопросом Киргегарда: на чьей стороне истина, на
стороне "всех" и их "трусости" или тех, кто дерзнул взглянуть в глаза
безумию и смерти? За этим, только за этим он, покинув Гегеля, пошел к Иову,
и этим моментом определяется черта, отделяющая экзистенциальную философию от
умозрительнойlxix. Уйти от Гегеля значило отречься от разума и броситься без
оглядки к Абсурду. Но, как мы сейчас увидим, путь к Абсурду оказался
загражденным "этикой": пришлось не только разум, но и этическое отстранить.
В дневниках своих Киргегард говорил, что тот, кто хочет понять
экзистенциальную философию, должен понять смысл, кроющийся под словом
"отстранение этического". Пока "этическое" стоит на пути, нельзя прорваться
к Абсурду. Правда - и это нужно теперь же сказать: не сбросив с пути
"этического", мы не можем пройти к Абсурду, но это не значит еще, что
"этическое" есть единственное препятствие, которое приходится преодолеть
экзистенциальной философии. Самое трудное остается впереди. Мы знаем уже,
что этическое родилось вместе с разумным и от одних родителей, что
необходимость есть родная сестра долженствования. Когда Зевс, принужденный
Необходимостью ограничить права человека на его тело и мир, решил дать ему в
возмещение потерянного нечто "лучшее от самих богов", это лучшее было
"этическим": от Необходимости боги и себя, и людей могли спасать только
одним способом: долженствованием. Отстранивши этическое и отказавшись от
дара языческих богов, человек сталкивается грудь с грудью с Необходимостью.
И тут уже нет выбора: надо вступить с нею в последнюю и отчаянную борьбу, от
которой даже боги отказались и исход которой вперед никто предугадать не
может. Или, точнее: поскольку мы захотим предугадывать, придется сказать,
что тут двух мнений быть не может. С Необходимостью и боги не борютсяlxx,
перед Необходимостью отступили величайшие мудрецы: не только Платон и
Аристотель, сам Сократ признавал, что борьбы тут быть не может и - так как
борьба за невозможное бессмысленна, - то, стало быть, борьбы быть и не
должно. Если кому до сих пор не было видно, то, быть может, теперь он
увидит, где лежит место встречи между разумным и этическим: как только разум
усматривает необходимость и провозглашает свое "невозможно", этическое уже
тут как тут со своим "ты должен". Друзья Иова в речах, обращенных к
валявшемуся на навозе замученному старцу, оказываются не менее
просвещенными, чем греческие философы. Если формулировать кратко их длинные
речи, все сведется к тому, что говорил обыкновенно Сократ, или, если
довериться Эпиктету, что сказал Зевс Хризиппу: раз нельзя преодолеть, стало
быть - и людям, и богам - должно принять. И, наоборот, если захотеть в
коротких словах передать ответ Иова друзьям, - то получится, что на свете
нет такой силы, которая принудила бы его "принять" то, что с ним произошло,
как должное и как окончательное. Иначе говоря: не только "право", но и
"власть" Необходимости ставится под вопрос. Точно ли в самом деле
Необходимости дана власть распоряжаться судьбами людей и мира? Есть ли это
"самоочевидная истина" или кошмарное наваждение? Как случилось, как могло
случиться, что человек принял эту власть и покорился ей? И еще больше: как
могло случиться, что "этическое", с которым люди связывают все, что есть
самого значительного, нужного, ценного в жизни, пришло со своим "ты должен"
на защиту бессмысленной, отвратительной, тупой, глупой и слепой
Необходимости? Может ли человек жить в мире, пока в нем господствует
Необходимость? Может ли человек не прийти в отчаяние, когда он убеждается,
что Необходимость, не довольствуясь находящимися в ее распоряжении
средствами внешнего принуждения, ухитрилась переманить на свою сторону его
собственную "совесть" и заставить ее слагать гимны своим злодейским делам?
Это и погнало Киргегарда от Гегеля и умозрительной философии к "частному
мыслителю" Иову. Иов доказал "ширину своего миросозерцания той
непоколебимостью, которую он противопоставляет всем ухищрениям и нападкам
этики"19, - пишет Киргегард. Пусть друзья Иова "лают" на него, сколько им
вздумается, продолжает он, пусть не только друзья, пусть мудрейшие люди всех
времен и народов лают вместе с друзьями, чтоб убедить его в правоте
"этического", требующего от него радостной покорности постигшей его судьбе.
