"Досталось ли
гостям на свадьбе в Кане Галилейской больше или меньше вина, это совершенно
безразлично, и также чистая случайность, что у кого-то оказалась исцеленной
парализованная рука: миллионы людей ходят с парализованными руками и с
искалеченными другими членами, и никто их не исцеляет. А в Ветхом Завете
передается, что при выходе из Египта на дверях еврейских домов были сделаны
красные значки, чтобы ангел Господний мог опознать их. Такая вера для духа
не имеет никакого значения. Самые ядовитые насмешки Вольтера направлены
против такой веры. Он говорит, что лучше бы Бог научил евреев бессмертию
души, вместо того, чтобы учить, как отправлять естественные потребности
(aller a la selle). Отхожие места, таким образом, становятся содержанием
веры"xv. Гегелевская "Философия духа" с насмешкой и презрением относится к
Писанию и приемлет только то из Библии, что может "оправдаться" пред
разумным сознанием. В "откровенной" истине Гегель не нуждался, точнее, он ее
не приемлет или, если угодно, он откровенной истиной считает то, что ему
открывает его собственный дух. Некоторые протестантские богословы и без
Гегеля об этом догадались: чтобы не смущать себя и других таинственной
загадочностью библейского откровения, они объявили все истины откровенными.
По-гречески истина - ?("((((; производя это слово от глагола - ?-((((?((
(при-открывать), богословы освобождались от тяготящей просвещенного человека
обязанности признавать привилегированное положение истин Писания: всякая
истина, именно потому, что она истина, открывает что-то, бывшее прежде
прикрытым. Библейская истина, в этом смысле, не представляет исключения и не
имеет никаких преимуществ пред другими истинами. Она только тогда и
настолько может быть нам приемлема, поскольку она может оправдаться пред
нашим разумом, быть усмотрена нашими "открытыми глазами". Нечего и говорить,
что при таком условии придется отречься от трех четвертей того, что
рассказано в Писании, а что останется, так истолковать, чтобы все тот же
разум не нашел в этом ничего для себя оскорбительного. Для Гегеля (как и для
средневековых философов) величайшим авторитетом является Аристотель. Его
"Энциклопедия философских наук" заканчивается длинной выпиской (в оригинале,
по-гречески) из аристотелевской метафизики на тему "? ((((...( (? ?((((((
((? (? ?((((((", что значит: "созерцание есть самое лучшее и самое
блаженное"xvi, и в этой же энциклопедии, в начале третьей части, в
параграфах, возглавляющих "Философию духа", он пишет: "Книги Аристотеля о
душе являются и сейчас лучшим и единственным произведением умозрительного
характера на эту тему. Существенная цель философии духа может быть лишь в
том, чтоб ввести в познание духа идею понятия и таким образом открыть доступ
к аристотелевским книгам"xvii. Недаром Данте назвал Аристотеля il maestro di
coloro, chi sanno (учителем тех, кто знает)xviii. Кто хочет "знать", тот
должен идти за Аристотелем. И видеть в его сочинениях - и "О душе", и в
"Метафизике", и в "Этике" не только второй Ветхий, как говорил Климент
Александрийский, но и второй Новый Завет: видеть в нем Библию. Он
единственный учитель тех, кто хочет знать, кто знает. Вдохновляемый все тем
же Аристотелем, Гегель в своей "Философии религии" торжественно возвещает:
"Основная идея (христианства) есть единство божественной и человеческой
природы: Бог стал человеком"xix. Или, в другом месте, в главе о "царстве
духа": "Индивидуум должен проникнуться истиной о первичном единстве
божественной и человеческой природы, и эту истину постигает он в вере во
Христа. Бог уже не является для него потусторонностью"xx. Это все, что
принесла Гегелю "абсолютная религия". Он радостно приводит слова мейстера
Эккегарда (из его проповедей)xxi и такие же слова Ангелуса Силезиуса: "Если
бы не было Бога, не было бы меня, если бы не было меня, не было бы
Бога"xxii. Таким образом содержание абсолютной религии истолковывается и
возвышается до того уровня, на который поднялась мысль Аристотеля или
библейского змея, обещавшего нашему праотцу, что "знание" уравнит его с
Богом. И ни на минуту ему не приходит в голову мысль, что в этом таится
страшное, роковое падение, что "знание" не равняет человека с Богом, а
отрывает его от Бога, отдавая его в распоряжение мертвой и мертвящей
"истины". "Чудеса" Писания, т.е. всемогущество Божие, мы помним, были им с
презрением отвергнуты, ибо, как он поясняет в другом месте: "Нельзя
требовать от людей, чтобы они верили в вещи, в которые на известной ступени
образования они верить не могут: такая вера есть вера в содержание, которое
является конечным и случайным, т.е. не есть истинное: ибо истинная вера не
имеет случайного содержания". Соответственно этому "чудо есть насилие над
естественной связью явлений и потому есть насилие над духом"xxiii.
