Повседневный опыт неизменно и постоянно
свидетельствует о том, что человека, отказавшегося от руководительства
разума, ждут всевозможные беды. Это всем известно, об этом нет нужды
распространяться, и Киргегард никогда не пытался скрыть от своих читателей,
что в нашем эмпирическом мире разум неограниченный властелин. Но философия
ведь стремится выйти за пределы эмпирического бытия. Тот же Платон, который
нас предостерегал от (((?((((('ов, учил, что философия есть (((?(( (((?(((
(упражнение в смерти), что философствовать - значит ?(((("((((( ((? ((((?(((
(приготовляться к смерти и умирать)clxxxix. Что же - и пред лицом смерти, на
грани, отделяющей наш видимый мир от иных миров, разум продолжает сохранять
свою власть и свои права? Мы слышали от Киргегарда - и вряд ли кто станет
это оспаривать, что разумное сознание не выносит того, что ему рассказывают
смерть и безумие. Но тогда почему, для какой надобности охранять и беречь
его, воздавать ему, как он того требует, божеские почести? И если он все же
не выпускает нас из своих рук и продолжает, несмотря на свое бессилие,
притязать на роль вершителя человеческих судеб, то не значит ли это, что он
не благодетель, а смертельный враг наш, ta bellua qua non occisa homo non
potest vivere! Разум как враг людей и богов: величайший парадокс, какой
можно только придумать. И, вместе с тем, самое страшное и мучительное, что
могло бы выпасть на долю одинокого, беззащитного человека: Quam aram parabit
sibi qui majestatem rationis laedit! ("Какой алтарь уготовит себе человек,
оскорбивший величество разума" - Спиноза)cxc. Если разум не направляет, если
разум не выручает, если разум отказывается служить нам - куда идти?
Киргегард нисколько не преувеличивал, когда говорил, что отказаться от
разума - величайшее мученичество. Я бы прибавил только, что по собственному
почину, добровольно, едва ли когда-нибудь хоть один человек принял на себя
такое мученичество.
Надо думать, что тот безотчетный страх, который Киргегард предположил в
первом человеке, и был страх пред возможностью остаться без водительства
разума. И этим страхом воспользовался змей, чтоб соблазнить его вкусить от
плодов дерева познания. Пожалуй, вернее и ближе к Св. Писанию сказать, и что
от страха начался грех. Второе положение Киргегарда, что этот страх был
страхом пред Ничто, принадлежит к глубочайшим прозрениям в тайну
грехопадения. В распоряжении соблазнителя только и было, что чистое Ничто;
Ничто, из которого Бог творческим актом создал и вселенную, и человека, но
которое без Бога не выходило за пределы своего Ничтожества и не могло иметь
никакого значения в бытии. Но если всемогущество Божие могло сотворить из
Ничто мир, то ограниченность человека, внушенный ему змеем страх превратил
Ничто в огромную всеразрушающую, всеистребляющую, ничтожущую силу. Ничто
перестало быть ничем, перестало быть несуществующим, оно стало существующим,
оно прилепилось, оно внедрилось своим ничтожеством во все существующее -
хотя ему его существование совсем ни для чего не было нужным. Ничто
оказалось загадочным оборотнем. На наших глазах оно превратилось сперва в
Необходимость, потом в Этическое, потом в Вечноеcxci. И сковало не только
человека, но и самого Творца. С ним и бороться нельзя обыкновенными
средствами: его ничем не проймешь и никак не одолеешь - оно скрывается под
небытием своим каждый раз, как чувствует приближение опасности. И - с нашей
точки зрения - Богу еще труднее с ним бороться, чем человеку. Бог гнушается
принуждением. Ничто ничем не гнушается. Оно держится только принуждением и
ничего, кроме принуждения, своим неожиданным и ни для чего ему не нужным
бытием не осуществляет.
Ничто присвоило себе (опять скажу без всякого желания) предикат бытия,
как будто бы он и в самом деле неотъемлемо всегда принадлежал ему. И разум,
которому, по его назначению, полагалось бы остановить его в его незаконном
захвате - в его распоряжении был закон противоречия (((((((?(( (?( ?((?(
("непоколебимейший из всех принципов", - как выражается Аристотель)cxcii и
не менее могущественный закон достаточного основания, - разум
безмолвствовал: не смел или не имел сил пошевелитьсяcxciii. Ничто все и всех
заворожило: мир точно уснул, замер или даже умер. Ничто превратилось в
Нечто, а Нечто все насквозь пронизалось Ничем. Разум же, наш человеческий
разум, который нас учат считать лучшим, что есть в нас (pars melior nostra),
который нас роднит с Богом, равнодушно и спокойно наблюдавший, как все это
происходило, после победы Ничто почти автоматически перешел на его сторону
(ведь все действительное - разумно) и до сих пор продолжает стоять на страже
сделанных Ничто завоеваний.
