за событиями у кирпичной стены кто-то наблюдал или, того
хуже, Мишка получил наколку от исполнителей расправы или тех, кто их
подослал.

За прошитой стальными полосами дверью в кресле-качалке красного
дерева, украденном, точнее списанным оборотистым директором-временщиком в
одном из творческих домов столицы, под бронзовыми канделябрами без свечей,
в свете напольной вазы-лампы в китайских драконах, под лиловым абажуром
отдыхала Фердуева. Вышло смешно, даже нелепо. Ходоки северян говорили с
ней, как в парламенте, всячески выказывая уважение, не забывая поглядывать
по сторонам: вдруг вломится кто из охраны Фердуевой и... подоспеет не ко
времени. Фердуева слушала молча, рассматривала кольца и ногти: новый
корпус института в двухстах метрах от Садового кольца не уступит ни за
что. Ходоки предложили поговорить о новом корпусе, Фердуева предложение
отклонила. Пугать ее не пугали, знали - с мадам угрозы не проходят.
Северяне прощупывали Фердуеву, и хозяйка сторожевого дела их намерения
отлично понимала. Осведомленность северян в деталях, а также знание
некоторых - по счастью, далеко не всех! - фигур прикрытия в органах власти
указывали неопровержимо на утечку сведений. Фердуева прощупывала ходоков в
свою очередь, даже вскользь намекнула, не поработают ли они на нее за
особое вознаграждение. Не клюнули - Фердуева не сильно и надеялась, но
усвоила накрепко - пытаться надо, иначе пропадешь.
Разошлись, так ничего и не решив, и вот тут ее и прихватило. Надо же!
Как девочка попалась. Недели две назад, может, чуть больше, из Фердуевой
извлекли охранное приспособление, а новое еще не поставили, тут и
подвернулся мастер-дверщик, и получился спектакль у стены под присмотром
Помрежа.
Не любила Нина Пантелеевна периодов залета, всегда некстати, и
превращаешься в полуинвалида, сама себе не принадлежишь,
звонки-перезвонки, уговоры-переговоры, к тому же ожидание и походы к
белохалатникам, и неизбежность соседства с дурехами, вываливающими на твою
голову вовсе тебя не интересующее, и бледные рожи, осунувшиеся,
перепуганные. Первые в мире по чисткам, есть чем гордиться. А как чистят?
Мама родная! Правда Фердуевой давно причитались буржуйские аборты, без
боли, унижений и прочих привычных радостей самой бесплатной...
Но время выпало неподходящее. Дверщик вызывал раздражение, будто взял
деньги за работу, а выполнил некачественно, попросту обманул. Использовать
мастера для оборудования подпольного цеха в подвале, обнаруженном Помрежем
и обследованном Почуваевым, она передумала. Гнать самогон индустриально
выходило хлопотно, к тому же антиалкогольщики скукожились, поджали хвосты,
похоже, смекнули, лучше греть карман самим, чем подкармливать перекупщиков
и прочую припитейную шваль. Выходило, разумнее крепить сторожевое дело,
вполне оправдывающее себя, смазанное, отлаженное.
Фердуева вернулась к беседе с ходоками. Вполне нормальные мужики:
речь, одеты... башку на отсечение - образованные, не костоломы, хотя при
необходимости... Видела, как натаскивают на дальних дачах частные курсы
восточных боевых школ. Избиение у "Белграда" ходоки делом рук своих не
признали, уверяли, что случайность. Фердуева встречала такую тактику:
нажим врассыпную, когда нажимщики ни в чем не признаются, не берут вину на
себя, хоть плачь, а у объекта их забот все валится из рук: то машину
угнали, то дачу спалили, то квартиру обчистили и попервости рассмотрения -
чистое совпадение. Всем ведомо - беда не приходит одна! Фердуева в
разорительные совпадения не верила, если кому-то из ее окружения обильно
не фартило, знала - ищи лапу, направляющую карающий меч.
То, что ее гнули рассыпным методом, играли тайно, скрытно, все это
сигнализировало, что на открытый конфликт со сторожевым конгломератом идти
не готовы или не хотят, возлагают надежды на усталость; наблюдала не раз
Фердуева - посадят человека под колпак и валтузят день за днем, месяц за
месяцем, бедняга подергается, порыпается и плюнет в один прекрасный день;
хуже, если за дело брались любители - тут и побои, и поножовщина и
пакости, коих Фердуева терпеть не могла, но случалось, поднимала с пола
брошенную перчатку и умела постоять за себя, отвадить костоломов, преподав
им суровые уроки.
Первой войну не начинала никогда, но продержаться могла более многих,
потому что любая война требует денег, а деньги, как раз водились в
изобилии, и тылы фердуевского сообщества всегда отличались крепостью.