II
Мне пришлось несколько задержаться на умозрительной философии Гегеля
ввиду того, что и Достоевский, и Киргегард, первый, не давая себе в том
отчета, второй совершенно сознательно, видели свою жизненную задачу в борьбе
и преодолении того строя идей, который гегелевская философия как итог
развития европейской мысли воплотила в себе. Для Гегеля разрыв естественной
связи явлений, знаменующий собой власть Творца над миром и его
всемогущество, - невыносимая и самая страшная мысль: это есть для него
"насилие над духом". Он высмеивает библейские повествования - все они
принадлежат к "истории", говорят только о "конечном", которое человек,
желающий жить в духе и истине, должен стряхнуть с себя. Это он называет
"примирением" религии и разума, таким образом религия получает свое
оправдание через философию, которая усматривает в многообразии религиозных
построений "необходимую истину" и в ней, в этой необходимой истине,
открывает "вечную идею". Несомненно, что разум получает таким образом полное
удовлетворение. Но что осталось от религии, оправдавшейся таким образом
перед разумом? Несомненно тоже, что, сведя содержание "абсолютной религии" к
единству божественной и человеческой природы, Гегель, и всякий, кто за ним
шел, становился "знающим", как обещал Адаму искуситель, соблазнявший его
плодами с запретного дерева, - т.е. обнаружил в Творце ту же природу,
которая ему открыта в его собственном существе. Но затем ли мы идем к
религии, чтобы приобрести знание? Белинский добивался "отчета" по поводу
всех жертв случайности, инквизиции и т.д. Но разве знание озабочено таким
отчетом? Разве знание может дать такой отчет? Наоборот, знающему, и в
особенности знающему истину о единстве природы Бога и человека, доподлинно
известно, что Белинский требует невозможного; требовать же невозможного
значит обнаруживать слабоумие, как говорил Аристотельxxiv: там, где
начинается область невозможного, человеческие домогательства должны
прекратиться, там, выражаясь языком Гегеля, кончаются все интересы духа.
И вот Киргегард, который воспитался на Гегеле, который сам в молодости
благоговел пред ним, столкнувшись с той действительностью, которую Гегель во
имя интересов духа призывал людей стряхнуть с себя, вдруг почувствовал, что
в философии великого учителя кроется предательская, роковая ложь и страшный
соблазн. Он узнал в ней "eritis scientes" библейского змея: призыв променять
ничего не страшащуюся веру в свободного, живого Творца на покорность
безраздельно над всем царящим, неизменным, но ко всему безразличным истинам.
От всеми прославляемого, знаменитого мыслителя, от великого ученого он
пошел, и не пошел, а бросился, как к своему единственному спасителю, к
"частному мыслителю", к библейскому Иову. А от Иова - он пошел к Авраамуxxv,
не к Аристотелю, учителю тех, кто знает, а к тому, кто в Писании называется
Отцом веры. Ради Авраама он покидает даже самого Сократа. Сократ тоже был
знающим: языческий бог через ((?(( ((((( ?( (познай самого себя) открыл ему
истину о единстве человеческой и божественной природы за пять веков до того,
как Библия дошла до Европы. Сократ знал, что для Бога, как и для человека,
не все возможно, что возможное и невозможное определяется не Богом, а
вечными законами, которым бог так же подчинен, как и человек. Оттого над
историей, т.е. над действительностью, Бог не властен. "Сделать однажды
бывшее небывшим в области чувственного мира нельзя, это можно только
духовно, внутренним образом сделать", так говорит Гегельxxvi, и эта истина
открылась ему, конечно, тоже не в Писании, где столько раз и так настойчиво
повторяется, что для Бога нет ничего невозможного, и где даже человеку
обетована власть над всем, что есть в мире, - "если у вас будет вера с
горчичное зерно, ?...? для вас не будет ничего невозможного"xxvii. Но
философия духа этих слов не слышит, не хочет слышать. Они ее возмущают:
чудо, помним мы, есть насилие над духом. Но ведь источник всего "чудесного"
- есть вера, притом такая вера, которая дерзает не искать оправдания у
разума, которая нигде оправдания не ищет, которая зовет все, что есть в
мире, на свой суд. Вера - над знанием, по ту сторону знания. Когда Авраам
шел в обетованную землю, объясняет Апостол, он шел, сам не зная, куда
идетxxviii. Ему не нужно было знание, он жил обетованием: куда он придет - и
оттого, что он пришел, - там будет обетованная земля. Для философии духа -
такая вера не существует. Для философии духа вера есть только несовершенное
знание, есть знание в кредит, которое только тогда окажется истинным, если
оно добьется признания разума. С разумом же и с разумными истинами никто не
вправе спорить и не в силах бороться. Разумные истины - есть вечные истины:
их нужно безоговорочно принять и усвоить. Гегелевское "все действительное -
разумно" есть, таким образом, вольный перевод спинозовского - non ridere,
non lugere, neque detestari, sed intelligere (не смеяться, не плакать, не
проклинать, а понимать)xxix. Пред вечными истинами равно склоняются и тварь,
и Творец. Этого положения умозрительная философия ни за что не отдаст и
отстаивает его всеми силами. Гнозис - знание, понимание для нее дороже
вечного спасения, больше того - в гнозисе она находит вечное спасение.
