Мудрец не
считает ни тех, ни других. Поэтому он гордо провозглашает свою независимость
даже от всемогущего рока: все, что не в нашей власти ((і (?( (tm)( ?(<() -
для нас безразличноclvii. Никто - даже боги не могут его ни наказать, ни
наградить. Тонкий ум Паскаля, конечно, верно разглядел в этой пышной и так
всем импонирующей "независимости" греческого мудреца от Бога ту superbe
diabolique, ту гордыню, о которой говорится в Св. Писании, и, может быть,
никто в такой мере, как Эпиктет, не мог пред нами раскрыть сущность и
человеческой, и дьявольской гордыни. Да, Эпиктет, не умевший и не желавший
ничего скрывать, сам подсказывает нам нужное "объяснение". По его словам,
"начало философии в беспомощности человека и в его сознании своего бессилия
пред необходимостью"clviii. Гордыня, как выражается Св. Писание, или то, что
Эпиктет называет свободой и независимостью человека, - есть только щит,
только вывеска, которой он прикрывает свое бессилие пред необходимостью. И
разве может быть какое-нибудь сомнение, откуда эта гордыня пришла? Или в
том, что Паскаль был прав, усмотрев в мудрости отдаленного духовного потомка
Сократа superbe diabolique? Но в большей еще степени это чувствовал
Киргегард. Для него этическое Сократа и Эпиктета представляло величайший
соблазн. Когда на него надвигались ужасы действительности, он обращал свои
взоры к библейскому Богу, для которого нет ничего невозможного. И порой ему
казалось, что Бог откликается, что Бог откликнулся на его мольбы и освободит
его от кошмарной бессмыслицы, внедрившейся в его существование, что в
Абсурде веры растворятся без остатка "незыблемые" истины, добытые нашим
праотцем с дерева познания, и откроется путь к дереву жизни. Но годы
проходили, а кошмар не рассеивался, а все больше и больше нарастал. И тогда
он заставлял себя отклонять внимание от невозможного и всецело
сосредоточивался на возможном. Даже в исцелении расслабленного он принужден
был видеть не чудесное преодоление бессилия - бессилие непреодолимо, - а
только любовь и милосердие апостола. Он предпочел бы, чтоб Петр ограничился
только словом утешения, чтоб раз навсегда положить конец измучившим его
тщетным надеждам на то, что для Бога все возможно, что по слову Бога слепые
видят, глухие слышат, прокаженные очищаются, мертвые воскресают. Сократ
обходился без такого Бога. Он твердо знал своим человеческим разумом, что
невозможное не бывает, что невозможное именно потому и невозможно, что его
никогда нигде не было и никогда нигде и не будет и что пред невозможностью
поэтому все должны останавливаться. Не менее твердо тоже он знал, что разум
не обманывает и что нет в мире таких заклинаний, которыми можно было бы
освободить человека от власти разумных истин, но зато у человека есть воля,
которая повелевает ему эти истины возлюбить и покориться им. Основное
положение - не библейского откровения, как иногда, в минуты сомнений,
утверждал Киргегард, - а греческой мудрости в том, что грех является
результатом упрямства и закоренелости воли. Алкивиад мог, если бы хотел, -
он и сам этого не отрицал - во всем подражать Сократу и стать образцом всех
добродетелей. Мог, но не захотел: его прельстили земные блага - divitiae,
honores, libidinesclix, - и он погряз в тине пороков, сделался грешником,
для которого ни в этом, ни в ином мире нет спасения, ибо тот, кто не
отдается философии, как нам объяснил Платон, а предается страстям, никогда
не обретет уготовленного праведникам, и только праведникам спасения. В нашем
конечном бытии - как показывает опыт - солнце восходит и над добрыми, и над
злыми. Здесь часто ест, кто не трудится, и тому, кто трудится, нечего есть.
Здесь лилии полевые, ни о чем не думающие и не загадывающие вперед,
одеваются пышнее, чем царь Соломон. Здесь птицы небесные не сеют, не жнут,
не собирают в житницы - и имеют все, что нужно. Это - все по Писанию. По
Сократу - это "вопиющая к небу несправедливость". Он даже "знает", что "там"
закон другой: кто не трудится ((?(((((( - есть труд), тот не ест. "Там"
этическое идет нога в ногу с разумным. Когда Киргегард бывает принужден
"отклонить внимание" свое от "чуда", забыть, что для Бога нет ничего
невозможного, он не в силах, да и не хочет бороться с Сократом и его
"этическим"! Что с того, что Бог прощает грехи - человеку невинность
возвращена уже быть не может. Прощение есть только прощение, только
забвение: уничтожить, истребить, вырвать грех, пронизавший бытие, и Богу не
дано - quod factum est infectum esse nequitclx - от ужасов бытия ни Богу, ни
людям уйти некуда. Но если это так, если ужасы - это то, что неотрывно
связано с бытием, - то не только нельзя скрывать их, нельзя даже прикрывать
- нужно их выставлять на вид, и не избегать их, а искать, не принимать
только, а благословлять. Язычество учило, что мудрец может быть блаженным и
в фаларийском быке; христианство, превращаясь в этическое, "идет дальше" -
но в том же направлении: только в фаларийском быке человек обретает истинное
блаженство. Тот, кто "подражает" Сократу, не испугается фаларийского быка,
но кто "подражает" Христу, придет в ужас, если фаларийский бык минет его...
