Как это может вам повредить? Понимаю, вы выгораживаете ваших товарищей. А заслуживают ли они такой жертвы? Уверяю вас — нет. Ваша жизнь полна прекрасных перспектив. У них же — совсем другое дело. Ну? Почему вы молчите?
— Потому что вы не поймете, если я скажу вам, что мне просто не о чем говорить.
— Не пойму? Ошибаетесь. Я все понимаю. Более того, нам все известно обо всех вас. И я вижу, что вы боитесь своих товарищей. Честно говоря, не ожидал, что именно вы будете напуганы их возмездием... Ну хорошо. Раз уж вы опасаетесь их мести, расскажите о себе лично. Вы гордитесь тем, что сделали?
Азиз молчал. Человек сверлил его взглядом. Было заметно, что он пытается сдерживать накопившееся раздражение. Внезапно он резко поднялся с кресла и приблизил вплотную к Азизу свое лицо. Азиз устало подумал: одни и те же трюки, все это уже было и все — бесполезно. Опыт научил его: в таких случаях молчание — лучший ответ.
— А ведь мы о вас все знаем, Азиз. Бессмысленно скрывать. Хотите пример? Мы знаем, что у вас есть одна болезнь.
— Болезнь?
— Вот именно. Нарыв. У самого выхода прямой кишки. Ну что, не так?
Азизу на мгновение показалось, словно ему в мозг вогнали раскаленный гвоздь. Серые стены и эта осклабившаяся физиономия поплыли перед глазами. Откуда ему известно то, о чем ни одна душа не знает, кроме него? Он усилием воли взял себя в руки, преодолел мгновенное головокружение. Сейчас не время задавать себе такие вопросы. Главное — выдержка. Ухватился за край лавки обеими руками. Тошнотворная слабость... на лбу выступил пот... Но наконец все прошло. Вернулось спокойствие и хладнокровие. Он посмотрел прямо в глаза человеку, который все еще стоял, склонившись над ним, и произнес:
— Что-нибудь еще от меня нужно?
— Нет. Можете идти. Даст бог, встретимся еще.
Он шагнул к двери и дважды стукнул в нее костяшками пальцев. На пороге появился Овейс. Он стоял по стойке "смирно".
— Увести.
Азиз встал и пошел мимо него к дверям. Когда их глаза снова встретились, человек поспешно отвел взгляд в сторону. Вместе с Овейсом они отправились обратно. Зачем-то Азиз пытался запомнить весь сложный обратный путь в деталях, пока не ощутил вдруг крайнее утомление. Поднял лицо навстречу свежему утреннему ветерку. Время опять остановилось для него, пока они JLHTIH, наблюдая первые лучи восходящего солнца.
Подошли к двери его камеры, возле которой их ожидал Мухаммед. В камере все еще горел свет, когда Овейс пропустил его и замкнул за его спиной дверь. Немного времени спустя снова щелкнул ключ в запоре, и Овейс с Мухаммедом внесли длинный тяжелый предмет, напоминавший переплетение черных змей, который он сразу не разглядел. Зазвенел металл.
Овейс, остановившись посредине комнаты, приказал Азизу заложить руки за спину. Мухаммед приблизился сзади. Холодный металл коснулся его запястий. На него надели пояс из толстой кожи, с которого свисали железные цепи, а на концах были полукружья, проткнутые насквозь стальными гвоздями. Мухаммед присел на корточки и надел ему эти полукружья на щиколотки. Во время всей процедуры он ни разу не бросил взгляда на Азиза. Тот ощущал только прикосновение его рук без намека на силовой прием. Будто опытный портной снимал мерку для нового костюма.
Закончив дело, они погасили свет и вышли. Азиз остался стоять посередине комнаты. Руки его были скованы за спиной, поясницу оттягивала тяжесть замыкавшихся на щиколотках кандалов. Он приподнял ногу, и звенья цепи загремели в безмолвии камеры.
Одна и та же муха лениво и монотонно вьется то вокруг головы, то возле ног, назойливо будит его. Сквозь сон ее жужжание казалось похожим на звучание ноты "си". Как вечное проклятье — всегда одна и та же нота. Он подавил внутреннее раздражение и начал фантазировать. Как знать, может быть, принцесса попала в лапы старой ведьмы и была заколдована. Чародейка превратила ее в муху — худший плен, худшее заточение, чем его одиночная камера.
Эти фантазии невольно изменили его отношение к назойливому насекомому — появилось что-то вроде сочувствия, как к товарищу по несчастью. Только бы прекратила ползать по лицу. С руками, скованными за спиной, он не мог прогнать ее. Беспомощность перед таким пустяком вызывала досаду. Он мог только яростно мотать головой или дуть, когда она опускалась на нос или рот.
Заснуть уже было невозможно, раздражение вновь вернулось и стало расти, физически мешая дышать.
