Не сладкая работенка, Апраксин поднял воротник, холод обдал ноги,
позавидовал милицейским валенкам.
Вдали взвыла пожарная сирена, и красный автомобиль, рассыпая по
сторонам отсверки мигалок, умчался в переулки, спускающиеся к реке.
Милиционеры замерли. Апраксина от двоих в тулупах отделял метр-полтора,
удивило, что оба шагали прямо, не собираясь уступать дорогу. Наверное,
рассчитывают, что я уступлю. Власть. Апраксин сделал шаг в сторону и
услышал: "Ваши документы!"
Как назло документов у Апраксина не было, именно сейчас, обыкновенно
таскал, а тут выложил на стол, перетряхивая пиджак, и забыл снова сунуть
во внутренний карман.
- Ищите особо опасного преступника? - попытался шутить.
- Ваши документы. - Повторил без угрозы милиционер пониже, а другой,
повыше, огляделся по сторонам; в центральной аллее и на ближайших дорожках
пусто, фонари чернели разбитыми лампочками, лица милиционеров угадывались
смутно.
Чего верзила вертит головой? - Машинально отметил Апраксин, прежде
чем милиционер пониже нанес отработанный, короткий и мощный удар. Били
недолго, но слаженно. Два раза в руках высокого мелькнула резиновая
дубинка, удары по шее и плечам твердой резиной отличались от кулачных
ударов. Высокий швырнул Апраксина лицом в сугроб, коренастый предостерег
прерывающимся от задышки голосом:
- Оставь Пачкуна, сучий потрох!
Апраксин впервые в жизни слышал эту фамилию. Его интересовала только
Фердуева и ее дверь, но люди Филиппа перепутали - не зря же так трясется
Дурасников - у наружников не вызывало сомнений, что сев на хвост
Фердуевой, объект пасет Пачкуна. Апраксин не знал о связях владелицы
квартиры за бронированной дверью с Пачкуном и компанией. Случайно попал в
переплет, сунулся в перекрестие прицела, совпадение скверное, не в его
пользу.
Снег таял под разгоряченным побоями лицом, ледяными струйками стекал
за ворот, обжигал кожу. Апраксин с трудом сел. Мимо пробежали три женщины,
брезгливо сверкнув глазами при виде мужчины в крови.
По аллее от троллейбусной остановки медленно, вырастая из темени,
приближались двое в милицейских одеждах, на сей раз совершенно одного
роста, подошли - Апраксин вытирал кровь платком, один милиционер
наклонился, приблизил лицо и второй. Другие, пронеслось в голове. Помощь!
Эти поддержат, протянут руку, охранят, парни издалека, сразу видно, с
жарких южных окраин.
- Меня избили, - попытался объяснить потерпевший, медленно
поднимаясь.
- Кто? - голос с акцентом, глаза черные, смешливые и жестокие.
- Люди в милицейской форме, двое, тоже вроде шли, как вы, а потом...
- Думай, что несешь, пьянь! - от возмущения акцент стал более резким.
- Насосался, свинья, в дым. Плетет-завирается, здесь, кроме нас,
никто не дежурит.
Апраксин стянул перчатки, растер заледеневшие кисти:
- В вытрезвитель его, что ль? - уточнил один у другого.
- Я не пьян, - тихо, поражаясь слабости собственного голоса и сухости
во рту, выдавил Апраксин.
В глазах милиционеров плясали бешенные искры. Апраксин вмиг прозрел:
конечно, не докажешь, никто не поверит, но он-то видел, готов был
поклясться - двое первых и двое вторых знали друг-друга, и вторые явились
не случайно, их навели, они же теперь все с передатчиками.
Злоба всегда придавала Апраксину силу, сейчас мерзавцы его врасплох
не застанут, отпрыгнул в сторону, успел ухватить обломок кирпича, замер,
расставив ноги.
- Камень брось, придурок! - властный голос вибрировал от негодования.
Я? С камнем нападаю на представителей закона? В форме, при
исполнении? Да они в порошок меня сотрут.
Камень выскользнул из липкой ладони.
Пробежали двое пэтэушников, офицер с портфелем, не оглядываясь, важно
прошествовал к остановке, пугливо прошмыгнул старик с сивыми патлами:
никто не замедлил шаг, не приостановился - обычное дело, милиция и пьяница
выясняют отношения.
Бежать к остановке, к свету, к людям не доставало сил. Ломило шею, на
белом шарфе пятнами темнела кровь.
- Что пил?
Отвечать не стал, сжал кулаки, в правом ключи с длинными бородками, в
случае нападения не спустит. Редкие прохожие не проявляли ни малейшего
интереса. Убьют среди бела дня и... никто ничего. Страшно живем. Апраксин
попытался всмотреться в лица обидчиков, запомнить, впитать черты: чуть
раскосые глаза, выдающиеся скулы - у одного, кажется, жиденькие усики,
прыщавые щеки с желтоватой кожей - у другого.
Двое, как по команде, будто прознав намерения задиристого мужика,
отступили в темноту.