Идея первородного греха для нашего разума совершенно неприемлема. Ибо -
теперь, надеюсь, это выяснилось - власть и суверенные права разума держатся
только грехом. Если бы человек мог хоть на мгновение претворить в себя
истину Св. Писания, разум тотчас был бы лишен своих суверенных прав:
перестал бы быть независимым законодателем и перешел бы на скромную роль
послушного исполнителя. Но тут именно, в этом столь чуждом нашему сознанию
"если" и кроется величайшая загадка и почти непреоборимая трудность. От кого
это "если" зависит? Свободны ли мы в выборе? Можем ли мы принять библейскую
истину, если пожелаем, и отвергнуть, если не пожелаем? И тут нам Киргегард -
и вместе с Киргегардом напряженнейший внутренний опыт людей, изверженных за
пределы того "общего", которым соблазняет нас умозрительная философия,
отвечает: нет, не можем. Все решилось за нас в падении первого человека, все
решил за нас грех. Наша свобода - та свобода, которой наделил Творец
человека, вызвав его к жизни, - в обмороке, в параличе. Страшное чудовище -
Ничто овладело нами. Мы знаем, мы всем существом чувствуем, что это Ничто,
т.е. то, чего нет, и все же не можем бороться с ним, точно это было бы не
бессильное Ничто, а всесильное Нечто. Больше того, в силу какой-то
бессмысленной и кошмарной диалектики мы все делаем, чтоб укрепить власть и
могущество Ничто. Мы сами превратили его в Необходимость, в Этическое, в
Вечность, в Бесконечность. Наше познание, наша совесть полонена им не извне,
а, если так можно выразиться, изнутри, мы неспособны усомниться в законности
его притязаний, даже когда оно предъявляет к нам самые отвратительные
требования: в сомнении мы усматриваем противоречие, а Ничто нас приучило
думать, что лучше принять какие угодно ужасы - только бы не было
противоречия. Когда Гегель утверждал, что змей не обманул человека и что
плоды с дерева познания добра и зла стали источником всей философии будущего
- он был искренен и говорил правду: наша "философия" (т.е. умозрительная)
начинается с падения Адама. "Действительное", отданное во власть Ничто и
всецело этим Ничто пронизанное, мы считаем и в самом деле "разумным",
навсегда оправданным, т.е. и неизменным, и желанным. Что бы оно нам ни несло
- все надо принять, со всем нужно примириться, все нужно полюбить и в этом
мире с действительным видеть выражение последней мудрости. Но что Гегель!
Даже такой настороженный, такой беспокойный, такой чуткий мыслитель, как
Нитше, и он "поклонился" действительности. Его философию венчает amor fati:
не только принять, говорит он нам, - мы должны полюбить Необходимость,
которая потому и есть Необходимость, что исключает возможность всякой
борьбы. Дерзновение Нитше, казалось, не знало никакого предела. Его "По ту
сторону добра и зла", его "Wille zur Macht" звали людей к последнему
освобождению, - но пред истинами "познания" он ослабевает: начинает
кланяться. Его волю заворожили плоды с дерева познания, приятного для глаз и
вожделенного для созерцания, и он променял волю к могуществу на покорность,
любовь и рабскую преданность Необходимости. И еще гордился этим. Совсем как
у Лютера сказано: homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et justum
essecxciv. Человек, отдавшийся во власть Ничто, считает себя знающим,
считает себя праведным и не подозревает даже, что чем больше крепнет его
уверенность в своем знании и в своей праведности, тем прочнее и
нерасторжимее становятся цепи, которыми его сковало Ничто.
Это безусловное доверие к знанию, обладающему незыблемыми, ни от кого не
зависящими истинами, и сопровождающее это доверие убеждение в возможности,
при желании, своими силами осуществить праведную жизнь, на наших глазах, как
я говорил уже, превратило Ничто сперва в Необходимость, потом в Этическое,
потом в Вечность и Бесконечность. В высокой мере показательно, что тот же
Нитше - впервые за всю историю европейской мысли - почуял в Сократе
декадента, т.е. падшего человекаcxcv. Но ведь мудрость Сократа,
превознесенного языческим богом, целиком сводилась к amor fati, которым
похвалялся и гордился Нитше как своей исключительной заслугой. Языческий бог
не мог не превозносить Сократа: он и сам принужден был кланяться
Необходимости: власть fatum'а, мы видели, распространяется и на смертных, и
на бессмертных. Действительное так же мало принадлежит богам, как и людям.
