Инженерная часть тоже продвигалась, судя по
наметкам мастера.
- Коля, - Фердуева впервые произнесла вслух имя нового друга и
удивилась непривычности его звучания. - Аппараты разборные? В случае чего
гора трубок и все?
Коля не отрывался от потолка. Жене мастер изменял редко, и сейчас
оправдывал себя соображениями выгоды: страсти Фердуевой - одно, дело ею
предложенное - совсем другое. Дело обещало рывок в жизнеобеспечении, и
Коля не сомневался: узнай жена про флирт, узнай, что из флирта того
произросло невиданное благополучие, смолчит. Коля понищенствовал всласть,
познал все извивы и причуды бедняцкого бытия и дал зарок свое не упускать,
оставаясь на вид человеком степенным, выдержанным, ведущим себя достойно и
не вызывающе.
С потолка свисала люстра, не иначе дворцовая, Коля ужаснулся: не
встреться ему Фердуева, никогда б даже не мечтать о такой люстре.
Изменится ли его жизнь, появись люстра? Нет. Но пусть будет, детям
достанется. Люстра - символ, лучше сдохнуть, чем барахтаться в вечном
безденежье. Штука заключалась в детях. Себе Коля многого не желал, но даже
задыхался, представляя, что молодость, когда всего хочется, его дети
проживут скудно, в обрез, подобно его годам с двадцати до тридцати с
хвостом.
Сумерки поглотили спальню Фердуевой, укрыли от взора мастера изъяны
потолка, утяжелили шторы, замутили хрустальные подвески. Свет не включали,
ветер на улице стих, движение спало - редкая машина проезжала почти
бесшумно - часы набирали мощь, глаза Фердуевой слипались, тепло
обволакивало, сознание все чаще ухало в глубины дремы и, однажды
провалившись в сон, замерло во мраке вылизанной спальни.
Мастер поднялся, призрачного света, сочившегося из окна, едва
хватало, чтобы отыскать вещи. Коля оделся, прикрыл белеющую на кровати
Фердуеву, поправил женщине подушку, дотронувшись до конского хвоста
иссиня-черных волос. В коридор вышел в носках, рассчитывая обуться уже у
двери, чтобы не громыхать. Осколок стекла разбитой бутылки шампанского
впился в пятку внезапно, и мастер сдавленно вскрикнул; непроизвольно
поданный голос застигнутого врасплох человека, вплелся в сон Фердуевой
страшным напоминанием о страшном человеке...
...Шестнадцатилетняя Фердуева шагала по квадратному двору, стиснутому
трехметровым забором, спиралью заверченная колючая проволока оторачивала
забор по верху, по углам территории сквозь густо валящий снег угадывались
сторожевые вышки, за стеклами напряжением глаз удавалось различить тени
часовых. Пальцы на ногах девушки смерзлись, руки в цыпках цветом походили
на вареную морковь. На густые волосы, такие же смоляные и почти пятнадцать
лет назад, налип ледяной нарост. Ноги поднимались и опускались...
После двенадцати часов работы в цехе меж зубов застревали волоконца
ваты, сгибаясь над машинкой, Фердуева застрачивала ватные брюки для
Заполярья.
Ноги поднимались и опускались.
Каждый шаг отдавал болью, морковные руки нелепо пятнали
непривычностью цвета унылое серо-белое вокруг.
Ноги поднимались и опускались.
Но даже боль в теле, даже холод, выморозивший страх и способность
ужасаться своей судьбе, не могли сравниться с ожиданием встречи. Фердуева
знала: сегодня вызовет Родин. Синеглазый подполковник - начальник
исправительно-трудовой женской колонии.
Ноги поднимались и опускались...
Фердуева ненавидела этого человека и ждала встречи с ним, жаждала
тепла живого человеческого тела и еды вдоволь. Родину судьба назначила
стать первым мужчиной Фердуевой. Подполковник не тянул ухаживания, вызвал,
налил с холода полстакана водки, усмехнулся, хлестанул надтреснутым низким
голосом:
- Ну?
Шестнадцатилетняя Фердуева, рослая и развитая не по годам,
прошелестела:
- Да, - и придвинула пустой стакан.
Синеглазый налил еще на два пальца - сам не пил, давно приохотился не
разменивать остроту ощущений - пил и закусывал потом. Фердуева сразу вошла
во вкус разнополых игр, и подполковник опасливо зажимал почти детский рот
сожительницы шероховатой ладонью. Напрасно. Вой сирен, и тот глох в
улюлюканье и вое ветров, не то что женский крик. Родин протирался
одеколоном "Шипр", и Фердуева много лет боялась и начинала дрожать от
этого запаха, подполковник любил самолично раздевать девушку,
приговаривая:
- Повезло тебе мать, даже не представляешь как...
- Угу, - кивала Фердуева, безразлично наблюдая, как с белых ног
сползают коричневые чулки в резинку.