- Что пил? - вторично вопрос звучал примирительнее.
- Я не пьян, - громко возразил Апраксин, успев испугаться, что едва
не сорвался на крик.
- Дойдете домой или проводить? - участие в его судьбе определенно
нарастало с каждой уходящей секундой. Апраксин не знал и не мог знать, что
долгие годы Филипп-правоохранитель пребывал в уверенности: действенны меры
всегда дозированные и постепенно суровеющие. Подчиненных воспитывал
согласно своим убеждениям и опыту.
Апраксин повернулся и зашагал к дому, за страх себя ненавидел,
ожидание удара по затылку прошло только у дома, дверь подъезда, облезшая,
давно не знавшая ни шкурки, ни лака, пропустила в затхлое пространство
перед лифтом, на панцирной сетке шахты добрый десяток табличек извещал,
сколько важных людей несет ответственность за этот лифт, и как много
правил надо вызубрить, чтобы подняться с низу вверх, не нарушая принятый
порядок.
Еще в коридоре, не успев раздеться, услышал звонок телефона, поднял
трубку и сразу очутился в сквере с окровавленным лицом в снегу.
- Оставь Пачкуна, сучий потрох!
Ни тогда, ни сейчас фамилия эта ничего не говорила.

Дурасников ссутулился в кабинете Филиппа-правоохранителя, выслушивая
пугающие неопределенностью последствий подробности случившегося в сквере.
Филипп, развалясь, не скрывая гордости за содеянное, смаковал детали.
Дурасникова подмывало крикнуть: хватит травить, все понял, чего
размазывать кашу по столу? Но чувство самосохранения подсказывало:
перебивать Филиппа недальновидно, нельзя лишать человека редких минут
осознания собственного всесилия.
В кабинет заглянул сотрудник - владелец квартиры у Речного вокзала.
Филипп поманил тощего майора с мордочкой хорька и, рассчитывая впечатлить
Дурасникова, пусть знает, как он крут с мелюзгой, хлестнул обидным:
- Относительно вчерашнего... дурак ты, мать твою, сорвать меня из-за
пустяка, как дети малые, - тут уж точно обращался к зампреду, - ничего не
смыслят, только ханку жрать, да баб тискать и то с опаской. Перевелся
мужик на рассейских просторах, мелкотравчат, пуглив, вон глянь, дрожит,
щенячим хвостом перед миской жратвы мотается, - Филипп расхохотался своим
мыслям - а где ж, спрашиваю я, достоинство советского человека? Где, мать
твою? - Брезгливым жестом отпустил хорька, поведал Дурасникову, что суть
бед наших в том, что извели под корень породу людскую, самых-самых
вытаптывали, нечисть превозносили, вот и накося, гибрид завальный,
дворняжечий, не заставил себя ждать. Филипп даже себя не пощадил, рванулся
с кресла, заковылял, выкатив пузо, на кривых ножках по блестящему полу,
признался Дурасникову, что не может без содрогания смотреть на себя в
зеркало: пузырь, да и только! Нет, ты только взгляни: ноги короткие, рыло
косое, масть рыжая, преподлейшая, начальствую над дерьмом и дерьмо же
усмиряю.
Дурасников припадок самоистязания не поддержал. Что здесь, балет,
солисты, лебеди всякие? Природа им не красоваться предназначила, а лежать
каменными плитами в основании государства, фундаментом служить, ценимым
единственно прочностью, неподвижностью, неразрушаемостью...
Филипп на рысях, мелко перебирая ножонками, вернулся к столу,
плюхнулся в кресло, уверил еще раз с полной ответственностью, что проделки
Апраксина избиением в сквере завершатся. Теллигэнция! Запуганы, пропитаны
податливостью насквозь, с головы до пят; страх, навроде костыля в палец
толщиной, вколоченного в деревянный брус, клещами не вырвешь. Посмотришь,
правдолюбец уймется. Гарантию даю. Потому нашего брата косорылого власть
вершить и назначают - нет у нас шараханий, нет лишних размышлизмов,
сказано-велено, под козырек и выполняй, не рассусоливай. Часто поражаюсь,
вот люди умственные, тонкие, набитые премудростью, а не поверку - дети,
твори с ними, что хочешь, обмануть - пара пустяков, припугнуть и того
проще, хлипкость во всем, ломаются в миг, хотя, конечно, встречаются
кремни, но... редко, скорее среди нашего брата властевершителя.
Дурасникова совершенно не интересовали рассуждения Филиппа,
приближалась суббота: баня, встреча с подругой Наташки Дрын, обдавало
ожиданием чудесного. Господи, хоть бы меня кто приласкал, нельзя же
только: достань, подсоби, выручи? Все купают в приветливых улыбках,
щерятся, будто любят Дурасникова и добра желают, а на поверку? Заглазно,
если уверены, что не дойдет до его ушей, льют помои, не остановишь!
