"ужасы", перенесенные из души
отдельного человека в самое существо мироздания, взорвут твердыни, на
которых держались все наши "невозможности". Они поколебались уже от воплей и
проклятий Иова: выдержат ли они борьбу со всемогуществом Божиим?
Человеческая трусость, вернее, человеческая немощность не выносят того, что
им рассказывают безумие и смерть. Но Бог, не бог Гегеля и умозрительной
философии, а Бог Св. Писания, Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова - он тоже
отвернется от доносящихся до него воплей людей, распинаемых безумием и
смертью?
Опять, в который уже раз - надо вспомнить слова Киргегарда: "Не от меня
моя суровость". И теперь нам приоткроется если не то, от кого и откуда
"суровость", то, по крайней мере, зачем Киргегард так безудержно и
исступленно говорит о "свирепости" самого "кроткого" из учений. Из "ужасов"
он выковывает страшное оружие против вечных и непоколебимых истин нашего
разума. Не только люди - сам Бог обречен на невыносимые муки, если разум
является источником истин и если его союзники, "этическое" и "вечное", имеют
ту власть над бытием, которую им приписывают мудрейшие из людей. Киргегард
уже не довольствуется тем, что просит Иова дозволить ему присоединить свое
дело к его делу. Он чувствует, что вправе идти с тем же к самому Творцу. Бог
его поймет: Он сам, когда ему пришлось "пожертвовать" своей любовью
Неизменности, испытал то же, что испытал Киргегард, когда ему пришлось рвать
с Региной. Он тоже не смеет ослушаться "этического", хотя больше всего на
свете желал бы этого. И опять - совсем как Киргегард - Он принужден скрывать
это: и у Него есть "тайна от этического": Он хотел бы быть Любовью, а
поступает так, как если бы Он был Неизменностью. Он так же бессилен
что-нибудь сделать для Сына, как Киргегард был бессилен что-либо сделать для
Регины Ольсен. Грозное "ты должен" поражает его свободу: он может плакать,
мучиться, отчаиваться, но не только не может откликнуться на зов
распинаемого сына, а еще обязан притворяться, что бессильная любовь и
бессильное милосердие есть то "единое на потребу", которое уготовано и
смертным, и бессмертным.
И тут мы возвращаемся к идеям о грехопадении и о вере, какими они
предстали пред Киргегардом, а вместе с тем и к экзистенциальной философии в
собственном смысле этого слова: ужасы существования, человеческого и
божественного, подвели нас к той проблематике, самая возможность которой
оспаривается обыденным сознанием. Загадочным образом, даже в назидательных
речах своих, в которых Киргегард изображает потрясающую картину разгула
сорвавшихся с цепей и набросившихся на беспомощного человека остервеневших
зверей, облачившихся в пышные ризы "этического" и "вечного", даже в
назидательных речах своих Киргегард не устает напоминать нам, что гибель
человека - только от греха. И если сопоставить с этим, что, по его же
словам, понятие, противоположное греху, есть не добродетель, а вера, и что
(опять по его словам) понятие, противоположное греху, есть свобода, и что
притом свобода не есть свобода выбора между добром и злом, а -
"возможность", и что Бог значит, что все возможно, - мы приблизимся к тому,
что разумел Киргегард под словами "экзистенциальная философия". Она ничего
общего не имеет с доставшейся нам в наследие от греков "мудростью".
"Неустрашимая диалектика" Киргегарда под мудростью Эпиктета прощупала
дьявольскую гордыню, и сам Сократ, в последнем счете, обнаружился ему как
грешник ((( (tm)((("( (par excellence). Их грех именно в том, что на обычную
оценку является их добродетелью и в чем мы видим их бессмертную заслугу пред
людьми и Небом: они осуществили идеал, т.е. жили в категориях, в которых
мыслили. Но если в Гегеле и Шопенгауэре Киргегарда так больно задевало
несоответствие их жизни с их философией, то в Сократе и Эпиктете для
Киргегарда становилось совершенно нестерпимым именно то, что они не в
учении, не на словах, а всей своей жизнью осуществляли свою философию. "Если
этическое есть высшее, то Авраам погиб". А ведь экзистенциальная философия,
как ее понимали греки и как ее понимал сам Киргегард, когда он глядел на
Сократа, вся сводилась к тому, что "этическое" есть высшее, что над
этическим нет никакого начала. Того повелительно требовал разум, так
повелительно, что мы вправе, мы обязаны прибавить еще одно "если": "если
разум есть источник и единственный источник истины, то этическое есть
высшее, над этическим нет никакого начала". Но что это за начало, от
которого греческая философия так бережно охраняла свои истины? Двух мнений
тут быть не может: истина не хочет идти под начало Творца, истина хочет быть
несотворенной, такой же несотворенной, как и сам Творец. Она считает, что и
она, и Творец от этого только выгадают. И еще больше выгадает человек: он
освободится от Божьего произвола, он станет сам как Бог, знающий истину,
знающий, что такое добро, что такое зло. Но точно ли эти, эмансипировавшиеся
от Бога истины принесут человеку свободу? Не наоборот ли? Не в том ли
истинность истины, что она от Бога, что она сотворена Богом, так что,
оторвавшись от Бога, предоставленная себе самой, она превращается в свою
противоположность и не животворит, а умерщвляет, не освобождает, а
порабощает? Сама окаменевает и всех, кто на нее глядит, превращает в камни.