Для Иова "ты должен" этического - пустой звук, и "метафизические утешения",
которые пригоршнями бросают ему друзья, - только вздорная болтовня. И не
потому, что его друзья недостаточно мудры и просвещенны. Нет, они постигли
всю человеческую мудрость, и они могли бы украсить собой любой из эллинских
симпозионов. Филон, цитируя эти речи, без труда мог бы доказать, что великие
греки добыли свою мудрость из Библии - не пророков и псалмопевцев, правда, а
из изречений друзей Иова: этика (долженствование) покрывает собой
Необходимость - где человек не может, он не вправе и хотеть. И точно: если
разум всевидящ и умеет точно определить, где кончается возможное и
начинается невозможное, тогда этика, покрывающая его и на него опирающаяся,
обеспечена in saecula saeculorum и мудрость друзей Иова, как и греческая
мудрость, священна. Если?! Но тут-то является вопрос: что такое сама
Необходимость? И чем держится ее власть? Отчего люди и боги, точно
завороженные ею, не смеют или не умеют отказать ей в повиновении? Еще раз
повторяю уже раньше поставленный вопрос: как случилось, что этика,
придуманная лучшими из людей, защищает и благословляет эту власть? Пред
судом этики прав не Иов, а его друзья: не может же в самом деле разумный
человек рассчитывать и требовать, чтобы из-за него переделывались законы
мироздания! И Иов именно так и поступает: он не хочет "рассчитывать", не
хочет считать - и требует, и на все представления его друзей у него один
ответ: скучные вы утешители. Киргегард же вторит ему, жертвует ради него
Гегелем, отстраняет этику, отрекается от разума и всех великих завоеваний,
которые, благодаря разуму, делало в течение своей тысячелетней истории
человечество. На все, что ему до сих пор внушали его учителя, он, словно в
забытьи, отвечает не словами, а - для нашего уха - почти уже
нечленораздельными звуками - и даже не отвечает, а не своим голосом кричит:
"Что это за власть, которая отняла у меня мою честь и гордость, да еще таким
бессмысленным образом?" Кричит, точно бы в его криках была какая - то сила,
точно он ждет, что от них, как от иерихонских труб, стены начнут валиться.
Где же "бессмыслица": в той ли власти, которая отняла у Иова (точнее, у
Киргегарда) его честь и его гордость, или в том, что Киргегард вообразил
себе, что от его криков начнут стены валиться? С ним случилось, правда,
нечто неслыханное, почти невероятное, непостижимое ни для него самого, ни
для других: он, такой же человек, как и все, оказался вне покровительства
законов. Вдруг, без всякой видимой причины, он при жизни был вышвырнут за
пределы реальности: все, к чему он прикасался, превращалось в тень, как все,
к чему прикасался мифический Мидас, превращалось в золото. За что? Почему?
Друзья Иова, как и друзья Киргегарда, без особенного труда находили этому
достаточные, более чем достаточные основания. Уже одного того
обстоятельства, что и Иов, и Киргегард являются ничтожными звеньями
бесконечной цепи бесконечно изменяющихся явлений мироздания, может считаться
объяснением вполне удовлетворительным для "нормального" сознания. Даже сам
Иов, вначале, когда стали приходить вести о первых бедах, с достойным и
ясным спокойствием и в полном соответствии с требованиями этического,
говорит, как и полагается мудрому человеку (совсем как, по словам Эпиктета,
сказал бы Сократ, если бы он оказался в положении Приама или Эдипа): Бог
дал, Бог взял. Но чем больше накопляются беды, тем он становится
нетерпеливее и тем подозрительней делаются для него и его "знание" о
неизбежном и неотвратимом, и его мораль, внушавшая ему готовность радостно
нести выпавший на его долю жребий. "Не тогда, - говорит Киргегард, -
проявляется величие Иова, когда он говорит: Бог дал, Бог взял, да будет
благословенно имя Господне - так он говорил вначале и потом уже этого больше
не повторял; значение Иова в том, что он довел борьбу до тех пределов, где
начинается вера"20. И еще раз: "Величие Иова в том, что пафос его свободы
нельзя удушить лживыми посулами и обещаниями"21. Это все - так. Но еще не в
этом главное. Главное, и для самого Иова, и для Киргегарда, в другом - и
менее всего в величии Иова. Разве Иов нуждается в похвалах и отличиях? Разве
вообще он ждет одобрения от кого-нибудь или от чего-нибудь? И Киргегарду ли
это нужно напоминать - Киргегарду, который потому и пошел к Иову, что Иов
"отстранил" этическое? Вопрос тут не в том, великий или не великий,
достойный или не достойный человек Иов: все эти вопросы остались уже далеко
позади. Вопрос в том, можно ли с криками, жалобами и проклятиями, т.е.,
по-нашему, с голыми руками идти против предвечных законов и природы?lxxi
Иов, может быть, и не знал, но Киргегард знал, что в новой философии вопрос
этот раз навсегда решен: non ridere, non lugere, neque detestari - sed
intelligere22 - это положение Спинозы бесспорно. И если экзистенциальная
философия "частного мыслителя" Иова хочет это положение обернуть и ждет
истины не от понимания, а от своих воплей и проклятий, то вряд ли уместно
переводить вопросы в плоскость субъективной оценки личности Иова. И все-таки
Киргегард не случайно два раза говорит о величии Иова. Кстати, он не дает
себе труда объяснить, почему такое - Иов был велик не тогда, когда говорил
"Бог дал, Бог взял", а тогда, когда произносил неистовые слова о том, что
его страдания тяжелее песка морского. Кто в таких случаях решает, где
величие и где ничтожность? А что, если наоборот: Иов был велик, пока с
душевной ясностью принимал свои беды, а когда он утратил ясность и
спокойствие, он стал жалким, ничтожным и смешным. Кому решать этот вопрос?
