.. кавалеры не
приносили успокоения, а от гульбищ Фердуева начала приуставать.
Тридцатилетие встречала в расцвете сил и красоты, обеспечив себя на две
жизни людские или на десяток инженерских, а счастье все плутало, не желая
встречи с обладательницей квартиры-сейфа.
Лифт снова заскрипел на ее этаже, дверщик чертиком из табакерки
выскочил из кабины.
- Забыл колпак! - потянулся к вязанной шапке с пунцовой кисточкой на
макушке.
- Я бы отдала, не стоило волноваться, - Фердуева чуть привалилась к
косяку, выражением лица напоминая деревенских баб, провожающих мужиков в
солдаты.
Фердуева стояла как раз напротив напольного зеркала в прихожей,
отражавшего хозяйку во всей красе, получалось даже, что отражение
переигрывало оригинал, да и мастер в зеркале смотрелся лучше, чем в жизни.
Фердуеву окатило неясным томлением, уйти бы в зеркало, и навсегда
притворить дверь за собой. Мастер ринулся к лифту, и Фердуева истолковала
его поспешность, как укор, как выпад, как нежелание отправиться вместе с
ней в зазеркалье. Злоба закипела мгновенно.
- Вот еще что... Я слышала укрепители дверей сами нередко их
распечатывают потом... или наводят спецов-дружков, - сказала и пожалела,
дверщик так глянул, что ноги Фердуевой, едва не подломились, что случалось
редко и обычно только в минуты невиданных увлечений. - Шучу... - выдавила
она, а про себя ужаснулась: точно наводчик, Господи, неужто меняться? Не
могла Наташка Дрын гнилого человечка порекомендовать, не могла... или...

Апраксин держал себя в узде и ронял слова медленно, не отрывая
взгляда от мучнистого лица Дурасникова, желтевшего подсолнухом над зеленым
сукном стола. Апраксин еще в газете, до ухода на вольные хлеба, удостоился
титула "разгребателя грязи". Потому и ушел. Не всем нравилось разгребание,
и не всех утешало: особенно отвращали неподатливость и непонятливость
Апраксина по части скрытых угроз, легкость, с какой жонглировал он
весомыми фамилиями. Нельзя сказать, чтобы Апраксин не боялся, но еще более
страшило превращение в чиновное ничтожество, угодливое, с маломощными или
вовсе рассыпающимися в прах от ненужности мозгами, готовое всегда
принять-стерпеть удар и само ударить.
Апраксин мог вкалывать до седьмого пота, по четырнадцать часов в
сутки, без выходных, перепрыгивая от ранней весны аж в позднюю осень, мог
переносить лишения и безденежье, мог отказывать себе подолгу и в важном,
мог видеть правящих бал дураков и не возмущаться, мог терять надежду,
прикасаясь к липкому соображению, - так повелось от века, было и будет
всегда, - но одно Апраксину не давалось: унижения явного, столь
необходимого для чиновного процветания - не переносил. Не переносил
хамства, плохо замаскированного радением за судьбу дела; не переносил
брани тупых начальников, подпертых со всех сторон мощными плечами дружков,
вмурованных в цементный раствор семейных связей, лакающих с
ладошек-ковшиков волосатых лап; не переносил виртуозной, а чаще грубой лжи
в сочетании с круглыми, наивными глазами, именно такими, какие сейчас
таращил Дурасников, будто все, что говорил Апраксин - дурной сон, и в
магазине Пачкуна никогда не торгуют гнилой колбасой, не пускают чешское
пиво ящиками налево, не укрывают редкие товары, сплавляя их на сторону с
немалым прибытком или нужным людям, будто не кипит в продмагах тайная
жизнь. Подсолнух дурасниковского лика, то отшатывался от стола, то
надвигался, и казалось, вот-вот скатится в зал, да бутылки с минеральной,
выставленные частоколом, удерживали зампреда.
Апраксин только однажды уловил подобие улыбки на лице зампреда.
Апраксин как раз живописал разбирательство с Пачкуном по части продажи
тухлой колбасы; искривленные батоны, покрытые зеленоватыми бляшками
плесени, смердили пакостно и тревожно, вызывая спазмы в глотке. Апраксин
навис над столом Пачкуна, вывалив гниль прямо на раскрытую бухгалтерскую
книгу и ждал. Пачкун, вначале гневный, быстро смекнул, что Апраксин в
курсе дел, особенно услыхав упоминание про СЭС; Пачкун с белохалатниками
санэпидемстанции ладил отменно, понимали друг друга с полвздоха, жили
дружно, как и велел однажды Дурасников на очередном совещании по
дальнейшему улучшению, Пачкун уж и не помнил чего.
Апраксин только уверил Пачкуна - колбаса девятой свежести, а может,
даже из десяти вываливается. Пачкун имел пять-шесть отработанных уверток,
отмазок, как называла версии Пачкуна Наташка Дрын, но по виду Апраксина
прикинул, что в словесных баталиях разгневанного покупателя не переиграть.