Паскаль увидел superbe diabolique в Эпиктете. Но Эпиктет хотел только
соревновать Сократу, мудрейшему из людей, но все же человеку. Каким именем
назвать желание сравниться, подражая ему, с Христом, т.е. с Богом?
Опять приходится сказать, что Киргегард был достаточно проницательным,
чтоб разглядеть скрытую здесь трудность. В одной из своих назидательных
речей он предлагает такой вопрос: вправе ли человек, защищая истину,
рисковать тем, что близкие растерзают его и тем возьмут на себя тягчайший
грех? И отвечает: не вправе, несмотря на то, что Христос сам так поступил.
Христос мог так поступить, ибо ему принадлежит власть прощать все, простить
и тех, которые распяли его, - но человек, который такой власти не имеет, не
должен, даже свидетельствуя об истине, выходить за пределы положенной ему
ограниченности. И все же, несмотря на то, что он дает себе ясный отчет, что
человек не должен хотеть равняться с Богом, он с упоением и в назидательных
речах своих, и в сочинениях поет страстные гимны страданию и повелительно
требует от людей, чтоб они в земной жизни искали мученичества. Чем старше он
становится, тем буйнее и безудержнее ведет он свою неистовую проповедь. Он
не решается нападать открыто на Лютера, но лютеровская sola fide иногда
приводит его в бешенство. "Представь себе, - обращается он к читателю, -
двух верующих89: один из них прожил на земле счастливо, не знал ни бедности,
ни болезней, пользовался всеобщим уважением, был счастливым семьянином.
Другой, наоборот, всю жизнь свою терпел преследования, защищая истину. Оба
они христиане, и оба надеются на блаженство в иной жизни. У меня нет
авторитета, - продолжает он, - и я против этого возражать не стану, хотя,
если бы ты встретился с человеком, имеющим авторитет, он бы повел, вероятно,
с тобою другие разговоры, и ты, к ужасу своему, узнал был, что твое
христианство - это одно воображение и что тебя ждет ад. Я далек от того,
чтобы видеть в этом суждении преувеличение... но у меня нет авторитета, и я
не вправе так разговаривать, верю, что ты обретешь блаженство, такое же
точно, как и подлинный свидетель истины или герой веры. Но я скажу тебе:
вспомни, как жил ты и как жил он. Вспомни, чем он должен был пожертвовать,
он, который отрекся от всего: и от того, что на первый взгляд было труднее
всего отдать, и от того, что чем дальше, тем труднее было отдавать. Подумай,
как он страдал - как тяжело, как долго! А ты в это время счастливо жил в
уютной семье, жена любила тебя всеми силами души своей, дети тебя радовали -
подумай только, как отрадна такая жизнь в мире и спокойствии - и это была
твоя жизнь во все дни твоего пребывания на земле, и затем вспомни о
свидетеле истины. И ты не жил в праздности (я этого не думаю), но твоя
работа не поглощала всего твоего времени: ты мог и отдохнуть, и освежиться;
ты не жил, может быть, в роскоши, но не знал и нужды... Короче: твоя жизнь
прошла в тихой радости, а его - увы! - изо дня в день тяжелый труд и
страдание. И вот вы оба обрели блаженство: ты - такое же, как и он".
Киргегард дальше подробно рассказывает, что пришлось вынести "свидетелю
истины", как его гнали и преследовали, и затем кончает: "Потом вы оба умерли
и ты обрел такое же блаженство, как и он. Подумай об этом, и тогда разве ты
не скажешь того же, что и я: какая это "вопиющая к небу" несправедливость,
что мы оба обрели равное блаженство"90. Надеюсь, читатель не посетует на
меня за эту длинную цитату. Она с предельной наглядностью раскрывает нам, во
что превращается религиозное, когда оно поддается соблазну "этического",
или, если угодно, к каким ухищрениям умеет прибегнуть этическое, когда ему
нужно "отклонить наше внимание" от религиозного. Киргегард, слагавший
пламенные гимны страданию, Киргегард, презрительно отвергавший земные
радости, - в ином мире не может прекратить свои счеты с Мюнстером по поводу
этих радостей и страданий. "Свидетель истины" и в ином мире, где ему
досталось в удел вечное блаженство, не забывает ни о земных обидах своих,
которые он сам искал, ни о радостях, от которых он "добровольно" отказался.
