Всех отдала б за кота,
все их жизни загубленные и подлые за одного кота, не раздумывая. Шагнула к
двери, и мужики горохом посыпались от двери с расчетом, что если начнут
палить, оказаться вне досягаемости пуль. Акулетта от двери на отступала,
жуткая усталость поразила ее сразу после нажатия кнопки, пришло
успокоение: будь что будет, если конец, то и не понадобится горбатиться,
снова карабкаться, снова гнуться, вертеться, целовать щербатые рты,
гладить сальные, редкие волосенки, эх, ма, припомнилось из далекого
детства, из уст соседки, что лузгала семечки на завалинке, ухарское: эх,
ма, никак не подходящее, не ожидаемое в устах женщины, обликом и повадкой
напоминающей богатую итальянскую аристократку.

Дурасников проснулся от сухости во рту, включил ночник, нащупал, не
глядя вниз, тапочки и побрел в туалет. Сливной бачок выплюнул воды с
хрипом и негодованием. Дурасников завернул в ванну, ополоснул руки,
оглядел в зеркале во всю стену красную рожу с заплывшими щелями глазенок,
дотронулся до набрякшего века и тут уперся взором в левую подмышку,
отраженную в зеркале, а в подмышке ядреный гнойник. Фу ты, ну ты!
Дурасников сызмальства заимел склонность к фурункулезу, намаялся
по-молодости, потом соки жизни поприглохли, научился их усмирять зампред
густой смазкой йодом, и вот вдруг вылез бугор с бело-зеленой головкой, как
раз накануне поездки в баню, накануне решительного штурма подруги Наташки
Дрын, обещающей ласки Светки, который предопределил себе Дурасников в
грядущую субботу. Зампред вытянул ящик с лекарствами: переворошил
разноцветные таблетки в целлофане, горчичники, пипетки, десяток упаковок
перцового пластыря и, наконец, откопал пузырек йода. Толстые пальцы
неуверенно вытянули резиновую пробку, Дурасников ваты не взял, хотел
приложить горлышко пузырька к гнойнику, прижать плотно и окатить наглое
вздутие прямо из стекляшки... неожиданно в спальне сорвался будильник,
фальцетно и неправдоподобно громко в тишине ночной квартиры, пальцы
Дурасникова дрогнули, скользкое тельце пузырька вывернулось и,
разбрызгивая йод по сторонам, полетело к полу. Любимые тапочки зампреда
покрыли вызывающе черно-коричневые пятна, на полу растеклось напоминающее
дулю озерцо, а на полах светлого халата, только что купленного на
доставшиеся в подношение чеки, зачернели полосы, будто ветвящиеся рукава
дельты реки, мощно впадающей в море.
Дурасников не шелохнулся. Вмиг прозрел, сразу увязал появление
Апраксина с серией мелких неприятностей, посыпавшихся в последние дни и
как бы предупреждающих: это цветочки, это цветочки, цветочки это...
Возможно, панически настроенный Дурасников проявил чрезмерную склонность
ковыряться в мелочах и связывать события незначительные, и попросту
пустячные, придав весомость происходящим переменам.
Супруга зампреда тенью, летучей мышью скользнула за спиной:
- Ну что? - боязливо задохнулась, готовая, как и всегда, принять на
себя любую вину, лишь бы отвратить крик мужа.
- Ничего, - Дурасников уцепил полу халат, потянул вверх, пытаясь
поближе поднести к лицу жены и сразу не сообразив, что задачу поставил
неразрешимую, - вот халат... видишь, из-за прыща...
На лице жены мелькнуло удивление и страх: спросонья никак не
удавалось совместить причину стояния мужа в кухне среди ночи, упоминание
халата и таинственного прыща. Все тяготы понимания недоступного жена
Дурасникова давно возложила на себя, исходя из очевидного: она всегда
неправа, муж всегда прав.
- Прыщ?.. - робко уточнила перепуганная на всю жизнь супруга.
- Ну да, прыщ, - Дурасников пожал плечами, как обычно пожимал,
поражаясь подчиненным, выказывающим чудеса тупости.
- А что халат? - жена присела на край кухонного стула из нового
гарнитура.
- Видишь, - Дурасников ткнул подмышку, - сучье вымя!
Жена поморщилась - не переносила крепких выражений, и даже это
невинное вымя заставило содрогнуться.
Дурасников, давно оповещенный об отношении жены к пахучим словесам,
не лишал себя удовольствия издевки:
- Видишь, сучье вымя, я хотел его прижечь йодом, а тут будильник... -
по глазам жены, только что блеснувшим пониманием - прыщ и йод увязывались
- зампред понял, что снова ввергает спутницу жизни в пучину раздумий: при
чем тут будильник? Дурасников взорвался:
- Дура! Таращится, корова! Неужто трудно понять?.. Вскочил гнойник, я
хотел промазать его йодом, будильник, черт, взревел, будто взбесился, я
вздрогнул, выронил пузырек и вот обляпал пол, хрен с ним, тапки, тоже
переживем, и... халат только! Вот! - Дурасников выговорился и приткнулся
задом к столу. Халату как раз отводилась не последняя роль в бане.
