Пачкун предупредил насчет опозданий,
перечислил все Мишкины грехи и проколы последних месяцев - ну и память! -
и настрого повелел подтянуться, чует дон Агильяр: подкрадываются сложные
времена. И все из-за мужика, что приловчился ошиваться в магазине или
рядом с "двадцаткой" в последние дни.
Мишка и раньше соглядатая примечал, да не обращал внимания,
подумаешь, лох как лох, неудачник, глаза зоркие - голодный, да куражу
мало, не борец, так, поскулит на кухне, побьет кулачком со сливу в грудь,
- тут Мишка оглядел свою пятерню-молотилку - и в кусты у телевизора да под
торшером.
Акулетта царским жестом поправила волосы, успела удивиться с чего бы
Мишка изучает кулачище, истолковала сосредоточенность слушателя, как знак
внимания к ее бедам, и губы женщины запрыгали резкими изломами.
Шурф припоминал, кому обещал на завтра оставить отбивных на ребрах,
посеял бумажку - список страждущих, то ли в "Риони", когда расплачивался,
то ли по дороге. Клиентов знал в лицо, но если кому обещал и не отложил,
отдав ранее, но без уговору, прикатившему, возникнет неловкость, а
неуютность в общении с нужными людьми Мишка недолюбливал. К тому же,
Володька Ремиз дуется последнее время, куксится, может посчитал, что
Пачкун лучший привоз с баз Мишке отписывает, разрешает говоруну
недоступное Ремизу; вроде все на равных, но в торговле почва для зависти
всегда удобренная, и завтра Мишка порешил выяснить все с Ремизом
начистоту.
Акулетта водрузила ноги в тонких чулках на край стола, и Мишка отдал
должное красоте икр, гладкости колен, тянутости упругих бедер. Акулетта
оценила мужские восторги, потрепала Мишку по щеке:
- Вот я и говорю ему... - мерное бухтение низкого голоса снова
ввергло Шурфа в прикидки предстоящего выяснения с Ремизом.
Усталость свивала мясника в жгуты, глаза слипались, в сверкающей
радужке отражался циферблат настенных часов - без пяти два. Ночь в
разгаре, а тут сиди, внемли. Акулетта передвинула ноги, скатерть
засборилась, перед носом Мишки зажелтел нестертый кусок кожаной подошвы,
серо блеснула подковка тонкого каблука. Гостья опрокинула рюмку, высоко
задрав голову, и Шурф изумился: кадык у Акулетты прыгал точь-в-точь, как у
пьянчужек - подносил в магазине.
Часы пробили два, извлекли Мишку из дремы, утешитель успел ввернуть:
- Все образуется, вот посмотришь, - и тут же заработал замшево мягкий
взгляд гостьи.
Господи! Мишка уткнул голову в ладони, положенные одна на другую,
ощутил, как пикой взворошил волосы каблук женской туфли. Акулетта не
допускала, что Мишка затейливым маневром завоевывал право тайно
вздремнуть, полагая, что ему так удобнее слушать, и говорила без умолку.
Господи! Мишка надеялся урвать хоть минутку, хоть полминуты сна, чтоб
перекрутиться, превозмочь себя и дослушать, неизменно приправляя исповедь
кивками участия. Туфель Акулетты пах новой кожей, запахи шли слоями: от
окурков в пепельнице, от опьяняющих духов и от туфель, чередуясь в строгой
последовательности. Господи! Мишка охватил пальцами лодыжку женской ноги,
щепотью потер тонкую ткань чулка. Господи! Чего Пачкун взъелся?
Нервотрепка в "двадцатке" выбивала из колеи, мешала обдумывать дела, а их
накопилось невпроворот: приходилось протирать контакты с поставщиками,
следить за соблюдением собственных интересов, выбивать из увертливых и
забывчивых долги, сводить нос к носу без его хлопот не нашедших бы друг
друга, сводить к обоюдной выгоде, и не без пользы для себя. Одно спасало
Мишку при укрощении жизненных обстоятельств: не расчетливость, напротив, о
его широте легенды слагали - отпразднуем семнадцатое апреля? А тринадцатое
мая, слабо? А седьмое июня? - не четкость в делах, не умение хранить в
памяти множество разрозненных сведений и извлекать их в любую секунду, а
неукоснительное следование немудреному правилу - не ленись!
Поехать? Пожалуйста!
В один конец Москвы? Извольте!
В другой? Что за вопрос!
В пригород смотаться? Нет проблем!
Случались холостые рейды, и нередко, но умение держать себя в узде,
понукать к деятельности, предопределяло общий успех Мишкиных предприятий.
Акулетта притихла. Время для Мишки замерло. Явь напомнила о себе
струями льющейся в ванне воды. Мишка продрал глаза. Кухня пуста. Акулетта
в ванной, похоже хлещет не душ, а вода из крана: наверное смывает глаза
или чистит зубы. Господи!
