То же можно сказать и об отстранении этического.
Достаточно только вспомнить, ради каких надобностей этическое отстраняется.
Иов отстраняет его - так сказал бы Сократ, и здесь сократовская ирония была
бы как нельзя более уместна, - чтобы получить своих коров, Киргегард, чтобы
вернуть себе способность быть супругом. Надо полагать, что и отец веры,
Авраам, недалеко ушел от Иова и героя "Повторения"... Правда, Авраам решился
на дело, потрясающее наше воображение: занес нож над единственным своим
сыном, над своей надеждой, над отрадой старости. Нужны, конечно, большие
силы для этого. Но недаром нам Киргегард сказал, что Авраам отстранил
этическое - Авраам "верил". Во что он верил? "Даже в то мгновение, когда нож
блеснул уже в его руках, Авраам верил, что Бог не потребует у него Исаака...
Пойдем дальше. Допустим, что он действительно заклал Исаака - Авраам верил.
Он верил не в то, что где-нибудь в ином мире он найдет блаженство... Нет,
здесь, в этом мире (подчеркнуто в подлиннике. - Л.Ш.) он будет счастлив еще.
Бог может дать ему другого Исаака, Бог может вернуть к жизни закланного
сына. Авраам верил в силу Абсурда: человеческие рассчеты для него давно
кончились"35. И чтобы рассеять всякие сомнения в том, как он понимает веру
Авраама и смысл его поступка, он и собственное дело приобщает к библейской
истории. Разумеется, делает он это не прямо и не открыто. И мы знаем уже,
что о таких вещах люди открыто не говорят, а Киргегард и подавно, и что он
для того и придумал "теорию" непрямых высказываний. При случае, между
прочим, он нам, правда, скажет и такое: "Что такое для человека его Исаак,
это каждый решает сам и для себя"36, - но смысл и "конкретное" значение этих
слов можно разгадать, только прослушав "выдуманный" им рассказ о бедном
юноше, влюбившемся в царскую дочь. Для всех совершенно очевидно, что юноше
не видать царевны, как своих ушей. Обыкновенный здравый смысл, равно как
высшая человеческая мудрость (в конце концов принципиальной разницы между
здравым смыслом и мудростью нет), равно советуют ему бросить мечту о
невозможном и стремиться к возможному: вдова богатого пивовара - для него
самая подходящая партия. Но юноша, точно его что-то ужалило, забывает и
здравый смысл, и божественного Платона и вдруг, совсем как Авраам, бросается
в объятия Абсурда. Разум отказался дать ему царскую дочь, которую он
предназначил не для него, а для царского сына, и юноша отворачивается от
разума и пытает счастье у Абсурда. Он знает, что в "обыденности повседневной
жизни" царит глубочайшая уверенность, что царская дочь ему никогда не
достанется. "Ибо разум прав: в нашей долине скорби, где он является
господином и хозяином, это было и останется невозможностью"37. Он знает
тоже, что дарованная богами людям мудрость рекомендует в таких случаях как
единственный выход из создавшегося положения спокойную покорность
неизбежному. И он даже проходит через эту покорность - в том смысле
проходит, что со всей ясностью, на какую способна человеческая душа, дает
себе отчет в действительном. Иному, пожалуй, объясняет Киргегард, покажется
более соблазнительным убить в себе желание обладать царской дочерью,
обломать, так сказать, острие скорби. Такого человека Киргегард называет
рыцарем покорности и находит даже слова сочувствия по его адресу. И все-же
"чудесно обладать царской дочерью", и "рыцарь покорности, если он это
отрицает, - лжец"38 и его любовь не была настоящей любовью. Рыцарю
покорности - Киргегард противопоставляет рыцаря веры: "Через веру, говорит
этот рыцарь себе, через веру, в силу Абсурда ты получишь царскую дочь". И
еще раз повторяет: "Все же, как чудесно получить царскую дочь. Рыцарь веры -
единственный счастливый: он господствует над конечным, в то время, как
рыцарь покорности здесь только пришелец и чужак"39. Но тут же он признается:
"И все же на это дерзновенное (движение) я неспособен. Когда я пытаюсь
проделать его - голова у меня идет кругом и я тороплюсь укрыться в скорбь
покорности. Я могу плавать - но для этого мистического парения я слишком
тяжеловесен". А в дневниках его мы читаем - и не раз: "Если бы у меня была
вера, Регина осталась бы моей".
Почему же человек, который так страстно, так безумно рвется к вере, не
может обрести ее? Отчего не может он пойти за Авраамом и бедным юношей,
полюбившим царскую дочь? Отчего он отяжелел и не способен к парению? Отчего
на его долю выпала покорность и отчего ему отказано в последнем дерзании?