Умозрительная философия даже не ставит такого вопроса. Она пренебрегает
сотворенными истинами, "разум жадно стремится", как нам сказал Кант
(воспроизводя, собственно, Аристотеля), к всеобщим и необходимым суждениям,
т.е. к таким, над которыми нет господина, которые сами над всем
господствуют. И человеку представляется, что, разделив это "жадное
стремление разума", отдавшись ему безраздельно, он причастится и истине, и
добру. Дальше всего он от того предположения, что здесь его подстерегает
величайшая опасность, что отсюда грозит ему гибель.
Киргегард, по собственному признанию, мало читал Лютера и, как мы помним,
не очень любил его. Но редко кто так живо ощущал безблагодатность истин,
оторвавшихся от Бога (veritates emancipatae a Deo), как Лютерclxxx. Отсюда
его учение о sola fide. Отсюда и его резкое противоположение закона и
благодати. Законом человек не спасается, закон только унижает человека: в
нем нет своей живительной силы. Закон может только обличить нашу слабость и
наше бессилие, которые мы тщетно прикрываем видимостью гордости. Оттого
Лютер и говорит в своем комментарии к Павлову "Посланию к Галатам": Quia
homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et justum esse, ideo opus
est, ut lege humiliatur, ut sic bestia ista, opinio justitiae, occidatur,
qua non occisa, homo non potest vivere ("Так как человека обуяла гордыня и
он воображает, что он знает, что он свят, что он праведен, то необходимо,
чтоб закон его смирил, чтоб таким образом этот дикий зверь, уверенный в
своей праведности, был убит в нем, ибо, пока он не убит, человек не может
жить")clxxxi. Уверенность человека в его "знании" и в возможности своими
силами достигнуть высшей цели не только не спасет его, а отдаст в
распоряжение страшного чудовища, не убив которого человек не может жить.
Justus ex fide vivit ("Праведник живет верой"), говорил пророк Аввакум.
Justus ex fide vivit, повторял за пророками ап. Павелclxxxii. Разум, жадно
стремящийся ко всеобщим и необходимым истинам (concupiscentia invincibilis),
ведет к смерти, путь к жизни идет через веру. Предостережение Платона против
недоверия к разуму есть величайший соблазн. Беды ждут не того, кто разум
возненавидел ((((?((((('а), а того, кто разум возлюбил. Пока человек покорен
разуму, пока он рассчитывает на добродетели, от разума рождающиеся, он
находится во власти страшной и враждебной ему силы, во власти чудовища, не
уничтожив которого он не может жить. В приведенных словах Лютера
раскрывается подлинный смысл киргегардовской философии: экзистенциальная
философия есть великая и последняя борьба человека с загадочным и
таинственным чудовищем, ухитрившимся внушить ему убеждение, что и временное,
и вечное его благо зависят исключительно от его готовности поклониться
освободившимся от Бога истинам, та борьба, неизбежность которой почувствовал
последний великий представитель греческой философии и которую он имел
смелость возвестить: ?(?( (?(((((( ((? ?(((((( ((<( ((((<( ((?((((((
("Великая и последняя борьба уготована человеческой душе")clxxxiii.
Философия Плотина рвалась к тому, что находится (tm)(?((((( ((? ((? (("((((
("по ту сторону разума и знания")clxxxiv. Он звал людей (((((<( ?(?( (?(
(tm)(((("(( ("взлететь над знанием")clxxxv. Тысячелетний опыт избранных
представителей человечества, убеждавших людей вверить свою судьбу истинам
разума, был за Плотином, и он "вдруг" увидел, что там, где надеялись люди
найти свободу, их ожидало постыдное и невыносимое рабство. Или он не
"увидел", а услышал донесшуюся до него благую Весть? И, услышав, бежал без
оглядки от разума, сам не зная, куда бежит.