Акулетта явилась в кухню преображенная, глазами чуть навыкате
напоминала школьницу, и лик невинности странно соседствовал с уверенностью
повадки, с умопомрачительными одеяниями и неподдельными драгоценностями.
Всего два-три штриха тушью, и человек вовсе иной, Мишка выпрямился,
потянулся. У друзей давно установился ритуал: Акулетта неизменно, перед
тем, как остаться, осведомлялась: не отправиться ли ей домой? Мишка всегда
натурально возражал, тем и завершалось.
И сейчас Акулетта приблизилась сзади, обвила шею Мишки и прошептала:
- Устал? Может поеду?..
Мишка не узнал себя, будто в нутро ворвался чужак, завладел мыслями и
главное - языком, не разжимая объятий, не оборачиваясь, Мишка выдавил,
пожав плечами:
- Хорошо... я провожу.
- Руки Акулетты застыли на его глотке в ступоре озлобления, если б
хватило сил, сжала бы смертельным жимом, ломающим позвонки.
Акулетта сбросила руки, обмякла, обошла стол, на лицо, будто
набросили вуаль со стародавней бабушкиной шляпки. Почернела гостья.
Унижений не прощала, и сейчас Мишка отчетливо уяснил: допущен промах,
ткань отношений поползла, не залатать. Господи! Мог бы и оставить, заснул
бы рядом, сразу повинившись в раздавленности суетней предшествующего дня.
Мог бы! Но тот другой, что завладел его голосом на краткий миг ответа,
требовал покоя, уединения, никем не потревоженного утра, нашептывал: черт
с ней, ты от нее не зависишь, конечно, приятно заявиться с ослепительной
фурией в кабак к вящей зависти дружков, но, милостью Божьей, есть еще кем
поразить воображение вьющейся вокруг мошкары.
Мишка распрямился, потянулся, с трудом изгнал чужака, привлек
женщину:
- Ну, куда ты поедешь? Позднота.
Гнев обессловил Акулетту - к отвержениям не привыкла - с
ненамазанными глазами беззащитна, слезы вот-вот окропят веки с неожиданно
короткими редкими ресницами. Белорозовый язык облизнул губы, подобралась,
нос заострился, рот прорезью залег над резко очертившимся подбородком.
Глаза хоть и без защитной брони подведенных ресниц, одним только
негодованием запали, потемнели, приобрели глубину и... осветили только что
стертое, без красок, лицо. Мишка не захотел отпускать гостью, усталость
сгинула, накатило дурманящее, кружащее голову, будто видел эту женщину
впервые.
- Провожать не надо. - Акулетта подцепила сумку.
Шурф не давал пройти в коридор.
- Не кипятись. Ну... сморозил, прости...
Ей нравилось, когда мужчины начинали пластаться - редкостное
наслаждение, горячечный огонь заворочавшихся страстей. Теперь я тя
поманежу! Акулетта резко отпихнула мясника и ринулась к выходной двери.
Мишка не препятствовал - всегда славился обходительностью с дамами - на
ходу набросил куртку и устремился по лестнице за Акулеттой.

Помреж не робкого десятка, и все же замер, будто невидимой нитью
притороченный к бледному пятну чужого лица за остекленением. Васька
отпрянул в глубь приемной, прижимая к груди конверт с деньгами. Пятно
перемещалось и находилось слишком низко для человека нормального роста:
либо ребенок, либо карлик.
Все длилось секунды.
Наконец, Помреж сообразил: после визита Лехи с конвертом, успел
защелкнуть задвижку стекляной двери, и сейчас за дверью, на коленях, по
ковровой дорожке ползла Лилька Нос.
Все длилось секунды.
Страх не успел настичь Помрежа, а когда Васька разобрался, что к
чему, озноб ужаса только и прибыл, заявил о себе потом и мелкой дрожью
пальцев.
Помреж бросился к двери, сбил задвижку, рванул с пола Лильку с лицом,
будто намазанным мелом, выбивающую дробь крепкими зубами.
Помреж еще не избавился от страха, молчал и только тормошил Лильку,
пытаясь успокоить себя и выбить из девицы, что пригнало ее сюда в
полуобморочном состоянии.
Лилька моталась в руках Помрежа, как ватная кукла, голова
раскачивалась в стороны, слюна сочилась из уголков рта.
Дар речи вернулся к Помрежу. Матюгнулся, зажал Лильку тисками
жилистых лап, приблизил лицо девицы, будто собирался поцеловать: в глазах
ужас. Увещевать? Не поймет! Васька придержал девицу с подламывающимися
ногами одной рукой, другой влепил ей три коротких пощечины. В затуманенных
глазах мелькнул проблеск сознания и угас. Васька примерился к еще одной
серии отрезвляющих ударов, когда Лилька, сглотнув, со странным клокотанием
вымолвила:
- Умер!
- Путаешь? - вяло, окунувшись в безнадежность, уточнил Помреж: ночь
сегодня выпала тягучая, бесконечная.