Мы помним, что, сравнивая язычество с христианством, Киргегард говорил,
что язычество не понимало, что грех связан с упорством и закоренелостью
человеческой воли. Мы помним тоже, что, по справке, это противопоставление
оказалось неверным: язычество всегда видело источник порока в злой воле. Но
между Киргегардом и верой - злая воля не была преградой. Наоборот, вся воля,
какая только бывает у человека - и злая, и добрая, - с бесконечно страстным
напряжением искала веры, но вера не приходила, и дальше покорности он не
пошел. Осуществить идеал покорности - во власти человека, способности же на
последнее дерзновение он не находит в своей душе. "Покорность приносит мне
сознание моей вечности; это чисто философское движение, и я уверен, что если
от меня потребуется, то я его осуществлю, найду в себе силы принудить себя
подчиниться строгой дисциплине духа... Это движение я делаю собственными
силами"40. И Киргегард не преувеличивает: он знал, что такое дисциплина духа
- недаром он прошел через школу Сократа. Если бы дело шло только о
самоотречении или, как предпочитают говорить, о подвиге самоотречения,
Киргегард вышел бы победителем из борьбы. Но "сознание своей вечности" - то,
что Спиноза выразил в словах: sentimus experimurque nos aeternos esselxxxvii
и что так вдохновляло Шлейермахера, Киргегарда мало прельщает: это -
consolatio philosophiae и философии умозрительной: ни к Иову, ни к Аврааму с
такими "утешениями" не пойдешь. Киргегард еще поясняет: "Собственными
усилиями я могу от всего отказаться. Но я не могу своими силами добыть
ничего из того, что принадлежит к конечному миру... Собственными силами я
могу отказаться от царской дочери и не роптать, а радостно, с миром и
спокойствием нести в душе свою скорбь. Но вновь обрести царскую дочь? Через
веру же, говорит нам чудесный рыцарь, через веру ты можешь обрести ее, в
силу Абсурда"41. Теперь видно, чего добивается Киргегард. Сократ был рыцарем
покорности, и вся завещанная им человечеству мудрость была мудростью
покорности. (Спиноза в своем sub specie aeternitatislxxxviii повторил
Сократа.) Сократ "знал", что собственными силами человек может отказаться от
царской дочери, но добыть ее он не может. Он тоже "знал" - что и силы богов
ограничены, и что не они распоряжаются в мире конечного и что в их власти
только "вечное", которым они охотно делятся со смертными. Поэтому Сократ и
видел в тех, кто не довольствовался посильным даром богов и не соглашался
находить радость, мир и успокоение в отречении от конечного, упорных и
закоренелых грешников, заслуживающих всех бед, уготованных для (((?((((('ов:
ведь знание пришло от разума, отвергнуть знание, значит отвергнуть разум - a
quam aram parabit sibi qui majestatem rationis laedit, у какого алтаря будет
молиться тот, кто оскорбил его величество разум, как через 2000 лет после
Сократа говорил Socrates redivivus Спиноза?lxxxix
И все же Иов отверг все consolationes philosophiae, все "ложные утешения"
человеческой мудрости - и Бог Библии не только не увидел в том злой воли, но
осудил его "утешителей", предлагавших ему заменить "конечные" блага
созерцанием вечности. В свой черед Авраам даже в ту минуту, когда нож уже
сверкал в его руке, не отрекся от "конечного" Исаака, и он стал для
бесчисленных поколений будущего Отцом веры, - и Киргегард не находит
достаточно сильных слов и образов, чтобы прославить его дерзновение.
VI. ВЕРА И ГРЕХ
Противоположное понятие греху есть не добродетель, а вера: все, что
приходит не от веры, есть грех (Рим. XIV, 23). И это принадлежит к
решительнейшим определениям христианства.
Киргегард
Две вещи более или менее начали, надеюсь, нам выясняться. C одной
стороны, Киргегард решается отстранить "этическое", которое есть выражение
"покорности", и это ему в известной степени удается: не только Иов и Авраам,
но и бедный юноша, полюбивший царскую дочь, уже отвергают "ложные утешения",
предлагаемые им разумом и Сократом, и не боятся суда "этического". Им все
равно, признает ли их этика laudabiles или vituperabiles (достойными похвалы
или порицания), они добиваются совсем другого: Иов требует восстановления
прошлого, Авраам - своего Исаака, бедный юноша - царской дочери. Пусть этика
грозит всеми своими громами и анафемами, пусть Сократ сколько угодно
иронизирует и доказывает, что "в бесконечно страстном стремлении к конечному
кроется противоречие", - ни Иова, ни Авраама, ни Киргегарда все это не
смутит. На негодование они ответят гневом и пересмеют, если до того дойдет
дело, даже самого Сократа. Но этика - не одна: за ее насмешками и
негодованием стоит Необходимость. Она невидима, она не разговаривает, не
насмехается, не корит. Нельзя даже указать, где она находится, как будто ее
нигде и не было. Она только - безмолвно и равнодушно - бьет беззащитного
человека, явно не подозревая даже, что в мире есть негодование, гнев и ужас
Иова, Авраама и Киргегарда, и совершенно с этим не считаясь.