Дурасников приготовился, что после экзекуции любопытствующего
Апраксина, проведенной силами воинства Филиппа, тот непременно огуляет
прошением, озадачит трудно выполнимым, баш на баш, Филипп промашки не
даст, не так воспитан, вышколен десятилетиями кабинетных игр: за так, за
спасибо только птички поют, да бабочки с цветка на цветок порхают.
Филипп не подвел, не разочаровал: то есть не обманул ожиданий
зампреда, подгадал к самому прощанию, припомнив связи Дурасникова с
мебельщиками, потупившись, попросил два гарнитура импортных, а кухни так
даже три. Дурасникова затрясло, виду не подал, не сказал ни да ни нет,
пусть мается. Думает, все так просто? Гвоздь достать, и то приложить руку
надо, пусть каплю кровушки, а попортить, а тут чуть не пять фургонов,
набитых мебелями под завязку, спроворь. Не слабо!
- Не слабо, - подытожил Дурасников, выходя из кабинета.
Филипп играл святую простоту.
- Что не слабо?
Дурасников не ответил, прикрыл дверь: медленно - сто раз внушал себе
не частить шаг - поплыл по ковровой дорожке, кивая встречным, ужасающимся
тяжести ноши, возложенной на плечи зампреда.

Васька Помреж замер посреди спальни, редкое зрелище открылось: Эм Эм
Почуваев, обернутый в одеяло, как римский проконсул в тунику, храпел на
широченной кровати, притиснув к бокам двух девиц, первую и вторую,
брюнетку и блондинку, девки жались к Почуваеву, пышущему жаром и, как
видно, стащившему общее одеяло на себя, использовавшему пододеяльник с
пуховиком исключительно в собственных нуждах. На трюмо черного дерева с
резными ножками давно истекли грязью с подошв две пары женских сапог,
отражаясь в трех зеркалах обувным прилавком. Помреж оперся о косяк,
вчерашнее представало смутно, едва прорывалось сквозь пелену, виски
ломило. Обнаженные женские тела вызывали раздражение, на старинной лампе
датского фарфора - лиловые ирисы с бледно-зелеными листьями - болтались
ажурные колготки. На лбу Почуваева, вместо намоченного платка - дурно что
ли отставнику стало среди ночи? - лежали кружевные трусики.
Помреж пожалел, что порвал с кино, сцена аховая, сними, ни в жизнь не
поверят, зашипят: накрутил, притянуто за уши, шито белыми нитками. У
второй по брюху ниже пупка краснел шрам. Кесарево, что ли? Черт их знает!
Помреж ухватил с трюмо недопитую бутылку пива и только тут припомнил, что
направлялся в кухню, побаловаться пивком из холодильника. Почуваев выдал
храповую руладу, начал низко и вдруг взвился, почти окатив визгом и
задрожал, прижимая девок. Спали мертво, что им храп. Помреж юркнул в
кухню, со стола сыпанули тараканы. Как ни изводи мразь - без толку, дом
заражен, хлорофоса перевел цистерну, проклятые только усищами шевелят.
Помреж запахнул полу халата, скривился, гневно глянул на загаженный стол.
Не могли убрать, твари! Чужое! Плевать! Нажрались, надрались, Почуваева на
грех раскололи, только вот как и когда? Не вспоминалось. Достал из
тумбочки пластиковый пакет, сгреб со стола огрызки, куски хлеба,
полупочатые консервные банки, вытряхнул недоеденное с тарелок, и даже
бутылку водки с содержимым на донце приговорил, зажал шуршавшую горловину
пакета, перевязал веревкой и спустил в мусоропровод.
Позади скрипнули половицы. Помреж обернулся: вторая тростинкой
белела, в чем мать родила, и прикрывала ладошкой кривящийся в зевоте рот.
Васька аккуратно расставил скамейки, смахнул крошки на левую ладонь,
припомнил наставления бабки: только тряпкой крошки сметать, но то деньги
переведутся. Теперь уж не переведутся. Имеется копейка немалая, а толку
что? Жизнь тусклая, тараканы, грязь, самому за собой убирать приходится.
Помреж рухнул на скамью, набулькал хрустальный стакан пива с верхом, так
что пена прянула ввысь и пролилась на салфетку в петухах, пил не
отрываясь, низко нависнув над столом.
Вторая смотрела жадно. Помреж гостеприимством не отличался. Наконец
жаждущая решилась, взяла с полки стакан, глянула на Ваську, на босые свои
ноги, на свой живот, на шрам и только тогда врубилась, что пришлепала на
кухню голяком. На крючке у мойки пестрел разудалый передник с игральными
картами - валеты, дамы, короли, пересыпанные цифрами и мастями -
опоясалась по-туземному, и с, торчащими прямо на Помрежа сосками,
потянулась к бутылке. Васька зажал сосуд - не отдам, м-мое! - икнул, снова
наполнил стакан, опорожнил, кивнул на холодильник, мол разживись там;
сообразила, извлекла две бутылки. Помреж вмиг откупорил, оба припали к
стаканам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46