Пачкун вынул из внутреннего кармана швейцарский перочинный ножик с белым
крестом на алом тельце, ногтями выдернул лезвие, на глазах Апраксина
отрезал ломтик тухлятины, мечтательно пережевал и... проглотил.
Апраксин удостоверился, что Пачкун настоящий солдат, ради решающего
броска, ради успеха общей атаки готов жертвовать собой. Апраксину стало
смешно, хоть и не подал вида. Вот это да! Сожрал, гад, тухлятину и даже не
поморщился! Вызывает восхищение: новый тип героя рождался на глазах. Из
колбасного среза старческой гнойной слезой сочилась зеленоватая жижа.
Видно, Дурасников со слов Апраксина представил, как Пачкун трескает
тухлую колбасу, отметая любые подозрения беспримерной храбростью, и губы
зампреда, привыкшие растягиваться в запретительную ниточку, дрогнули в
усмешке.
Сожрав тухлую колбасу, Пачкун, чтоб не потерять темпа ублажения, тут
же предложил Апраксину чешского пива, но только завтра. Апраксин прием
знал - лишь бы сбить пламя сейчас, после разберемся, согласился заглянуть
за пивом, хотя и знал, что Пачкун, прикинув, грозят ли ему реальные
неприятности по милости этого русоволосого мужика, вряд ли допустит
Апраксина до пивного довольства. Пачкун любил счет услугам и впустую не
ублажал всяких разных. Весной, летом и осенью заявлялся Апраксин к Пачкуну
с тухлой колбасой, и три раза, то ли не признавая Апраксина, то ли
отрабатывая прием, Пачкун сжирал ломтик гнили так бесстрашно, что Апраксин
и впрямь усомнился: гнилая, или мерещится?
Еще Апраксин уел Дурасникова, сообщив, что в апраксинском доме, при
постройке в начале пятидесятых, наметили разместить три магазина и не
обманули: открыли галантерею, продмаг и булочную; за три десятка лет все
три магазина исчезли, а в свободные помещения на первом этаже въехали
организации, названия коих состояли из стольких букв и в таких сочетаниях,
что даже взрослые, вполне грамотные люди, беспомощно шевелили губами,
пытаясь проникнуть в тайный смысл абракадабры. Выходит, подытожил
Апраксин, никакого улучшения нет и в помине, положение с торговлей в
микрорайоне ухудшается стремительно, и непонятно, что же зампред вкладывал
в понятие "расширенная программа"...
Дурасников поднялся, сказанное Апраксиным, да и сам выступальщик не
понравились, особенно пугали предметность и осведомленность. Пачкун дурак,
торгует гнилью! Зампреду давно доносили. Дурасников знал, как сгнаивают
редкий товар, вначале припрятывая его в расчете поживиться, а после, не
продав налево, начинают лихорадочно сплавлять через торговый зал.
Непотребство... Дурасников вознегодовал для вида, попросил Апраксина
указать числа продажи гнилой колбасы, понимая, что никто их не запоминает,
гневно обличил некоторых - бесфамильно! - работников торговли в
злоупотреблениях и, отдав дань времени, признался:
- Вас не могу морочить, с торговлей в районе сложно, а будет еще
хуже...
Слова эти дались Дурасникову нелегко, но зато снимали с плеч тяжесть
и отдавали мученичеством честного человека.
Апраксин попросил слова для ответа и добил Дурасникова, высказав
предположение, что такие, как Пачкун, творят дела не без ведома
Дурасникова, а если без ведома, то зачем тогда Дурасников?
Зампред стучал карандашом по сукну: дожили! Его, доверенное лицо
властей, костерят, как хулигана! Дурасников дотронулся до депутатского
значка, будто некто в запале обличения мог сейчас же с мясом вырвать
сине-красный квадратик с лацкана. Дурасников матюгом шерстил про себя
соратников, ведавших работой районных служб надзора и контроля, зная, что
те распустили его подчиненных донельзя. Все покупалось, все продавалось, и
очевидность этого грозила взрывом негодования снизу. Времена меняются...
Собрание выдохлось, раз-другой вскипели ряды, зашумели и... дух
испустили. Люди потянулись в темный двор, обходя мусорные баки, балансируя
на скользком, бугрящемся наледью асфальте. Коля Шоколадов дремал за рулем.
Дурасников плюхнулся на сидение, грубо прикрикнул:
- Давай! - Потом оглянулся, зампреду казалось, что сейчас из дверей
вылезет этот тип - Апраксин его фамилия, как сообщил секретарь партбюро -
ринется к машине, потребует открыть багажник; под черной, блестящей
крышкой таился картонный ящик со снедью, напакованной Наташкой по указанию
Пачкуна. И хотя Апраксин не мог себе позволить самовольный досмотр, и хотя
на ящике не лежал адрес со словами - "Другу Дурасникову от нежно любящего
Пачкуна!" - Дурасников злился неимоверно, даже цепляясь за пухлую дверную
ручку: подмывало выскочить из машины, вытащить из багажника картонный
ящик, расшвырять проклятую жратву по углам склизкого, запущенного двора.