Он попытался сесть в постели, но это оказалось не так-то просто в его новой ситуации. С первого раза не получилось. Он перекатился к краю койки и опустил ноги на пол. Только после этого удалось принять сидячее положение. Каждое движение сопровождалось глухим позвякиванием кандалов.
Он поднял глаза к клочку голубого неба в оконце вверху и попытался прикинуть, который сейчас час. Увы, время не подчинялось измерению, оно двигалось медленной бесформенной массой. Дни потеряли названия, исчезли даты, осталась только монотонная смена дня и ночи, бесстрастно отмечаемая сквозь отдушину в потолке. То голубое небо, то черное. Оконце и далекий мир, который он больше не увидит. Мир, некогда столь реальный, а теперь превратившийся в ничто.
Он встал. Голова вдруг закружилась, в ногах появилась слабость — пришлось снова сесть на постель. Нестерпимо хотелось справить малую нужду. Пришлось собраться с силами и снова встать. Медленными неверными шагами прошел в угол комнаты. Прислонившись к стене, начал делать движения ногами, как в припадке пляски святого Витта. После утомительных попыток брюки наконец расстегнулись. Он наклонился и помочился в черную резиновую парашу. В нос ударил аммиачный смрад, скопившийся в ведре за многие годы использования заключенными, которые находились здесь до него.
Снова сел на край постели. Жизненная энергия медленными волнами прокатывалась по телу, восстанавливая бодрость. Он не мог вспомнить, когда заснул накануне. В свое время он воспитал в себе эту способность — впадать в глубокий сон в любом месте: на кровати, соломенной подстилке и даже на голой земле или каменном полу.
Оконце в потолке. Маленькая птичка сидела на самом краю отдушины. Выглядывала только ее любопытная маленькая головка в одной из ячеек решетки. Лицо его невольно просияло, его охватило чувство радости, как ребенка, чья мать вернулась после долгого отсутствия, неся в руках новые игрушки в целлофановых пакетах.
События вчерашнего дня вспомнились с безразличием. Главное — жив. Только смерть внушала страх, потому что с ней наступал конец всему. Пока что, несмотря на все происшедшее, несмотря на эти стены и кандалы, несмотря на моральную осаду, на такие мелочи, как тишина, мрак и полная изоляция, несмотря на назойливую мысль, что он совершенно один противостоит безжалостной карающей силе, способной нанести удар сегодня, завтра, через минуту, и несмотря также на попытки играть на его страхах, он в этих поединках оставался сильной стороной. А почему? Сейчас еще не время было заниматься анализом. Потом, попозже он обо всем подумает, когда все выяснится и установится определенная рутина его тюремного существования. А может, наоборот — когда ситуация обострится до предела?
Вчера тот человек действовал изощренно. Сразу видно — матерый специалист по таким делам. Где его обучали, интересно? В Бейруте, Нью-Йорке? "Если знаете, что он курящий, курите прямо перед ним, смакуйте каждую затяжку". Вспомни, Азиз: когда ты первый раз попал в тюрьму, из-за чего сломался Махмуд? Все с сигареты началось. "Старайтесь соблазнить его картинами будущего, радостями вольной жизни". "Вы еще молоды, у вас вся жизнь впереди". "Поиграйте на таких струнках, как тщеславие, самомнение, — может и откликнуться". "Вы не такой, как остальные. Вы — интеллигентный человек. Вы не испытываете гордости за то, что натворили? Ну так почему бы и не поговорить об этом откровенно?" "Попытайтесь увести его к старым связям, к семейным узам, к дням спокойной и удобной жизни". "Вы ведь из хорошей семьи". "Может быть, вам удастся оторвать его от той среды, к которой он примкнул, вернуть его в лоно того общества, к которому он принадлежит по крови". "Что вы можете сделать с неодолимой мощью государственной машины?" "Сейте в нем семена страха перед безжалостной карой". "Государство просто раздавит вас. Мы вас закопаем в могилу, и никто ни о чем не узнает". "А если, несмотря ни на что, он не будет сломлен, тогда впрысните ему яд сомнения". "У вас есть одна болезнь. Нарыв у самого выхода из прямой кишки".
Сомнение... сомнение... А действительно, откуда он узнал? Кто-то выболтал. Но кто мог? Кто? Кто еще мог знать, кроме него, что в последнее время у него возникла такая неприятная штука — нарыв? Ясно, что он хотел убедить тебя в том, что им известно все о тебе, включая самые интимные сведения о твоем теле, о его недугах. И все ради того, чтобы дать понять — у него, мол, есть свои источники информации, возможно, из среды людей, которые были твоими друзьями. Пробудить сомнения, которые могут сыграть фатальную роль, поскольку заставят тебя потерять веру в твоих товарищей, приведут к потере всякой надежды, к отчаянию, эгоизму. А эгоизм в итоге абсолютизирует закон джунглей, делает его единственным моральным ориентиром — как лучше спасти свою шкуру, пусть даже за счет других. Человеческий эгоцентризм в его самой активной форме, доведенный до крайности и ощущаемый как бесконтрольная сила: главное — я, а после меня хоть потоп.