Что противопоставить Необходимости? Как с ней справиться? Разум не только
с ней не решается бороться, но весь - на ее стороне. Он ведь и подвел даже
божественного Платона к Необходимости, он же и переманил на ее сторону
этику, которая стала прославлять ее и оправдывать и требовать от богов и от
людей любовной покорности неотвратимому: человек должен не только принимать,
но и благословлять все, что Необходимость ему уготовила, и в том видеть свое
высшее жизненное назначение. Мы должны стремиться не к конечным благам -
добиваться не стад и земель Иова, не возвращения сына, не обладания царской
дочерью - ибо все конечное преходит, таков основной, неизвестно кем, когда и
для чего установленный, но предвечный и непоколебимый закон бытия: все
конечное, именно потому, что оно конечно, имеет начало, все же, что имеет
начало, имеет, должно иметь и конец. Таков, повторяю, несложный закон бытия,
и, хотя неизвестно, когда, откуда и зачем он пришел, наш разум доподлинно
знает, что он уже никогда не уйдет. На стороне его стоит тоже открытая умным
гением Вечность с ее сестрой Бесконечностью. С этикой, быть может, еще дано
справиться человеческому дерзновению, - но есть ли такая сила, которая может
преодолеть Вечность? Вечность пожирает все и никогда не возвращает своей
добычи. Она не признает "повторения" и равно спокойно отнимает у человека
все самое ценное - его честь, его гордость, его Исаака, его Регину Ольсен.
Пред Вечностью принуждены смириться и смирялись величайшие дерзновения, хуже
того, пред ней дерзновения обнажаются, как то, что они есть на самом деле,
как бунт, как мятеж, к тому же заранее обреченный на неудачу. Греческая
мысль уже почти с самого рождения своего обнаружила во всем существующем
(?((((( и ((((? (рождение и уничтожение) как нераздельно связанные с самой
его природой. Могут тут что-нибудь изменить Иов, Авраам и Киргегард? Могут
ли в этом сами боги что-либо изменить?
Киргегард знает это не хуже, чем Гегель42. И именно потому, что знает, он
противопоставляет греческому разуму свой библейский Абсурд и философской
спекуляции мышления Иова и Авраама. И это - самое трудное в его
"экзистенциальной" философии, но вместе с тем самое важное, существенное и
замечательное. И здесь, больше чем во всех остальных идеях Киргегарда, нужно
быть готовым осуществить его основной совет или, если угодно, его
методологический принцип, его Entweder-Oder: либо мышление Авраама, Иова,
пророков и апостолов, либо мышление Сократа. Либо умозрительная философия,
имеющая своим началом удивление и ищущая "понимания", либо экзистенциальная
философия, исходящая из отчаяния (опять повторяю: из библейского de
profundis ad te, Domine, clamavi) и приводящая к откровению Св. Писания. В
этом, и только в этом смысл киргегардовских противопоставлений: Иов -
Гегель, Авраам - Сократ, разум - Абсурд. И ошибочно было бы думать, что
Абсурд знаменует собой конец мышления. Киргегард не случайно сказал, что он
от Гегеля пошел к частному мыслителю Иову. Для Киргегарда Гегель, который,
как он выражается, "обоготворял действительность"43, не "мыслитель - а
профессор". Мышление в "Абсурде" не только сохраняется, но получает
неслыханное до того напряжение, оно получает как бы новое измерение, Гегелю
и спекулятивной философии совсем незнакомое: и в этом отличительная черта
экзистенциальной философииxc. По Гегелю, человек дурно мыслит, если он не
отдается всецело во власть посторонней ему вещи и хоть что-нибудь от себя
прибавляет: человек обязан принимать бытие таким, каким оно ему дано, ибо
все данное или, как он предпочитает говорить, все действительное - разумно.
Говоря так, Гегель не проявляет никакой оригинальности: за ним тысячелетняя
философская культура. Формулировка той же мысли у Спинозы - non ridere, non
lugere, neque detestari, sed intelligere - гораздо ярче, значительнее и
глубже: в ней еще сохранились следы - в гегелевской формуле совершенно
стершиеся - борьбы против навязывающейся нам откуда-то извне истины. Но
Киргегард у Иова научился другому: человек дурно мыслит, если он то, что ему
"дано", принимает как окончательное, бесповоротное, навсегда неизменное -
как бы ужасно и отвратительно оно для него ни было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45