Дурасников живо представлял себя завернутым в кремовую, махровую ткань,
стоящим на краю бассейна, и припоминал книжку, однажды читанную в старших
классах про римских патрициев, про термы, про томные развраты под палящими
лучами и в тени опахал, порхающих в руках нубийских невольников, про вина,
откушиваемые, не вылезая из вод, стесненных мраморными плитами.
- Отстирается? - Дурасников поспешно покинул времена консулов.
- Попробую. - Глаза виновато опущены, личико сплошь маска вины, цвет
губ и щек един - серый.
- Попробуй! - Зампред развязал пояс, повернулся к жене спиной,
помогая стянуть халат.
Вернулся в спальню, улегся, ворочаясь и припоминая, есть ли в доме
еще йод. В ванной лилась вода, Дурасников дернул ногой - пусто, повел
рукой - пусто: как хорошо одному в кровати, никто не мешает, не ворочается
рядом, не сопит, не заставляет тебя проявлять осторожность, меняя позу
спанья.
Вода лилась шумно, но ритмично и успокаивала: отменно, если б так
вечно лил этот поток, смывающий следы йода с халата зампреда, смывающий до
полного исчезновения, так, что не стыдно предстать в позе соискателя
запретных наслаждений.
Жена Дурасникова притулилась на краю ванны и рыдала, не от пустоты
пролетающей жизни, не от точного знания, как супругу вольготно сейчас
одному, не от невозможности встретить хоть единожды человека,
удосужившегося приласкать ее, а только по причине пятен на халате, не
желающих смываться. Сразу определила - пятна навечно, йод не пачкает -
пережигает, и нет силы свести с мужнина халата безобразные следы борьбы с
гнойником под мышкой. Упорство пятен, их неколебимость означали одно - ор,
топание ногами, упреки - я тебя кормлю, пою, одеваю, да как?! - И в конце
концов отбытие в баню с чувством невинно оскорбленного; супруга подслушала
переговоры мужа с Пачкуном, и малая радость, оставшаяся ей в жизни, -
ревность, захватила целиком. Дурасников был любим, как сплошь и рядом
случается с ничем не заслужившими такой чести. С младых ногтей уверовал -
ему положено: власть, обеспеченность, любовь и не ошибся, может потому,
что не сомневался - положено! В то время как других, мозгами величиной со
шкаф, ломало в корчах сомнений на собственный счет.
Жена Дурасникова служила в другом исполкоме, где дружок зампреда
заправлял весомым отделом; служба не тяготила, муж сразу вразумил: никуда
не рвись, не перечь, не груби, не возникай и тогда можно ничего не делать,
дремать, вязать, почитывать, скучно это, правда, но оправдано еще и
потому, что ничего неделание исключает ошибки, страхует от волчьих ям и
капканов; дружи с такими же блатными женами, обменивайся с ними
сплетенками про благоверных, глядишь, и мне что из услышанного сгодится:
остальное Дурасников брал на себя и часто ловил себя на мысли; хоть бы
завела кого. Нет сил рассматривать постное личико мышки, дышащей на тебя,
сдувающей пылинки, готовой руку отсечь, кровь выжать по капельке лишь бы
Дурасников укатывал каждое утро на работу на ее глазах: значительный и
сумеречный, как и подобает носителю власти, вершителю судеб.
В спальне Дурасников сражался с зашалившим будильником: пальцы не
слушались, отвыкли, Дурасников много лет уж и гвоздя не пытался вбить,
целиком посвятив себя мозговой деятельности и преуспев в административных
играх.
В ту минуту, когда зампред с безнадежностью крутил головку,
переводящую стрелку звонка, Акулетта вставила ключ в скважину замка
осажденной квартиры.

Ключ плавно поворачивался, и лица мужчин - экипажа Лехи-Четыре валета
покрывались все большей бледностью. Языки замков покинули пазы, и дверь не
отворялась, ожидая лишь легкого толчка. Свежая надпись серела над дверью
Акулетты: "Покончим с девственностью, как с половой безграмотностью".
Похоже, автор располагал сведениями о ремесле жилички. Акулетта оторвала
правую туфлю от пола, оттянув носок, и решительно ткнула дерматин обивки.
От пинка дверь с шумом распахнулась, и кошачий вопль огласил исписанную
мелом и карандашом площадку спящего дома.
Акулетта замерла на пороге, не находя сил войти, увидеть разгром,
следы потрошения заветных схоронов, а может, и лица сотворивших
свистопляску в ее обители; только кот утешал: жив, малыш! Господи!