Лилька не ответила, потянула мужчину за собой. Васька плелся
обреченно: что теперь? Ворочать труп? Блажить? Рвать волосы? Разбудить
заснувших в блуде? Звонить в скорую, зачем? Или Фердуевой, будто хозяйке
удастся вдохнуть жизнь в обездушевшее тело? Васька брел по лестнице и
тащил за собой раздавленную выпитым и пережитым Лильку Нос, будто мешок,
волоком, расшибая ей в кровь колени, ударяя пальцы босых ног, обдирая кожу
бедер и локтей.
В холле Помреж врубил свет, предварительно задернув шторы. На кожаном
диване в объятиях спала пара, другая пара ночевала на сомкнутых
раскладушках в подсобке для измерительных приборов. Васька ткнул дверь в
подсобку, увидел, как кожа лба мужчины отчего-то покрыта копировальной
бумагой, и черный след тянется вниз к животу, будто мужчина промокал
подругу копиркой. Васька притворил дверь и вернулся в холл.
Кавалер Лильки покоился, раскинув руки на ковре - Христосик! -
посреди холла, чуть в стороне валялись одеяло, две подушки, простыня в
мелкий цветочек.
Васька опустился на колени, не понимая, что его раздражает: не вид же
покойника - отошедшие в мир иной и должны быть голыми; не бугрящееся
брюхо, не желтизна оплывших жиром боков, ни толстые складки над
промежностью, не рыжемедный лобок; и даже не багровый шрам со следами
редких швов. Раздражал Помрежа храп мужика на диване, храп взвивался до
верхней ноты, ухал в пучину хрипов и снова взмывал карябающим барабанную
перепонку воем. Помреж приложил ухо к сердцу умершего. Дьявольщина! Храпит
гад на диване, ни черта не разберешь, будто отбойным молотком долбит
затылок.
Помреж тронул умершего - еще теплый, не успел остыть; хорошо топят,
отчего-то пришло в голову. Васька содрогнулся от обыденности и
хозяйственной направленности раздумий даже в скорбный час. Глаза закрыты,
повезло, не то пришлось бы прикрывать собственноручно. Помреж набросил
одеяло на растекшееся квашней брюхо, подтянул отороченный край до самого
подбородка, но лица не накрыл, будто мертвому грозила духота под шерстяным
покровом. Помреж ползал на коленях - удобно, ковер мягкий и, если пригнуть
голову, волны храпа, будто прокатывались выше и не бередили слух.
Ползание по ковру неожиданно успокоило, отогнало дурное: ну, умер
человек... не убили же, никаких следов насилия, смерть неизбежна, а что
настигла здесь, в месте не подобающем? Так смерть выбирает место и время
визита по своему усмотрению; Васька повинится: пожалел подвыпившего
мужика, пустил переночевать, виноват - нарушил, бедолага взял да и
преставился; почему сразу не вызвал, а только к утру? Надо же выпроводить
блудодеев, замести, уничтожить следы гульбища, хоть и аккуратного, но не
бесплатного. Сразу не вызвал потому, что задрых непотребно - нарушение. Но
сморило, и вот утром обнаружил... человеческая в общем беда. Фердуева, как
старшая, объявит ему выговор, и в ближайшее застолье вместе весело
посмеются над происшедшим.
Лилька ход мыслей Помрежа не ведала, девицу корежило страхом не на
шутку, мозг, перегретый выпивкой, шептал о расплате, рисовал картины
зубодробительные. Конец Лильке Нос! И от жалости к себе, от нелепости
случившегося, голая, завернутая в простыню страдалица ревела и размазывала
слезы, с надеждой исподтишка поглядывая на Ваську, будто он облечен
властью вдохнуть жизнь в обмякшее тело; а еще Лилька содрогнулась, думая,
что гладила мертвеца - неизвестно же, когда именно случилось худшее - и
сворачивалась калачиком под толстым боком, и ногой натягивала одеяло на
выбившуюся наружу ступню мужчины, которого уже нет в живых.
Помреж йогом оседлал ковер, упер подбородок в колени и сверлил тело
под одеялом пламенеющим взором, похоже, надеясь так возродить биение
остановившегося сердца. Выдать звонок Фердуевой? Потревожить? Не стоит,
сам справится с бедой, заработает очко в глазах хозяйки, как человек, не
теряющий присутствия духа в переделках гибельных для слабонервных.
Слезы Лильки выплакала, успокоилась, в отуплении прислонилась к
обтянутому кожей креслу, и только храп жил в холле и оповещал о здоровом -
или нездоровом - сне. Васька снова дотронулся до тела и удивился: все еще
теплое, не расстается с обогревом или... тут Ваське стало не по себе,
снова приложил ухо к сердцу: тишина или... не разберешь мешает храп
треклятый. Васька углядел сумку то ли девицы храпуна, то ли другой,
почивающей под копиркой, кивнул Лильке, та с собачьей преданностью
подтащила кожаную торбу; Васька выгреб начинку, отыскал пудреницу,
разломил пополам и зеркальную часть поднес ко рту умершего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46