Оно во власти Ничто, которому оно не нужно и которое к нему не подпускает
тех, кому оно нужнее всего. Ничто сделало так, что все течет, все уходит,
все исчезает, покорное "закону" ((((((( и ((((( (рождения и уничтожения),
освященному еще древнейшим "знанием". Действительность охвачена временем,
которое одно ею и распоряжается, так что человеку от нее ничего не остается:
прошлого уже нет, будущего еще нет, а настоящее, ущемленное между еще не
наступившим будущим и уже канувшим в Лету прошлым, превращается в мираж, в
призрак, в тень, как превращалась в тень или в лучшем случае в поэтический
вымысел Регина Ольсен, когда Киргегард пытался подойти к ней. И никто в мире
ничего не может поделать против извечного "закона" бытия, установленного
всемогущим Ничто: все бессильны, как был бессилен Серен Киргегард, - только
никто не сознает и не ужасается своему бессилию. И здесь нет разницы между
мудрыми и глупыми, между учеными и невежественными. Больше того, мудрые и
ученые оказываются еще более слабыми и беззащитными, чем глупые и
невежественные. Ибо мудрость и знание не только видят бренность и
скоропреходящесть всего существующего, но понимают, что иначе и быть не
может и потому все навсегда таким и останется, чего глупые и невежественные
люди и не подозревают.
Такова основная и непоколебимая истина, принесенная человеческим
познанием и проявленная человеческой мудростью. Познание открыло нам, что от
Ничто некуда бежать. Мудрость благословила открытую ей познанием истину: от
этой истины бежать не нужно, не нужно с ней спорить и бороться, нужно ее
принять, нужно ее полюбить, нужно ее вознести. Ей и небеса поют славу:
человек должен вторить небесам.
Такова была "экзистенциальная" философия греков от Сократа до Эпиктета.
Все школы, не исключая и эпикуровской, шли в орбите того, кого Дельфийский
бог признал мудрейшим из людей. Древние были убеждены - Плотин еще повторял
это, что (tm)( ?((? (?((( ((? (?((( (?((( ("в начале разум и все
разум")cxcvi и что величайшее несчастье для человека не поладить с разумом.
И Киргегард, как я уже говорил, каждый раз, когда силы изменяли ему,
оглядывался на Сократа, и, когда оглядывался, им овладевал безумный страх,
что все его неудачи связаны с неумением и нежеланием полюбить и оценить
приносимые разумом дары. Правда, нельзя тоже отрицать, что "истины" и
"мудрость" Сократа в известном смысле и на время все же приносили ему
некоторое облегчение и подобие утешения. Сократ как будто бы защищал его от
Гегеля и умозрительной философии. Может быть, благодаря Сократу он
догадался, что "непонимание Гегеля" не такой уже несмываемый позор, ибо
Гегель с его универсализмом (впоследствии Киргегард язвительно говорил о не
совсем универсальном универсализме гегелевской системы) встретил бы,
вероятно, такой же суровый прием у Сократа, как и философские построения
софистов. Сократ защищал его и от Мюнстера: ни жизнь, ни проповедь Мюнстера
не устояли бы пред сократовской иронией. И даже в его столкновении с Региной
Ольсен Сократ, по всем видимостям, принял бы его сторону. И она ведь, как и
Мюнстер, как и Гегель, в жизни своей не руководилась ни истиной, открываемой
разумом, ни добром, приходящим вслед за истиной. Сократ если не подсказал,
то поддержал и подкрепил в Киргегарде мысль, что даже под веселой
беспечностью и беззаботностью молодости всегда скрывается дремлющее
отчаяние, которое опытный человек, при известной ловкости, легко может
разбудить106cxcvii. Все назидательные речи Киргегарда, с которыми читатель
познакомился в предыдущих главах, опирались на Сократа и его "знание".
Каждый раз, когда какая-то сила принуждала Киргегарда, при чтении Св.
Писания, "отклонять свое внимание от чуда" и сосредоточиваться на "истине" и
"добре" - так в Книге Бытия змей внушил Адаму "отклонить внимание" от дерева
жизни и возложить свои упования на дерево познания, - Киргегард, сознательно
или бессознательно искал помощи у того, кто "до христианства был самым
замечательным явлением всемирной истории". Сократ был ему необходим, без
Сократа он не мог ни мыслить, ни жить. Но и с Сократом он уже не мог жить.
Вряд ли можно сомневаться, что в одну из тех минут, когда чары Сократа
всецело владели им, вырвался из его души отчаянный крик: "Что это за сила,
которая отняла у меня мою честь и мою гордость? Разве я лишен
покровительства законов?" Остановиться на этом он, конечно, не мог. Его
"диалектическая неустрашимость", то, что он называл своей диалектической
неустрашимостью, погнала его дальше:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45