Леха-Четыре валета подтолкнул вперед массивного картежника с
перебитым носом боксера, мужик упирался, ухватив угол стены цепкими
пальцами.
Акулетта вперилась в светлый половик, белеющий у порога уже со
стороны коридора, маркий - стирала его чуть ли не ежедневно - и как раз
перед уходом положенный после сушки; войти в квартиру и не запачкать
коврик почти невозможно, сейчас коврик поражал чистотой и нетронутостью
квадратной поверхности. Бросило в жар. Может попутали-завертели напрасные
подозрения? Все напридумывала? И заговор Мишки Шурфа, и его звонки, и его
нежелание отпускать? Может, грабители разулись перед штурмом квартиры?
Глупости!
Акулетта повеселела. Но, если нервный срыв подтолкнул ее к истерике,
к страху, то отчего же наяривает свет в гостиной, хотя в коридоре темно? И
тут квартиросъемщица, как перед смертью в подробностях припоминают давно
минувшее, отчетливо увидела, как убегала в спешке и не успела тронуть
выключатель хрустальной люстры - старинная бронза с массивными подвесками
- заливающей гостиную и окатывающей, пусть тускнеющим, светом сопредельные
пространства.
Акулетта ржанула хрипло, металлически. Мужчины не видели, что
открывается взору хозяйки, и неживой, машинный смех, будто за бока
ухватились шестерни и рычаги, напугал защитников больше, чем ожидаемый
низкоголосый рев грабителей.
Акулетта знала цену истерическому смеху и могла нырять в него и
выныривать с легкостью профессиональной пловчихи, и чем больше эта
красивая женщина тряслась в хохоте, тем гуще мелом вымазывало лица мужчин.
Акулетта смело ступила в коридор, за ней жаркий сосед с шампуром,
следующим Леха, озирающийся по сторонам, вобравший голову в плечи, будто
ожидая удара в любой миг, удара обрушивающегося прямо из стен, или
прыгающего с потолка. В гостиной бушевала многоламповая люстра; протертая
от пыли мебель и промытые стекла горок олицетворяли порядок и чистоту. Кот
возлежал посреди стола, забыв об ударе в дверь, и лениво теребил,
увядающие головки цветов в напоминающей тарелку хрустальной вазе. Все
сгрудились в большой комнате, оставив без присмотра коридор, а дверь на
площадку открытой...
Жиличка после беглого осмотра не сомневалась - к вещам не
прикасались, и все же тревога не отпускала, Акулетта обернулась
безотчетно, по велению непонятного, и увидела тень, мелькнувшую по стене
коридора: руки затряслись, мужчины вмиг заразились ее ужасом и Леха-Четыре
валета выронил оборонный ключ из безвольно разжавшейся руки...

Васька Помреж пробудился от первого луча солнца, медленно отбросил
одеяло, пробрался в директорский кабинет, оттуда в комнатку с душем и
раковиной, почистил зубы, плеснул в лицо, отмахал-отпрыгал зарядку перед
столом совещаний, снова прыгнул в душевую - через минуту фыркал под
струями, смывающими заспанность и вялость.
В половине шестого утра Васька сиял, будто начищенная пряжка
солдатского ремня, и никто не посмел бы предположить, что у сторожа была
тревожная ночь.
При дневном освещении все вокруг преображалось, исчезала
таинственность темных углов, растения на подоконниках становились
домашними, а не вырванными наспех из непроходимых джунглей и невесть как
попавшими в холлы и коридоры НИИ, на досках для объявлений сиротливо
белели бумажки приказов, информаций и прочей служебной дребедени, спасибо
обходились без средств наглядной агитации - директор института, еще до
воцарения прохладного отношения к безвкусным плакатам и никого не
трогающим призывам, не жаловал бессмысленную бижутерию уходящих времен.
Помреж зажал двумя пальцами полный графин и двинулся этажом выше -
проведать подгулявшие пары: в лучах солнца храпун на диване казался
безобиднейшим типом со взмокшими у корней от натуженных снов волосами,
мертвец прижимал Лильку Нос, будто и впрямь удостоверившись, что только ее
участие спасло от неминуемой гибели.
Васька Помреж оглядывал спящих, как родных дитятей, коих предстояло
будить трепетному родителю для отправки в школу в десяти верстах пешего
хода; утром гнев растворился и Помреж пережил нечто схожее с чувством
пахаря, оглядывающего кобыленку, силами которой единственно добывает себе
пропитание. Храпун в ответ на заботу, осветившую сторожа, выдал
восторженную руладу искристого храпа, и тут Васька не выдержал, вытащил
пробку из графина и принялся поливать спящих, норовя попасть в лицо.
В минуту все завершилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46