Собственно говоря, это даже смешно, но это слишком серьезно,
чтоб смеяться" (Ib. 55). Христос, таким образом, учил людей возвышаться над
конечным, совсем так, как учили древние, как учат новые мудрецы. Киргегард
упрекает Гегеля: "Некоторые находили у Гегеля бессмертие, я не нашел у него
этого" (VI, 23). Но если, как он в другом месте той же книги пишет:
"бессмертие и вечная жизнь только в этическом" (Ib. 218), - то упрек
Киргегарда несправедлив. Гегель, в этом смысле, не отстал от Спинозы,
которым, впрочем, и вообще его философия насквозь пропитана; и он всегда
размышляет sub specie aeternitatis. И наверное не отказался бы подписаться
под знаменитыми словами голландского отшельника: sentimus experimurque nos
aeternos essecxlii. Киргегарду, конечно, было известно, что в Евангелиях
рассказано о жизни и деятельности Христа. Он кормил голодных, лечил больных,
возвращал зрение слепым и даже воскрешал умерших. Не мог, конечно, забыть
Киргегард, что ответил он послам Иоанна Крестителя: "Пойдите и скажите
Иоанну, что видели и слышали: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные
очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют" (Лука,
VII, 22; ср.: Исайя, XXXV, 5, 6). Не мог забыть тем более, что
непосредственно за этими словами следует: "блажен, кто не соблазнится обо
мне" - в чем он видел основоположную заповедь христианства, с которой он
никогда не сводил глаз. Но, странным образом, он точно опасался связывать
"соблазн" с тем, с чем, по Писанию, он был связан. Как и в толковании
приведенного выше места из Деяний апостольских, Киргегард все свои силы
направляет к тому, чтоб "отклонить" наше внимание от всего "чудесного", что
расcказывается евангелистами о жизни и делах Христа, и приковать его всецело
к назиданию о добродетелях, которые ничего сделать не могут, но которым
ничего делать и не полагается. И для Христа summum bonum в этическом: земные
же страдания людей его не трогают - с ними он не хочет и не может бороться.
Киргегард даже приходит в бешенство, когда слышит, что пастор утешает
человека в горе ссылками на Писание. "Кто-либо понес потерю, пастор тут как
тут с разговорами об Аврааме и Исааке. Что за нелепость? Разве потерять
значит пожертвовать и т.д.". Киргегарда раздражает не то, что пастор
смешивает "потерю" с "жертвой", - он не хочет, чтоб к Писанию шли за
утешением: Писание не затем, чтоб утешать, - мы уже достаточно об этом
слышали.
Отчего такое? Отчего в Писании нельзя искать утешения? Отчего Киргегард
так тщательно выпалывает - и для читателей, и для себя - все чудеса, о
которых рассказывается в Писании? Не может, конечно, быть и речи, чтоб он не
давал себе отчета в том, что делает. Ведь "чудо" значит, что для Бога все
возможно. Возможно вернуть тому, кого утешал пастор, потерянное, как
возможно было вернуть Иову детей, Аврааму Исаака и т.д., - как нас Киргегард
сам в этом убеждал. И вдруг оказывается, что от этого нужно "отклонить
внимание" и сосредоточиться исключительно на созерцании милосердия и любви и
их бессилия. Забыл Киргегард свое: Бог значит, что все возможно?
Нет, не забыл. Именно тогда, когда он, точно в самозабвении, слагает свои
гимны жестокости Бога и бессилию добродетели, он больше всего помнит и Иова,
и Авраама, и влюбленного юношу, и свою Регину Ольсен. Когда он отклоняет
чудо, он только о чуде и думает. Словно он делает над собою и людьми
отчаянный и страшный опыт: что будет, если не отклонить, а совсем, как того
требует интеллектуальная добросовестность мыслящего человека, отсечь от
жизни чудо, если и Бога поставить в пределы того, что, по свидетельству
опыта и разумения нашего, возможно, и если, таким образом, "этическое"
окончательно и навсегда станет "высшим". Уже в "Повторении" он вспоминает о
греческом философе Эгезиасе, прозванном ((((((?((((( за его страстное
прославление смертиcxliii, и так заканчивает, явно предчувствуя, что ему не
избежать необходимости довести до конца свой опыт, первую половину,
составляющую что-то вроде обширного введения в тему этой книги: "Отчего
никто из умерших никогда не возвращался обратно? Потому что жизнь не умеет
так убеждать, как смерть. Да, смерть так основательно убеждает, что никому
не удалось придумать какое-нибудь возражение против ее доводов, что никто
никогда не соблазнился приманками, которые ей может противопоставить жизнь.
