Разговор отличался той странностью для постороннего
уха, что и беседа двоих, бегло швыряющих друг в друга фразами да еще и на
непонятном языке. Фердуева собеседницу не слушала, пальцы машинально
забрасывали в зев сумки плоские жестянки, укладывали поверх вафельные
пачки, в то время как обладательница холеных, отмоченных в ванночках и
растворах, отбеленных кремами и мазями рук мысленно пребывала в подвале
института, подведомственного Почуваеву и Помрежу.
Наташка Дрын на мгновение умолкла, как раз, когда гостья упаковала
провизию и полезла в сумку за деньгами.
Наташка протестующе выставила перед собой ладони: хотела, чтоб до
получения духов Фердуева ей была должна, а не наоборот, так духи реальнее,
не уплывет высокоценимый флакон, хотя Фердуева слово держала намертво, как
смертники оборону.
- Потом разберемся... когда за духами заскочу.
Фердуева пожала плечами, поднялась, окинула со смешинкой убогую
фотогалерею на стенах и уже у двери поинтересовалась:
- У тебя нет по железкам спецов? Сварить кое-что, припаять...
порукастее и чтоб нетрепливые.
Наташка изобразила раздумье, горизонтальные морщины пролегли над
выщипанными бровями, завсекцией принадлежала к породе соотечественников,
коим засвидетельствовать, что они чего-то не могут или не имеют
соответствующих связей - нож острый, все одно, что самооговор, признание в
наитяжком грехе. Глаза Наташки засияли.
- Ну, как же!! Мой, что тебе дверь лудит, у него три завода метизов
схвачены, металлоремонты на все вкусы и вообще...
- А ты его давно знаешь?
Сейчас Наташка уяснила, за что боятся Фердуеву: так кинжально,
жестко, с плохо скрытой угрозой мало кто может спросить...
Мишка Шурф перехватил Фердуеву на лестнице, сунул ей в сумку две
банки неизвестного происхождения.
- Хочу посоветоваться?..
- Советуйся, - черные глаза женщины блеснули в отсвете тусклой
подвальной лампы. Мишка Шурф взъерошил кудри, приблизился и зашептал.
Дон Агильяр выплыл из кабинета и, сделав вид, что не замечает пару на
истертых ступенях, шмыгнул в каморку к Наташке. Через минуту из-за фанеры
докатился заливистый смех и резко оборвался, как Пачкун кивнул на дверь и
поднес палец к губам. Отношения с Наташкой секретом не были, но Пачкун
обожал поиграть в осторожность, полагая, что осязаемая осмотрительность
придает ему вес в чужих глазах.
Шурф нашептал о застолье в кабаке: кто кем интересовался, кто что
балаболил, обстоятельно доложил, точно...
Фердуева подбирала себе помощника, почти наметила Ваську Помрежа, но
вдруг притормозила: может Шурф лучше? Васька надежнее, а Шурф ушлее и
осведомленнее будь-будь, и концов, похоже, у Шурфа больше. Мишка поставлял
денежных клиентов, что приезжали в столицу на картежные олимпиады, ниже
мастеров общесоюзного класса мясник ни с кем дел не имел: по-первости,
когда Фердуева вызнала, почем играют - не поверила, а когда убедилась,
отдала олимпийцев целиком в ведение Шурфа. За негоциантов с Кавказа,
напротив, отвечал Васька Помреж, среднеазиатов курировал Почуваев.
Клиентура Помрежа любила девочек; клиентура Шурфа отдавала должное слабому
полу выборочно, силами картежного молодняка, а в основном - люди
серьезные, предпочитали покой, вкусную еду и хорошие вина; клиентура
Почуваева типизации не поддавалась.
- Миша! - Фердуева тряхнула волосами - нарочно, случайно? - задев
щеку мясника. - На той неделе один твой клиент, свердловчанин, кажется,
напряг Помрежа, вел себя уралец не-парламентски. Объясни таким, Миш, в
столице на воспитательную работу времени нет. Поуйми братьев-провинциалов!
- Со столичной уверенностью в себе подытожила хозяйка промыслов.
- Бу сде, - Мишка ругал всячески идиотов прошлонедельного постоя.
Одно жаль: идиоты денег Мишке не жалели, и Фердуева не скупилась. Мишка
сосал обе стороны в обе щеки, терять не с руки, повторил, - бу сде! - уже
в спину женщине, вышагивающей вверх по лестнице.
Дон Агильяр привидением возник из тьмы коридора и пытался объяснить
себе, почему Мишка покорно талдычит - бу сде. Пачкун ревновал, уверовав
давно, что исполнительность мясника целиком обращена на Пачкуна и делиться
ею с другими для начмага оскорбительно.
Через час Пачкун вызвал Шурфа, сесть не предложил, не шутил, не
подчеркивал общность участи, а напротив, начальственной неприступностью
пытался показать кто есть кто.
- Играешь на две лузы, Мишка? - Пачкун выпятил нижнюю губу.