И бессмертие, и блаженство, и вечность не смывают воспоминаний о позоре
пережитого им в конечном существовании и еще меньше могут заменить ему те
радости, которых он был лишен. Словно он повторяет демона Лермонтова: "Я
позавидовал невольно неполной радости людской". Она, эта неполная радость,
лучше, чем бессмертие, чем вечность, чем райское блаженство, - которое нам
уготовляет этическое. Еще немного, и он скажет: лучше быть поденщиком на
земле, чем царем в мире теней. Единственно, что его может успокоить, это
уверенность, что этическое и "там" сохранит свою власть. Оно, понятно,
ничего не может прибавить и там ни к его блаженству, ни к блаженству его
партнера: плоды с дерева жизни не в его власти, он распоряжается только
плодами с дерева познания - мы давно уже узнали от Фальстафа, что награждать
этическое не умеет, а умеет только наказывать. И вот, если Всевышний сам
"равно" откроет двери рая и тому, кто свидетельствовал об истине, и тому,
кто об истине не свидетельствовал, этическое своими прерогативами не
поступится. Оно отравит "блаженство" того, кто не трудился, оно и рай
превратит для него в ад, так что свидетель истины со всей искренностью
сможет сказать, глядя на своего несчастного товарища по блаженству:
"Благодарю Тебя, Господи, что я не таков, как этот мытарь"clxi. Правда, так
резко даже Киргегард не говорит. Но все же, когда ему пришлось как-то
вскользь, правда, коснуться притчи о фарисее и мытаре, он не мог не помянуть
добрым словом фарисея. И ведь нельзя иначе: Христос в этой притче уже
слишком "преувеличил" свою любовь к грешникам. Раз в дело вмешивается
этическое, приходится ему самому распоряжаться судьбами людей. Обыкновенно
люди не решаются исправлять эту притчу на манер Киргегарда - но добродетель
всегда все-таки свою дань получает. Прочитавши про мытаря, человек говорит
себе: "Благодарю Тебя, Господи, что я не таков, как этот фарисей". И ведь
действительно, если путь к блаженству идет через этическое, если блаженство
от плодов с дерева познания, а не с дерева жизни, если правду открыл первому
человеку не Бог, а змей, - другого выхода нет: человек не только может, но и
должен спасаться своими силами, как тому учили древние. Только такое
спасение действительно. Опять, стало быть, приходится исправлять Писание:
там сказано: initium peccati superbiaclxii, мы скажем: начало праведности:
superbe diabolique.
XV. ПОРАБОЩЕННАЯ ВОЛЯ
Кто задумался бы, выбирать ли доверие к Богу или не выбирать? Но мой
выбор не свободен. Я едва чувствую свою свободу, ибо я весь во власти
Необходимости. Я не выбираю пути к Богу, ибо у меня нет выбора.
Киргегард
"Не от меня моя суровость". Понемногу нам стало выясняться, откуда она.
"Взгляните на поле сражения" - самый ожесточенный враг не расправляется так
беспощадно с побежденными, как этическое. Но не следует забывать, что
"этическое", хотя оно тщательно бережет эту тайну от посторонних глаз, не
само выдумало свои каменные "ты должен", а приняло их готовыми от своего
господина - Необходимости. Кант учил "ты должен, стало быть, - ты можешь":
он выводил этическое из свободы, умопостигаемой, правда, но все-таки
свободыclxiii. Более пристальное внимание обнаруживает, однако, другое.
Приходится сказать, "ты не можешь, стало быть ты должен". Источником
моральных императивов является не свобода, а Необходимость. Суровость,
конечно, не от Киргегарда - но и не от этического. Если этическое не дает
себе в этом ясного отчета, то лишь потому, что оно хочет быть автономным,
самозаконным, хочет быть высшим, последним, ни от кого законов не приемлющим
началом, наряду с разумом, который тоже и по тем же причинам скрывает от
всех свою вассальную зависимость от Необходимости. Тут только
обнаруживается, почему Киргегард так настойчиво требовал, чтоб рыцарь веры
прошел через стадию покорности, и, вместе с тем, почему он в грехе видел
обморок свободы и притом одновременно устанавливал как понятие,
противоположное греху, не добродетель, а свободу. Он, правда, ссылался при
этом на "диалектику", но мы будем ближе к нему, если предоставим диалектику
грекам и Гегелю, а у Киргегарда станем искать других источников его
прозрений. Как бы мы ни толковали "диалектику", она всегда, в последнем
счете, предполагает, как я уже указывал, некое самодвижение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45