Родин, неуемный в похоти, искал все новых ощущений, вытворяя
непотребное, но опасаясь, что чужие глаза заподозрят недоброе, послабок в
режиме не давал. Родин предпочитал девушку в веселье и тогда впадал в
мечтания: "Отсидишь свое, уедем, выйду в отставку, поселимся в Крыму в
домике на берегу моря и, чтоб непременно мальвы повсюду, а еще насадим
подсолнух, семечки будем сушить и лузгать, сидя вечерами на урезе воды,
так, чтоб волна подкатывала под зад...!" В мечтаниях Родин прикрывал
глаза, и тогда Фердуева тайком подворовывала жратву для товарок по бараку.
Родин делал вид, что не замечает, или впрямь не замечал.
Фердуева вырезала аккуратный квадратик черного хлеба, клала поверх
ломтик синеспинной с желтоватым брюшком селедки, уминала за обе щеки:
Крым, домик на берегу, мальвы... Как ни юна была Фердуева, а ложь от
правды отличала враз. Родин лгал: жена, трое детей, партбилет... не по
зубам ему мальвы, волны, облизывающие ноги, подсолнухи... Фердуева
шевелила подмороженными пальцами в тазу с горячей водой, надеясь впитать
тепло впрок, на ту пору, когда многоградусные морозы примутся терзать
ступни в ветхой обувке.
Родин, грубый и жестокий, бил девушку, истязал, но вспыхивал
постельным жаром как сухая соломка, и в будущем у Фердуевой такие мужчины
не случались. Женская природа ее разрывала на две равные части: одна -
ненависть, другая - животная привязанность.
Родин при девушке чистил пистолет, щелкал затвором, и сейчас Фердуева
явственно уловила звук лязгающего металла - мастер Коля прикрыл
собственноручного исполнения дверь и сработал язычок замка. Фердуева брела
по двору в оторочке колючей проволоки и вожделела к селедке, мягкому
хлебу, водке, к жестким, негнущимся, как толстые гвозди, пальцам,
рыскающим по телу в попытке отыскать ранее никому не ведомое.
В последний раз Родин наотмашь бил девушку за черную косынку и черную
робу. Фердуева знала, на что шла, черный - цвет несогласия, отрицаловка,
ношение черного не прощалось. Фердуевой наплели, что Родин охоч сменять
утешительниц, и осужденная ревновала не к ласкам, жарким шепотам,
сплетениям обезумевших тел, а к немудреному столу - водка, соль, капуста,
сало. На восьмое марта Родин припас подарок: буханку черняшки, пять
головок репчатого, кусок зельца в полкило. Фердуева знала, что Родин
хороводится с капитаном Мылиной - начальником производства. Нюхачи донесли
Мылиной, что Родин глаз положил на Фердуеву. Начались тяжкие времена.
Мылина науськивала контролеров против Фердуевой. Рапорты сыпались горохом:
выход из казармы без платка, перебранка в цехе из-за разлетевшихся швов на
штанах, ор с сокамерницами в недозволенное время, самовольный выход из
зоны производства в жилую зону, крем для рук, найденный на нарах, помада в
тайнике у изголовья... Мылина дожимала Фердуеву по всем правилам лагерной
науки.
Однажды Мылина переступила дорогу Фердуевой, ухватила за волосы -
тоже нарушение, длиннее чем положено - намотала на пальцы, больно рванула:
- Оставь его, мразь!
Глаза Фердуевой в ту пору могли испепелить любого, дыхание Мылиной
пресеклось.
- Оставь, - передернув плечами, менее уверенно повторила капитан.
- Он сам... сам требует, - зэчка сверлила мглистое, промороженное
небо, будто в клубящейся серости мог отыскаться совет, как обойтись с
Мылиной.
- Маленькая что ль, - гнула свое Мылина, - скажись больной.
Фердуева оторвала глаза от ватных облаков, уперлась в переносицу
Мылиной:
- Весь месяц не болеют, - стиснула зубы, - ему все равно больна я или
нет, ему подай...
В тот год Фердуева еще цеплялась за человеческое, уговаривала себя,
что Родин, хоть и груб, в душе добр, работа у него такая, жестокая. Первый
день рождения в наложницах у начальника колонии отпраздновали небывало.
- Что сразу не доложилась? - Родин развалился на кровати в крохотной
полугостинице для супругов, разлученных неволей. - Сколько ж тебе
шибануло? Уже семнадцать, - посерьезнев, Родин резанул, - старуха, мать.
Видала, позавчера малолеток подвезли, одна в одну, грудастые, зады, как
мельничные жернова.
Фердуева хихикнула, хотелось реветь. Сдержалась, и не зря. Родин
оделся, дождался темноты, сам выкатил газик, набросал Фердуевой цивильных
тряпок, ношенных-переношенных и все ж царских в сравнении с уродующей
одеждой колонисток, повез в пристанционный ресторан - гулять дату. Сидели
у стены, Родин в штатском, гремел оркестр. Родин хлестал коньяк.
- Рожу-то в тарелку упри, не то опознают по нечаянности.