- Что вы?.. - Мишка осекся, согнал вмиг улыбку, и Пачкун
удостоверился в подлинности страха рубщика мяса.
Дон Агильяр сжал серебряные, без единой желтинки, седины на висках:
- Миш, хочу напомнить УКа статью сто шестую. Укрытие товара!
- А что я?.. - Шурф позеленел.
- А то! - Пачкун встал. - Я таких козлов, как ты, сотнями на водопой
водил и... пить не давал, учти!
- Я! - начал было Шурф, и Пачкун углядел в его глазах хитрость и
злобу.
- Пшел вон! - рявкнул сладкоголосый дон да так, что штукатурка
осыпалась с потолка и покрыла меловой пылью носки вычищенных до блеска
ботинок.
Шурф направился к двери, не по-доброму, не понравилось Пачкуну, как
удалялся подчиненный: в каждом шаге, в каждом подергивании шеи, в каждом
волоске на побелевшем затылке - вызов, не гоже в такой злобе отпускать.
Пачкун стремительно рванулся вперед, припечатал цепко плечо опального.
- Для твоего блага, Миш, ору! Люблю тебя и верю тебе, а верю я одному
на миллион.
Шурф развернулся на каблуках, будто скомандовали кругом, встретился
глазами: дон Агильяр и впрямь немало сделал и делал для Шурфа и,
разрываясь между директором и Фердуевой, стремясь понять, чем угодить
Пачкуну, как сбить пламя, желая самому себе дать ответ кто ж из двоих -
Фердуха или дон? - важнее, судьбоноснее, Шурф вздохнул, виновато помотал
головой, покаялся.
- Пал Фомич, я?.. против вас?.. Никогда! Чтобы... кто бы... но тут
моя частная жизнь...
- У нас, Миш, частная жизнь и производственная одна, склеены - не
отдерешь! Думаешь, ваши художества: Наташки, Вовки Ремиза, твои, других
орлов да орлиц, - так припрятаны, что никому глаза не режут. Ой ли? Миш,
все решает прикрытие! Кто прикрыт, тот и умен, а будь ты хоть о семи
пядей, без защитников - хана. А прикрытие, Миш, мой товар, больше я ничему
не научился за жизнь, да видно и не надо большего; но... если доброхоты из
домов с антрацитовыми табличками у подъездов или алыми да с золотом
буквами от нас отвернуться, ни изворотливость, Миш, ни догляд за каждым,
ни щедрость умасливания не уберегут. Не видит только тот, кто не хочет
зреть, а если шоры-то с зенок долой, пропали мы, Миша.
Шурф молчал: так оно и есть, он и Володька, и Дрыниха - мелюзга,
будто барахтаются в манежике под присмотром Пачкуна, отгороженные от
колючего, враждебного мира плетеной сеткой, а сплел спасительное
препятствие дон Агильяр, вязал узлы до умопомрачения, недосыпая, пил и
гулял в ущерб здоровью и карману, лишь бы укрепить ограждение, углядеть
вовремя гнилое вервие в плетенке, и теперь, когда Шурф занес ножку, чтоб
выбраться из манежа, дон ухватил мальца за щиколотку, швырнул на середину,
к любимым игрушкам - вырезкам, свиным отбивным на косточке, отменной
баранинке для плова - знай свое место, малыш, иначе беда!

Апраксин все думал про квартиру, упрятанную в броню. Свободный в
передвижении, не связанный служебным креслом, не утративший интерес к
окружающим, не терпевший хамства, а таковым числил не только бранные
слова, да страсть распускать руки, но более всего любого оттенка
несправедливость, Апраксин баловал себя влезанием в чужие дела. Хам
действовал на Апраксина, как знаменитая примером красная тряпица на
разъяренную бычину. Одно смущало: чаще бык кончал плохо, а тряпица
оставалась целехонькой, или мулету заменяли, но бык-то погибал, от
ослепления страстью; ежели б не давал себя раскачать нервно, не впал в
буйство, а плавно обошел верткого врага с клинком, раздумывая над каждым
своим шагом и тычком рогов, не сдобровать тореро; и пуще всего наказывал
себе Апраксин: не взрывайся! Пошел пузырить слюной, размахался руками -
проиграл! Держи себя в узде, держи до кровавой пены в углах губ и
выиграешь. Сорвался на крик, заметался, вознамерился страшить да
припугивать - каюк.
Стальные полосы мучали и нашептывали разное. Кто ж персонально дал
команду зарешетить дверь, вложив щедро денег в бездельную, на взгляд
Апраксина, предусмотрительность?
Среди знакомых Апраксина водились слесари, водопроводчики,
домуправские канцеляристки, жэковские дивы, фениксами сгорающие после
трех-пяти месяцев липовых трудов по мнимому уходу за территорией и
расчистке снега, которого только прибывало, а если и убывало с улиц и
дворов то, единственно, заботами солнца, на окладе жэка не числившимся.