Времена менялись...
- Не в духе? - Учтиво осведомился Шоколадов.
- Давай! Мать вашу... - ругнулся от души, раз и еще раз, - полегчало.
В кабинете Дурасников перво-наперво бросился к телефону.
- Филипп Лукич! Твои орлы совсем мышей не ловят. Народ на собрании
тарахтит: тащат, что ни попадя, прямо в форме. Учти! - тут Дурасников
пошел всеми цветами от гнева и возмущения. Незримый Филипп, тоже тертый
калач, видно так сунул поддых, что Дурасникова, будто из ведра окатили
свекольно-морковным соком.
Правоохранители! Так-растак! Дурасниковский кулак валтузил по столу,
сбрасывая бумаги. Не понимают: или вместе выживем, или вместе закопают...
Зампред поостыл, снова перезвонил Филиппу Лукичу.
- Слушай, Филипп Лукич, у тебя там есть ребята присмотреть за
строптивцем? Да пока ничего, но, сдается мне, неуправляемый субъект.
Знаешь, как наш брат сгорал на таких угольках, вроде и не теплятся, а
вдруг, кто наддул в обе щеки, пламя порх-порх, глядишь и занялось все
кругом. Фамилия? Щас! - И Дурасников продиктовал: Апраксин. Адрес
найдешь... Пугни его, но не шибко, лучше разузнай, кто да что. Больно
смелый, может, кто за ним стоит? Сечет все, шельма, такой один лучше
нароет, чем твои нюхачи. Бывай! - Дурасников успокоился. Знал, Филипп
Лукич имеет кадры, натасканные на тушение огня.
Вечером Апраксин гулял по скверу, размышляя, кому и зачем в их доме
приспичило обзаводиться непробиваемой дверью? Четверть века назад
величавые люди с имуществом и трофеями еще живали в их доме, но с течением
лет монолит царственных жильцов размывался неудачными браками отпрысков,
потомством третьего поколения, разменами по тысяче причин, и теперь
обретались в доме обычные люди без особых заслуг, или с заслугами, не
приносящими ничего путного, так, при случае, упомянут изустно...
Сквер притих и принадлежал теперь выгуливаемым собакам и сумеречным
собачникам. Наспех одетые люди из близлежащих кварталов шагали по
подтаявшему снегу аллей, и одинокие фигурки, мелькавшие то тут, то там меж
оголенных деревьев, окатывали тоской безвременья и вековой неустроенности.
Дверь поразила Апраксина, а еще то, что он толком не знал, кто живет
в квартире всего этажом ниже. В подъезде водилось в избытке пьяниц, и,
если Апраксин вдруг выспрашивал лифтера, кто да откуда в квартире номер
эн, чаще всего вызнавал: погибшая душа, пьет стервец, или беспутная,
глушат ханку по черному...
Дверь, виденная днем, походила на инженерное сооружение
самостоятельной ценности, поражала не только необъяснимой прочностью, но и
тщательностью работ: стальные полосы пригнаны на века, блестит крепеж,
короб, уместившийся в проеме на растопыренных штырях, трактором не вырвешь
с облюбованного места. За такой дверью было что таить, и Апраксин
недоумевал, какие тайны могли скрываться от чужих глаз: деньги, картины,
ценности или необозримая тяга к размежеванию с внешним миром, искушение
хоть за собственной дверью чувствовать неприступность, неподвластность
злым брожениям и дурным страстям вокруг? Четверка псов - два черных, по
пояс хозяевам, и две малявки носились по изнывающим от плюсовой
температуры сугробам. Под фонарем бирюзовыми вкраплениями на снегу
зеленели следы птичьего коллективного похода в туалет. Каток рядом со
сквером, приютивший двух липовых фигуристов, окатывал музыкой серебристый,
жеванный годами колокольчик, вознесенный на самый верх вымазанного
казенной масляной зеленью покосившегося столба. По пустынной улице,
примыкающей к скверу, проносились троллейбусы, оповещая о своем
приближении почти живым, истошным воем.
Апраксин выбрался из сквера через четверть часа после девяти вечера,
только что закрылся продмаг Пачкуна. Над входом в магазин тлела тусклая
лампа, превращая в дьявольский глаз разбитый красный колпачок. Апраксин
замер метрах в десяти от магазина, зная, что две машины у входа дожидаются
мясников, и скоро замелькают укутанные тетки на толстых ногах или,
неожиданно верткие, пригнанно одетые девицы, и все непременно с сумками.
Апраксин переступал с ноги на ногу напротив магазина через улицу и, в
который раз, любовался одним и тем же спектаклем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46