Оттого-то Спиноза с такой непреклонностью возвестил: не плакать, не
проклинать, а понимать. И тут, как и в гегелевской "разумной
действительности", Киргегард прощупал, тут ему открылся смысл той
таинственной, столь недоступной для нас связи между знанием и падением,
которая устанавливается в повествовании Книги Бытия. Св. Писание ведь знания
в собственном смысле этого слова не отвергало и не возбраняло. Наоборот, в
Писании сказано, что человек был призван давать название всем вещам. Но
именно этого человек не захотел, не захотел довольствоваться тем, чтоб
давать имена вещам, созданным Творцом. Это превосходно выразил Кант в первом
издании "Критики чистого разума". "Опыт, - говорит он, - показывает нам то,
что существует, но он нам не говорит, что существующее необходимо должно
существовать так (как оно существует, а не иначе). Поэтому опыт не дает нам
истинной всеобщности, и разум, жадно стремящийся к этого рода знанию, скорей
раздражается, чем удовлетворяется опытом"xxx. Разум жадно стремится отдать
человека во власть необходимости, и свободный акт творения, о котором
рассказано в Писании, не только не удовлетворяет его, но раздражает,
тревожит и пугает. Он предпочитает отдать себя во власть необходимости, с ее
вечными всеобщими и неизменными принципами, чем ввериться своему Творцу. Так
было с нашим праотцем, соблазнившимся или завороженным словами искусителя,
так продолжает быть и с нами, с величайшими представителями человеческой
мысли. Аристотель двадцать веков тому назад, Спиноза, Кант и Гегель в новое
время безудержно стремятся отдать себя и человечество во власть
необходимости. И даже не подозревают, что в этом величайшее падение - в
гнозисе они видят не гибель, а спасение души.
Киргегард тоже учился у древних и в молодости был страстным поклонником
Гегеляxxxi. И лишь тогда, когда, по воле судьбы, он почувствовал себя
целиком во власти той необходимости, к которой так жадно стремился его
разум, - он понял глубину и потрясающий смысл библейского повествования о
падении человека. Веру, определявшую собой отношение твари к Творцу и
знаменовавшую собой ничем не ограниченную свободу и беспредельные
возможности, мы променяли на знание, на рабскую зависимость от мертвых и
мертвящих вечных принципов. Можно ли придумать более страшное и более
роковое падение? И тогда Киргегард почувствовал, что начало философии - не
удивление, как учили греки, а отчаяние: de profundis ad te, Domine,
clamavixxxii. И что у "частного мыслителя" Иова можно найти такое, что не
приходило на ум прославленному философу и знаменитому профессору. В
противоположность Спинозе и тем, кто до и после Спинозы искал в философии
"понимания" (intelligere) и возводил человеческий разум в судьи над самим
Творцом, Иов своим примером учит нас, что, чтоб постичь истину, нужно не
гнать от себя и не возбранять себе "lugere et detestari", а из них исходить.
Знание, т.е. готовность принять за истину то, что представляется
самоочевидным, т.е. то, что усматривается "открывшимися" у нас после падения
глазами (Спиноза называет это oculi mentis, у Гегеля - "духовное" зрение),
неизбежно ведет человека к гибели. "Праведник жив будет верой", - говорит
Пророк, и Апостол повторяет за ним эти слова. "Все, что не от веры, есть
грех"xxxiii - только этими словами мы можем защищаться от искушения "будете
знающими", которым прельстился первый человек и во власти которого находимся
мы все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45