Пошли танцевать, Фердуева спрятала лицо на груди подполковника,
обеспечивая его полное спокойствие. Разомлев от коньяка, и будто не
решаясь, в паузе отдыха для оркестра Родин подал голос:
- Видишь, Нин, просьба к тебе имеется.
Впервые семнадцатилетняя Нинка Фердуева узрела растерянность в
Родине, начальник запил нерешительность коньяком, обтер губы, посуровев,
продолжал:
- Приезжает важный чин меня проверять. Надо человека обласкать. Лучше
тебя никто не справится. Я-то знаю, - Родин подмигнул, глаза его задернуло
слезой то ли от дыма в ресторане, то ли от выпитого, то ли от сделанного
предложения. - Я устрою, чтоб ты убирала его комнату, а дальше...
сообразишь... Не удержится, мужик как-никак...
- А если удержится? - уточнила Фердуева. Обласкал бритвою! Вот это
подарок! К семнадцатилетию.
- Если удержится? - не заметил злобы девушки Родин. - Помоги ласковой
улыбкой, кивком или, как вы умеете, над ведром с половой тряпкой так зад
задрать, чтоб у слепого из глаз искры сыпанули.
Фердуева съела первый в ее жизни ресторанный салат, разрезала первую
котлету по-киевски, обмакнула хлеб в вытекшее масло, прожевала, откинулась
на спинку стула:
- Годится!
- Вот и сладили, - вмиг повеселел Родин, теперь пить-гулять будем, а
смерть придет помирать... - скроил кукиш, тесно обнял Фердуеву, жарко
зашептал, обдавая перегаром, запахом табака и шипра. - Мылина тебя вроде
заедает? Не боись - усмирю, усмирялка еще не подводила! - Родин хвастливо
хлопнул себя пониже пупа, кивнул официанту.
Фердуева захмелела, от худобы, от недоедания, от тяжелых работ перед
глазами поплыло, запрыгали столы и бутылки меж блюд, запрыгали окна, а в
окнах чернота и снежинки, падающие так медленно, будто висели неподвижно
меж небесами и землей, запрыгало лицо подполковника: синие очи раскатились
в стороны, скрылись за ушами, рот, расширяясь, превратился в пасть, а
далее в пропасть, в ущелье, зажатое розовыми скальными стенами... Внезапно
круговерть в голове остановилась, сущее вокруг Фердуевой встало на места,
замерло неколебимо, будто гвоздями поприбивали... в этот миг Фердуева
потеряла жалость к себе, к другим, открылась враз, что больше тайком не
станет красть сало для товарок и что высокий чин поможет ей выбраться
отсюда, а с Родиным, даст Бог, сквитается, если захочет, а может, простит:
что сделал такого этот синеглазый в мире, переполненном злом? Ничего
сверхлютого, сам и верит в ее везение, привалившее с его любострастием к
девочке Нинке.
Адская выпала езда, газик швырял утлым челном в бурю. Неверные руки
Родина, едва управлялись с рулем.
Вернулись заполночь. Фердуева переоделась, хотела брести к казармам,
греть пустующие нары, Родин не пустил, в опьянении и вовсе сдурел от
желания, скакал по комнате в исподнем, матерился, а меж матерного
мелькало: Крым... дом с мальвами... берег моря... подсолнухи... любовь до
гроба...
Высокий чин Фердуевой не помог, зато просветил по части пустых
надежд, Нинка уверилась: только на себя надейся. А дальше пошло-поехало.
Проверяли Родина нередко, высокие чины и чины пониже все проходили через
объятия Фердуевой; Родин раболепствовал перед начальниками, а с Фердуевой
обращался, как с любимым псом отменной выучки.
Срок тянулся, и жизнь шла, весны, осени и зимы мелькали одна за
другой. Беременность Фердуеву не напугала, пугаться она отвыкла.
- Чей? - побледнел Родин.
- Твой, - Фердуева скользнула по меловому от волнения лицу, решила
дать послабку, отпустила греховоднику поводья, - твой, наверное... а там
черт его знает?..
Родин уговаривал от ребенка избавиться: зачем, мол, молодая, еще
успеешь... Фердуева чужим уговорам внимать разучилась, только свои помыслы
в расчет принимала. Начальник колонии увещевал напористо, Фердуева курила,
пускала клубы дыма к потолку. Родин вдруг воззрился дико на сизые пласты,
вскочил из-за стола, загромыхали облупленные ножки:
- Дитя хоть не трави!
- Че ему сделается? - Фердуева пожала плечами, но папиросу затерла о
край пепельницы.
Родился мальчик с синими глазами.
- Не мой! - рассматривая потолок, определил Родин.
- Не твой, не твой, - согласилась новоявленная мать.
Родин не успокоился:
- Правда, болтают, баба всегда знает чей?
Фердуева закурила новую папиросу. Родин смолчал, гнев приходилось
придерживать до поры. Шут ее знает, что выкинет? Еще настрочит куда,
подружек подобьет подписи поначиркать - морока!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46