О смерть - ты умеешь убеждать; и самый красноречивый твой защитник - не был
ли это тот ((((((?(((((, который так умел говорить о тебе"82. Еще в юном
Киргегарде отец его разглядел stille Verzweiflung, тихое отчаяние, которое
свило гнездо в его душе и которое родилось в нем в связи с сознанием
"бессилия" пред неизбежностью83. С годами это сознание росло и крепло и
стало принимать в его глазах размеры всемирно-исторического события. В
дневниках своих он неоднократно повторяет, что никогда не назовет настоящим
именем то, что выбросило его за границы нормального существования, и строго
запрещает своим будущим биографам допытываться об этом и даже предупреждает,
что он принял все меры, чтоб сбить с толку слишком любопытных людей. Обычно
биографы и толкователи считают своей обязанностью покориться столь
определенно выраженной воле его и не стараются проникнуть в его тайну. Но
оставшееся от Киргегарда литературное наследство - и книги его, и дневники -
повелительно требуют от нас другого: он говорил, что хочет унести тайну в
могилу, но сделал все, чтоб она осталась на земле. "Если бы у меня была вера
- мне не пришлось бы уйти от Регины" и "повторение", которое "должно ему
вернуть способность быть мужем", - одних этих заявлений более чем
достаточно, чтоб восстановить конкретный факт, о котором он запретил нам
допытываться. Он отрекся от веры, чтоб обрести знание: повторил то, что
сделал наш праотец, - и в результате получилось то, чего меньше всего можно
было ждать, - бессилие. Знание оказалось даром, подобным тому, которое
выпросил себе у богов мифический Мидас: все обращалось в золото, но все
умирало или превращалось в прекрасный призрак, в тень, в подобие реальности,
как обратилась для него в тень или призрак Регина Ольсен. Оттого-то
Киргегард все свои размышления связывал с первородным грехом, и оттого грех
в его экзистенциальной философии получает такое центральное значение и так
неразрывно связан с верой. Только вера может проложить человеку путь к
дереву жизни - но, чтоб обрести веру, нужно потерять разум. И тогда, только
тогда при свете или во тьме Абсурда произойдет чудо "повторения": призраки,
тени станут живыми существами, и человек исцелится от бессилия пред тем, что
знание называет "невозможным" или "необходимым". Ибо противоположное понятие
греху есть свобода. Тяжесть "греха" Киргегард чувствовал во всем - но вместе
с тем он тоже чувствовал, что идея греха, какой она жила в Св. Писании,
только одна и может окрылить человека и приподнять его над теми
самоочевидностями, в плоскости которых проходит наше мышление, в ту сферу,
где брезжут для человека божественные возможности. В противоположность
умозрительной философии, старающейся забыть или, точнее, заставить нас
забыть о грехе и об ужасах земной греховной жизни и потому стремящейся
уложить даже первородный грех в моральные категории, т.е. отделаться от него
как тягостного и бессмысленного наваждения, экзистенциальная философия в нем
видит откровение о том, что нам нужнее всего. Киргегард с восторгом, от
которого содрогнется, верно, не одна читающая душа современного
просвещенного человека, в том же "Повторении", в котором он исповедуется в
своем бессилии, в бессилии каждого из людей, променявших плоды с дерева
жизни на плоды с дерева познания, в бессилии, так неожиданно и так наглядно
обнажившемся пред ним, когда он вдруг убедился, что любимая им женщина, без
всякой видимой причины, превратилась в тень, пишет, обращаясь все к тому же
Иову: "Ты мне нужен: мне нужен человек, голос которого действительно вопиет
к небу, где Бог с сатаной выковывают свои страшные замыслы против человека.