Лиловый отсвет ложился на лицо женщины, за окном улюлюкал ветрило,
зябко и одиноко, и в тебе теплится чужая жизнь. Господи, скольких же
поубивала по молодости! Фердуева непроизвольно оглядела живот, потянуло на
кухню к чаю с красной икрой, стоило залететь, как вкуснее икры не сыщешь,
скорее всего внушение, а, поди ж ты, сколько лет срабатывает: убедилась
год назад - красная икра в холодильнике необходима, как анальгин или
горчичник в любом доме.
В дверь позвонили. Надрывно, долго... Фердуеву передернуло, неловко
поднялась, задела абажур, желтая бахрома колыхнулась, по стенам сиганули
тени. Припала к непробиваемой двери, выкрикнула сипло:
- Кто там?
Молчание. Женщина заметила крохотный скол на стене от бутылки
шампанского, разбитой по случаю сдачи в эксплуатацию стальных ворот
двухкомнатного замка.
- Кто там? - повторила Нина Пантелеевна и почувствовала, как
подкатывает тошнота.

В минуты волнения Васька Помреж предпочитал трапезничать в пивном
баре "Жигули". Множество - жующее, пьющее, переругивающееся, хохочащее -
успокаивало, приглушало недоброе. С очередью страждущих - мокнущей,
жарящейся, мерзнущей - прижатой к стеклянным витринам бара в любое время
года железяками ограждения, ничего общего не имел. Просачивался всегда
через шашлычную "Валдай", нырял в подсобки и по круговерти коридоров
пробирался в бар, где царил бывший дружок по институту. Помрежа
обслуживали по высшему классу, креветки коих и не видел простой народ,
специально вылавливались из чана беззубыми, краснорукими старушенциями с
жутким прошлым, воблу-крупняк незаметно притаскивали в чуть замасленном
газетном листе, предлагали водку, но Помреж от "северного сияния"
воздерживался, голова трещала, да и считался все же, что за рулем; пиво -
другое дело, хоть разит, мозг не туманит; побегаешь почаще, глянь, как
стеклышко, пиво Васькин организм перерабатывал исправно. Почки отменно
фильтруют, всегда с гордостью заявлял Помреж.
Сейчас замер на Калининском по соседству с гастрономом, перед
витринами с марками и вспоминал детство. Бог мой, красота какая! В его
годы треугольная Тува и та слюну вышибала, тусклая, запечатанная
штемпелями, а сейчас... и названий стран Васька не видывал. Паровозы
девятнадцатого века ему глянулись, купил пакетик за пятерку, хотел еще
птичек за трояк прихватить, но утроба взвыла пустотой и оторвала Помрежа
от витрины с марками.
В шашлычной оливковолицые мужчины подкладывали снедь, по-отцовски
нависая над блондинками, десятилетиями услаждающими негоциантов с далеких
югов при деньге; ветреные офицерские жены смущенно жались к стенам
полукабинетиков; редкая студенческая пара боялась оторвать взор от
скатерти, чтоб не встретиться, упаси Бог, с укоризненным взором официанта
- наели, шантрапа, едва на чирик. Васька прянул к кухне, на ходу кивнул
девице в передничке с крахмальной наколкой на жидких волосьях, ущипнул
крутой зад синеглазой павы с блокнотиком счетов и ручкой в нагрудном
карманчике, невесело, с тоской подмигнул и, не удосужившись по старинному
знакомству задержаться, хоть словцом переброситься, побежал вдоль
кафельных стен вниз, откуда слоями поднимались запахи пива, мыла и
нечистых котлов с привкусом металлического.
Вчерашняя история с Фердуевой не давала покоя, и звонок Мишки Шурфа
лишь подлил масла в огонь. Помреж знал, что так начинаются войны, с
незначительной пограничной стычки, бескровной, вроде не намеренной.
Сразу нашел дружка, облобызал вислощекую харю, отметив запах дорогого
одеколона, заказал горячее и два кувшина пива, узнав, что есть немецкое в
бутылках, бросил ключи от багажника Кольке-подносиле, велел затарить в
багажник пару ящиков.
В зал Помреж вплыл величаво, значительно, как океанский
корабль-странник в провинциальный порт. Огляделся: студентики, отстоявшие
не один час; девки яркие, жалкие с преувеличенно начерненными глазищами;
господа офицеры, как раз мужья примерно тех жен, что смущенно впадали в
изменный грех рядом, в шашлычной; денежный солидман, вдруг сподобившийся
побаловаться пивком; алкаши-долгожители без зубов, без волос, без
возраста; чиновничество всех рангов, от потертых, обшарпанных, считающих
каждую копейку до процветающих, сидящих на клапане; ухажеры не слишком
взыскательных дам, позволяющих прогуливать себя, хоть и в центральный, а
все ж шалман; случайные экземпляры мужской породы, не определяемой
деятельности, расположения на лестнице успеха и способа пропитания.