Да, он пытался сломить или хотя бы ослабить твое сопротивление, но проиграл. А когда человек сознает, что его сопротивление сломлено? Когда противнику удается бить точно по слабым местам или бить по тому, что жизненно важно для тебя, для твоего существования, твоего достоинства, при том что ты не можешь дать сдачи. И когда воспоминания об этом приходят, на сердце ложится свинцовый груз смутного беспокойства, охватывает едва ощутимая дрожь, словно тело хочет стряхнуть с себя глубокий стыд, тревожащее сожаление, вину, которую никак не преодолеть, поскольку невозможно повернуть время вспять, изменить факты, смыть въевшееся пятно...
Амфитеатр аудитории переполнен сотнями студентов. Сидят плечом к плечу на свежевыкрашенных скамьях. Ряды и ряды лиц, прижатых плеч, поднимающихся кверху концентрическими полукружьями — от самого короткого внизу, возле кафедры, где стоит лектор у черной доски, и до самого длинного ряда наверху, почти под самым потолком, возле окон, выходящих на двор, окруженный административными постройками.
Масса лиц. Рты полуоткрыты или плотно сжаты, губы неподвижны. Напряженная тишина, нависшая над аудиторией. Странная тишина — словно жизнь приостановилась. Ряды тел —восковые фигуры в музее. Ни движения, ни дыхания. Ни словечка шепотом, ни случайного шарканья подошвы о грязный пол. Не выпрямится согнутый палец, не сдвинется взгляд. Не слышно и шороха пера по листу бумаги. Замерло все — кадр остановившегося фильма...
Тетради не раскрыты, а ручки лежат рядом. Книги — в портфелях. А глаза —все глаза — прикованы к профессору Вьятту и к нескольким словам, начертанным мелом на черной доске. Глаза смотрят и не видят. Фиксируют, но не понимают. Что в них — удивление? Потрясение? Или они просто пустые провалы глазниц?
Профессор Вьятт прошелся по подмосткам — осанка прямая, несмотря на годы. Безукоризненно белый сюртук почти до колен. Голубоватая сорочка, галстук аккуратно завязан вокруг морщинистой шеи. Снова прошелся взад и вперед, и еще, и еще...
Скрытая ярость в движениях. Она заметна по его покрасневшему лицу, по нервозным движениям больших рук, даже голубые глаза потемнели. Заговорил спокойным голосом. Каждое слово — легкий удар шелкового бича.
— Кто написал эти слова? Если среди вас есть настоящий мужчина, пусть он встанет и выскажется, Гм... годы... Да, долгие годы стоял я на этом возвышении, отдавая вам свои знания. Я учил многих и многих. Учил разбираться в анатомии человеческого тела, в его органах, мышцах, нервах... Пытался научить вас мыслить... Теперь вижу—вы оказались недостойны моих стараний. "Англичане — сукины дети. Покиньте нашу страну!" Кто это написал? Почему вы молчите? Неужели среди вас нет мужчин? Хотя бы одного? Ну?!
В таком случае вы сами — псы. И вами надо — повторяю, — надо править с помощью плетки! Когда заносят плеть, вы съеживаетесь. А когда к вам относятся снисходительно, вы начинаете беситься. Значит, "английские собаки — вон из нашей страны"? Что ж, зарубите у себя на носу одну вещь. Если англичане покинут эту страну, она развалится. Вы пропадете. Кто вас научил всему? Мы. Да, мы! Хорошо! Завтра кнуты пойдут гулять по вашим спинам, и тогда посмотрим, есть ли среди вас настоящие мужчины...
Фразы лились из его уст расплавленным металлом на окаменевшие фигуры. Никто не пошевелился и не проронил ни слова, глаза по-прежнему неподвижно смотрели туда, где он стоял, будто присутствующие и не понимали того, что он говорил. Профессор стремительно покинул амфитеатр аудитории, оставив за спиной безмолвствующую массу.
Некоторое время никто не шевелился, словно невидимый магнит держал их на месте. А потом все разом начали вставать и выходить небольшими группами, продолжая хранить молч ние, как люди, исчерпавшие все темы для разговоров.
Азиз оставался на своем месте в последнем ряду амфитеатра, пока зал почти не опустел. Потом и он поднялся и направился к выходу. Инцидент на него не особенно подействовал. Он чувствовал только, что присутствует на некоем массовом зрелище, не слишком вникая в то, что было сказано. Слова профессора по крайней мере к нему не имели отношения. Да и кто он, как не прохожий, которого обстоятельства жизни временно привели сюда? Он просто наблюдал, не видя никакой связи между собой и происходящим.
Его нимало не беспокоила дистанция отчуждения, которая пролегала между его бытием и тем, что происходило вокруг. Он был целиком погружен в учебу, в процесс познания. В анатомическом театре он работал без передышки до тех пор, пока не наступала пора закрывать учебные помещения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52