XVIII. ОТЧАЯНИЕ И НИЧТО
Даже то, что люди почитают самым прекрасным, самым привлекательным,
прелестная молодая девушка, в которой все дышит гармонией, миром и радостью,
- и в ней даже таится отчаяние.
Киргегард
Homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et justum esseclxxxvi:
здесь кроется величайшая опасность, в этом источник всех ужасов бытия. Но
как случилось, что человек прельстился и продолжает прельщаться знанием, как
случилось, что он свою "праведность" и свою "святость" стал ценить как
summum bonum, как (?(((((( ?(((?( ("высшее благо")? Вопрос представляется
самым естественным и законным. А меж тем именно пред лицом этого вопроса
может и должно впервые зашевелиться в душе человека подозрение в тщете
такого рода вопрошаний. Когда Киргегард стал допытываться о смысле
библейского сказания о грехопадении, ему пришлось вытравить из сказания все
элементы, представляющиеся ему несогласующимися или оскорбляющими те
представления о возможном и должном, которые он нашел готовыми в своем
сознании. Он не понимал, для какой надобности библейское повествование ввело
в рассказ свой змея. И точно, понять нельзя: без змея вышло бы много
правдоподобнее и осмысленнее. Но вещь поразительная: Киргегард отвел змея
только на словах или, точнее, лишь условно. В действительности же все его
размышления о грехопадении держатся исключительно на предположении, что оно
явилось результатом воздействия на человека какой-то внешней, чуждой и даже
враждебной ему силы, что тут имело место какое-то загадочное и таинственное
внушение. Первый грех происходит в человеке, он сам нам это открыл, когда
свобода человека парализована - в "обмороке". Это значит: в свободном
состоянии человек никогда не променяет плодов с дерева жизни на плоды с
дерева познания. Но ведь библейский змей есть только образное выражение той
же мысли: его роль исключительно сводилась к тому, чтоб околдовать человека,
связать его свободу. То же нужно сказать о совершенно непостижимой для
нашего разумения связи, устанавливаемой в Библии между грехом и плодами с
дерева познания. Если мы подойдем к этому с нашими привычными мерилами и
критериями, нам придется отвести не только змея, но и - в еще большей
степени - дерево познания добра и зла. Непонятно и противно тому, что мы
считаем разумным и осмысленным, чтоб змей, хотя он был самым хитрым из всех
животных, мог так обойти человека и сыграть такую роковую роль в его судьбе.
Но еще менее допустимо и еще более оскорбляет и претит всему нашему
духовному существу мысль, что плоды с дерева познания добра и зла могли
отравить душу нашего праотца и привести ее к падению. Ведь наоборот: плоды с
дерева познания добра и зла должны были бы ее очистить, оздоровить, поднять.
Все подходившие к библейскому сказанию, как я уже говорил, готовы были в нем
отыскать что угодно, кроме того, что в нем было на самом деле рассказано в
Книге Бытия. Грехопадение понимали как неповиновение Богу, как увлечение
плотским соблазном, но никто не мог и не хотел допустить, что корень греха,
т.е. первородный грех, в познании и что уменье различать добро от зла есть
падение и притом самое страшное и пагубное, какое только может себе
вообразить человек.
А меж тем, Св. Писание Ветхого и Нового Заветов без сказания о
грехопадении становится для нас книгой за семью печатями. Слова пророка
Аввакума: "Праведник жив будет верой"clxxxvii и вывод, сделанный ап. Павлом
(собственно, даже не вывод, а разъяснение): "Все, что не от веры, есть
грех", только тогда приоткрывают нам свой загадочный смысл, когда мы
согласимся принять, что первый человек, соблазнившись плодами с дерева
познания, погубил этим и себя, и всех людей: мы, конечно, вправе - кто может
нам помешать? - отвернуться совсем от Св. Писания и отнести Библию к разряду
книг, не удовлетворяющих требования современной образованности. Но по Библии
знание не только не есть и не может быть источником истины - по Библии
истина живет там, где знание кончается, где царствует свобода от знания105.
Или так: знание есть тяжкое бремя, пригибающее человека к земле и не дающее
ему выпрямиться. Это, как я уже сказал, почувствовал уже Плотин или это
донеслось до него через тех друзей, через которых до него дошли и писания
гностиков. И есть все основания допустить, что именно гностики,
"исправлявшие" Св. Писание сообразно тому "познанию", которое они усвоили в
школах греческой философии, и вызвали в нем это неудержимое стремление
(((((<( ?(?( (?( (tm)(((("((( (взлететь над познанием)clxxxviii. Но мы так
глубоко, за долгие века земного существования, срослись с теми истинами,
которые нам внушаются разумом, что мы и не можем представить себе, как
возможно существовать без них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45