Помреж двинул к своему столу у стенки, с неудовольствием заприметив
двух девок, вполне симпатичных, даже вроде промытых, но не подходящих к
настроению, требующему уединения. Помреж переглянулся с официантом: мол,
девок удали, задвинь подальше. Официант ринулся наперерез васькиному
курсу, затарахтел в уши с бижутерными серьгами аж до плеч.
Помреж притормозил до исчерпания предмета переговоров, сдернул с
подноса пробегающего халдея веточку петрушки, пощекотал кончик носа.
Девки канючили, официант вертелся и так и сяк, тыкая то в один угол
зала, то в другой. Переговоры затягивались. Ваське надоело, пришагал к
столу - хорошо хоть любимый стул свободен - грузно опустился.
- Этот что ль? - одна из девиц в упор расстреляла Помрежа глумливыми
глазами.
- Этот, этот. - Подтвердил Васька, вынул пакетик из кармана, высыпал
марки с паровозиками на чистую деревянную поверхность, разложил квадратики
один за другим, залюбовался.
- Придурок, гляди! - прошептала востроглазая девка соседке. Морда
Помрежа, уснащенная не только лошадиными зубами, но и великанскими ушами,
коим и шепот не уловить - непозволительно, оторвалась от марок. Васька
хотел воткнуть колкое, едкое, может, матюком запустить, да кураж весь
вытек, молчаливого взора хватило, чтоб девок сдуло безо всяких резонов и
уговоров.
Начал с осетринки холодного копчения, велев прожарить мясо
среднекондиционно, то есть с сыринкой внутри, но чтоб не текла кровища по
губам, будто людоед закусывает. Гул в зале успокаивал, похоже теплая рука
опытного массажиста гладила затылок. Под пиво и мерное движение челюстей
текли размышления: на таком бы паровозике укатить в туманные дали, сидеть
бы на берегу пивного моря, накатывающего на берег из брынзы, где
водорослями - свежая зелень, а в море плавают уже вареные креветки и
прозрачная у плавников вобла скромного засола, и чтоб люди встречались
желательно как на картинках из добрых сказок, улыбчивые, поспешающие на
выручку, неизменно широкие и приветливые.
Официант наблюдал за Помрежем из прикухонного закутка - нешуточный
клиент - не допуская, чтоб перед Васькой торчали порожние кувшины. Третий
кувшин, будто прыгнул на стол сам. Помреж поднял голову, глянул на белый
полотняный пиджак, имя не припоминал, их здесь туча пасется, иные меняются
раз в месяц.
- Слышь, начальник, у тебя дети есть?
Официант вытянул руки по швам, как солдат срочной службы перед
генералом, тут же выложил, что имеется сынишка, хулиганистый, бедовый, но
кумекает дай Бог, ни черта не занимается, а таскает одни файвы. Помреж не
видел своего сынишки лет десять. Всплеснул руками: какие десять!
Тринадцать выходило, сгреб марки на ладонь, протянул официанту.
- Отдай мальцу, я страсть как любил в малолетстве. Красота ведь, а?
Официант кивнул резко, забубенно, Помреж сверкнул улыбкой: вишь как
кланяется на дальних подступах к расчету, чуть шейный позвонок не выбил.
Марки в пакетике нырнули в карман белого пиджака. И тут напомнил о себе
мочевой пузырь. Помреж двинул в туалет, перед дверями со стопками -
основанием вниз - мужик, основанием вверх - дама - на кожаном диванчике
дымили курильщики. Чад - не продраться. Щекоча зеркало волосами, с
сигаретами сидели девицы, изгнанные от заветного стола.
На обратном пути Помреж подсел к девкам, вынул пачку забугорных,
затянулся разок-другой, швырнул сигарету почти некуренную в урну.
- Угости, буржуазия!
Приветливые, и даже ничего себе, стервы, когда прок есть. Помреж
протянул пачку.
- А вы кто будете? - вежливо осведомилась грудастая брюнетка с
длинными ресницами.
Васька приобнял ее ласково, но не нагло, скорее нежно.
- Я буду композитор, - самому стало весело, дурные мысли о вчерашнем
отлетели.
- Да, ну!
Обе изумились натурально, Васька не вчера родился, не проведешь.
- А как это композитор? - тут уже вступила вторая, томная блонда,
сладко затягиваясь васькиной сигаретой и давая понять, что недавняя
размолвка канула в безвременье и Васька вполне симпатичный, как говорят
такие девицы, интересный мужчина.
Здорово прижали вчерашние события, если Помрежа так понесло.
- Сажусь за инструмент. У меня Бехштейн, знаете ли, - поведал Васька,
вовремя спохватившись, что перегнул, девок, может, мерседесом и проймешь,
а Бехштейн для них пустое место, - в общем дорогущий рояль, белый-белый, -
присовокупил композитор, - и вот, знаете ли, мелодия врывается в голову, и
я сам не свой, должен ее проиграть и нотными значками записать в
разлинованную тетрадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46