Жалуйся, взывай. Господь не боится... Говори, повышай голос, вопи. Бог может
еще громче говорить: в его распоряжении ведь все громы. И гром есть ответ,
гром есть объяснение: верное, твердое, исконное. Ответ Бога, если он даже
разбивает вдребезги человека, прекраснее, чем вся болтовня человеческой
мудрости и человеческой трусости о божественной справедливости"84. Даже и
Киргегарду редко доводилось находить такие подлинные слова для выражения
того состояния, в которое приходит человеческая душа, соприкасающаяся с
тайной Св. Писания: гром Божий есть ответ на мудрость человеческую, на нашу
логику, на наши истины. Он раздробляет не человека, а те "невозможности",
которые человеческая мудрость - она же есть и человеческая трусость -
поставила между собой и Творцом. Все, что есть "страшного" в Писании, - не
страшно, ибо оно от Бога. Даже наоборот: "страшное" Писания влечет
Киргегарда к себе с неотразимой силой. Как известно, отец Киргегарда,
доведенный до отчаяния нуждой и жестокостью людей, у которых он в детстве
находился в услужении, совсем мальчиком еще проклял Бога85. Старик не умел
или не хотел скрыть от детей это ужасное событие своего детства - и молодой
Серен всю жизнь свою принужден был вспоминать о грехе своего отца как о
собственном. И не только не спорил тут с Богом, возложившим на него
ответственность за несовершенное им действие, но не хотел даже допустить
возможности спора. "Жизнь, - пишет он, - громким голосом подтверждает то,
чему учит Писание, что Бог взыскует вину отцов на детях до третьего и
четвертого поколения. И напрасно пробуют отделаться от скрытого тут ужаса
болтовней о том, что это еврейское учение. Христианство никогда не
утверждало, что оно ставит человека в привилегированное положение, давая ему
возможность во всех внешних делах начинать с самого начала"86. И так всегда
у него: там, где здравый смысл и "естественная справедливость" возмущаются
против того "страшного", против тех "громов Божиих", которые доносятся со
страниц Св. Писания, - там мысль Киргегарда всегда находит то, что ей, что
человеку нужнее всего, находит "единое на потребу". Конечно, очень
соблазнительно отделаться от Киргегарда и всех его прозрений ссылкой на
преувеличенную, исключительную восприимчивость, постоянную спутницу
нервного, болезненного расстройства. И если мы подойдем к мышлению
Киргегарда с нашими обычными критериями, то от него мало что останется. Все
ужасы, испытанные им, могут быть тогда легко отведены. Он и сам нам говорил,
что люди не выносят того, о чем им рассказывают безумие и смерть. Может
быть, в известном смысле, т.е. "практически", люди и правы: но у них нет сил
привести безумие и смерть к молчанию. Их можно отогнать на время, но они
вернутся и, вернувшись, сделают свое дело, поставят пред человеком вопросы,
о которых он предпочел бы навсегда забыть. Киргегарду все это известно: "Мне
противны, - писал он в "Этапах жизненного пути", - торопящиеся священники
или советники из мирян, которые хотят избавить человека от страха перед
страшным. Кто хочет добиться чего-нибудь в этой жизни, тому, правда, лучше о
страшном забыть. Но кто ставит себе религиозные задачи, тот должен открыть
свою душу страшному"87.
И бесспорно: "религиозное" таинственными узами связано со страшным. Это
не было скрыто и от греков: Платон даже определил философию как (((?((
(((?(((cxliv, как упражнение в смерти, и тот загадочный ((((((?(((((, о
котором нам напомнил Киргегард, был гораздо ближе к Платону, чем иной раз
может показаться, а для Киргегарда он даже был как бы предтечей св. Бернарда
Клервосскогоcxlv. Но - и тут мы снова возвращаемся к основному вопросу: что
делать человеку пред лицом ужасов бытия? Греки искали спасения в (?(((((((е:
освобождении от привязанности к преходящему и конечному, по самому существу
своему обреченному на гибель. Грекам казалась безумием всякая попытка
восстания против Необходимости, покорившей себе даже богов. Их мудрость вела
к отречению, вне которого они для человека не находили исхода. Для
Киргегарда греческая мудрость была неприемлема. Он хотел думать, он хотел,
чтоб все думали, что для Бога нет Необходимости. И все же он - от имени
христианства - звал к блаженству (?(((((('а, очищения. Но - загадочным
образом - в противоположность грекам и огромному, подавляющему большинству
христианских проповедников отречения он изображал "блаженство" людей,
прошедших через очищение, в таких потрясающе мрачных красках, от которых
приходили в страх и трепет - и отнюдь притом не благоговейный, а житейский,
почти животный - даже самые страстные поклонники его. Киргегард не мог
остановиться на середине, на тех "более или менее", в которых люди привыкли
укрываться от зовов и тайн бытия. Если Необходимость - премирна, если над
ней нет управы, то не только блаженство, уготовленное для людей
христианством, хуже самых ужасных мук, какие только может придумать
распаленное воображение, - но таково же и блаженство Бога.
Жизнь Христа есть одна непрерывная, неудачная любовь, как и жизнь Серена
Киргегарда. И в Христе, единородном сыне Божием, живет "тихое отчаяние". И
над ним тяготеет то же проклятие, что над человеком, он бессилен, хочет, но
не может, протягивает руку к дереву жизни, но срывает плод с дерева
познания, и все действительное превращается в постоянно ускользающую от него
тень. Выхода другого нет, нужно принять бессилие людей, нужно принять
бессилие Бога и в этом видеть блаженство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45