До сих пор он целиком подлежал компетенции этики. У нас есть даже для этого
готовая формула, давно вычеканенная греками. Цицерон и Сенека перевели ее
словами: fata volentem ducunt, nolentem trahuntlxxii. Не тот велик, кого
судьба тащит, точно пьяного в участок, а тот, кто сам "свободно" идет, куда
судьба ему идти предназначила. Эдип кричал, плакал и проклинал, но Сократ,
как нам объяснил Эпиктет, на месте Эдипа был бы так же невозмутимо ясен, как
и тогда, когда он принимал от тюремщика чашу с ядом. Не может быть двух
мнений: если Сократ придет с Иовом на суд этики - Иов свое дело проиграет.
Киргегарду это известно. Он знает, что единственный способ для Иова добиться
своего - это оспорить подсудность своего дела этике. Он пишет: "Иов
благословен, ему вернули все, что у него было и даже вдвойне. И это
называется повторением... Таким образом, есть повторение. Когда оно
наступает? На человеческом языке этого не скажешь. Когда наступило оно для
Иова? Когда всякая мыслимая достоверность и вероятность говорили о
невозможном". И тут же, отождествляя свое собственное дело с делом Иова, он
продолжает: "Я жду грозы и повторения. И что принесет это повторение? Оно
сделает меня способным быть супругом"23.
Есть ли во всем этом хоть намек на то, что мы называем величием?
Заинтересована ли этика хоть сколько-нибудь в том, чтобы Иову отдали назад
(да еще в двойном количестве) его коров, его золото и даже детей? Или чтоб
Киргегарду вернули способность быть супругом? "Земные блага" в определении
духа безразличны - сам Киргегард нам это скажет в конце "Повторения". И еще
пояснит, что для человека, правильно понявшего свое отношение к Богу, все
конечное становится ничтожным. Но ведь это уже давно было известно языческим
мудрецам, которые создали самозаконную (автономную) этику, - и если точно
для духа все земное безразлично и сущность "религиозного" в том, что оно
научает пренебрегать конечным, то для чего было тревожить Иова и уходить от
Сократа? Зачем было ополчаться на Гегеля? Гегель тоже учил, что все конечное
находится в становлении, не имеет самостоятельного значения и получает смысл
только в бесконечном процессе. И не было тоже надобности хлопотать о
повторении и торжественно возвещать, что "повторению суждено сыграть важную
роль в новой философии" и что "новая философия будет учить, что вся жизнь
есть повторение"24lxxiii. Вернутся ли Иову его коровы и Киргегарду его
способность быть супругом - это никого серьезно занимать не может, и
превращать такие пустяки во всемирно-исторические события не было никакой
надобности. Иов поплакал бы, покричал - и замолчал бы. И Киргегард в конце
концов перестал плакать и проклинать: не только ведь жизненные блага,
которых они лишились, конечны, сами Киргегард и Иов не менее конечны, чем их
крики, слезы и проклятия. Вечность все поглощает, как океан поглощает
впадающие в него реки, даже не становясь оттого полнее. В конце концов в
безбрежной вечности растворяются даже похвалы и хулы этического. Да, как мы
видели, они ни Иову, ни Киргегарду уже и не нужны были. Они добивались
повторения, в котором человеческое мышление, твердо знающее, что возможно и
что невозможно, им самым решительным образом отказало. Но, зато, оно никогда
не отказывает никому в своих похвалах - при условии, конечно, что человек
смирится, признает действительное разумным и с чистой, свойственной
духовному существу, радостью примет выпавший на его долю какой угодно
тяжелый жребий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45