Апраксин без труда вызнал, что в квартире этажом ниже обретается некто
Фердуева, осчастливившая столицу своей персоной не то шесть, не то десяток
лет назад. Переселенка из дальних далей вначале урвала комнату в квартире
и делила житье-бытье с пьянчужкой-одиночкой, подрабатывающей увядшими
прелестями на Киевском вокзале, а после выселения пьянчужки за поножовщину
кавалеров, Фердуева прибрала к рукам вторую комнату и воцарилась в центре
столицы, под высокими потолками, любуясь из окна белыми пароходами и
трудягами-баржами, вяло плывущими взад-вперед с излюбленными грузами
десятилетий - деревом и песком.
Апраксин понимал, что при всей краткости пересказа эпопеи Фердуевой,
опытному человеку виделось многое, один перескок от владения комнаты к
воцарению в квартире вмещал бездну - пропасть необъятной ширины, и эту
пропасть Фердуева умудрилась залить бетоном и перебраться на другую
сторону посуху, завладев двухкомнатной мечтой.
Апраксин жил один, и Фердуева кукушкой куковала, и разница лет меж
ними вырисовывалась, как раз подходящая, по складу, по хищной крепости, по
хваткости и напору обладательница квартиры-сейфа привлекала Апраксина.
Фердуевский тип как раз враждебностью миру Апраксина и притягивал, и давно
Апраксин прознал за собой эту слабость: самому, будто кто тянул за
веревочку, поспешать навстречу своей же погибели. Как тут не вспомнить
романтические отношения богомолов: после разрыва страстей ухажеру
уготовлена еще и роль ужина для возлюбленной.
На следующее утро, как раз, когда Фердуева шагала к "двадцатке" с
визитом к Наташке Дрын, Апраксин пристроился метрах в пятнадцати позади,
решив прошагать соглядатаем за женщиной несомненных статей и редкой
яркости весь ее обычный день.
Апраксин не знал, что люди Филиппа рыжего по наущению Дурасникова уже
приглядывали за ним и появление русоволосого, едкого на язык мужика -
возмутителя зампредовского покоя - у "двадцатки", подведомственной Пачкуну
не прошло незамеченным. Особенно неторопливое разглядывание витрин, будто
пост наблюдательный себе оборудовал. Во время визита Фердуевой в магазине,
Апраксин крутился через дорогу, напротив входной двери, и так получилось,
что три легковушки затарили картонными ящиками на его глазах. Хотелось
перебежать улицу, тронуть за рукав владельца машины и прошептать: "Что у
вас в ящике?" - испуг ли, наглая ухмылка, равнодушие? "А вы кто?" -
процеживается сквозь золото зубов. "Я ж не спрашиваю, кто вы? Я спрашиваю,
что в ящике?"
Что, что?..
Апраксин не хуже других знал, что, но... О наблюдении за ним из
синекастрюльного "москвича" с оранжевой полосой по бокам не подозревал.
Фердуева покинула магазин, вмиг отловила такси и укатила.
Преследование на машине не входило в планы Апраксина, поводить в
окрестностях дома - другое дело. Постоял у магазина, давая пищу для
размышлений наружникам рыжего дружка Дурасникова. Апраксин носил с собой
записную книжку-памятку, где расписывал события дней недели, сейчас
некстати раскрыл страницу и сделал несколько пометок.
Хуже не придумаешь!
Люди рыжего Филиппа решили, что Апраксин полез в игру по-крупному и
записывает номера машин, чьи владельцы отоваривались благодаря участию
дона Агильяра. Прикрытию Пачкуна возникла угроза, и тайные силы ринулись
на его защиту.
Апраксин зашагал к рынку, патрульная машина поплыла рядом в неявном
почетном эскорте.
На рынке кипела ярмарка. Больше суетились, чем торговали, гремела
музыка, танцевали и, хоть с покупками выходило туго, зрелище для привычных
к сумеречным рынкам последнего полувека выпадало незабываемое. Особенно
раздольно рдели по прилавкам рублевые гвоздики, и Апраксин определил, что,
как и он, многие сожалели, что цветы не подашь к столу, красота она,
конечно, сила не малая, но не на пустой желудок.
Апраксин бродил меж рядов: пробовал изюм, квашеную капусту,
подбрасывал на ладони зеленоголовый редис - или редьку? кто как величал.
Рынок походил на портретную галерею удивительных типажей: бабки,
отряженные за покупками, и служивые женщины, высадившиеся десантом в
обеденный перерыв, замечали только товар; напротив, Апраксин -
исключительно лица торговцев, поражающие различием: тонами загорелости,
разнообразием густоты морщин, оттенками розоволикости. Тут же сплавляли
юбчонки и сумки с ликами кинозвезд. Кустики укропа, петрушки, кинзы
возлежали на щеках Марчелло Мастрояни и Джейн Фонды, алые рты звезд можно
было спутать с почти вишневыми редисными шариками с прическами-хохолками
изумрудной ботвы. Очереди поругивались и вертели змеиными хвостами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46