Сам по себе комитет лишь организует и направляет народное движение, призывает к дальнейшим действиям. Ты говоришь — ясная политическая линия. Но как она может сложиться? Через понимание ситуации и продуманный анализ? Согласен. Но кроме того и, возможно, в не меньшей степени, в горниле практических действий, в непосредственном участии в борьбе, которую ведет народ.
Халиль молчал, рассеянно потягивая отвар хельбы. В теплых лучах солнца, падающих из окна, стакан с напитком отбрасывал золотой отсвет на овальную мраморную плиту стола. Наконец он сказал:
— Все это требует более тщательного обдумывания. В любом случае мы еще вернемся к этому вопросу. Одним махом сейчас всего не решить. Расскажи-ка лучше о себе. Как у тебя дела с учебой?
— О себе? Ну что сказать? Занят по горло. Счастлив. Увлечен своим делом. Конечно, все это за счет учебы, она застопорилась. Но я стараюсь наверстать упущенное, занимаясь по ночам. К счастью, я так устроен, что обхожусь малой толикой сна, хотя иной раз устаю чертовски.
— Слушай, а может быть, нам стоит вместе заниматься?
Я бы тоже хотел наверстать упущенное.
— Я не возражаю. Ты будешь третьим. Ты, Хусейн и я. Можем заниматься поочередно друг у друга, а если хочешь, будем собираться у меня.
— Отлично.
Халиль вынес из комнаты поднос со стаканами. Вскоре он вернулся. Азиз ждал его с вопросом.
— Халиль! А ты мне, между прочим, ничего не рассказал о днях, проведенных в-тюрьме. Это ведь определенный жизненный опыт. Хотелось бы узнать об этом поподробней.
— Да, жизненный опыт, и весьма полезный. Азиз ждал, что он продолжит. Но Халиль молчал.
— В каком смысле полезный?
— Во многих, Азиз. Я научился многим важным вещам.
— Страшно было?
— Страшно? Ничуть. Когда есть цель, чего же бояться?
— Цель, говоришь? Но ведь цель - это одно, а страх - другое. По крайней мере я так чувствую.
— Видишь ли, когда человек силен, уверен в себе, у него нет причин бояться чего-либо.
Азиз почувствовал смущение. Он готов был признаться, что иногда ему бывает страшно, нопередумал.
— Хорошо, скажи мне тогда, чему ты там научился, что полезного почерпнул? Что ты чувствовал, когда тебя отпустили?
— Об этом долго рассказывать. Увидимся в следующий раз — я тебе подробно все расскажу. А сейчас у меня важная встреча. Мне еще надо переодеться.
т-Ну что ж, тогда разойдемся. Даст бог, завтра в шесть вечера встретимся у меня.
— Ты приехал на своем знаменитом велосипеде?
— На сей раз нет. Оставил его дома.
— Ну, до свиданья. Привет от меня Хусейну.
— Счастливо.
Азиз поднялся. Халиль крепко стиснул его руку, воскликнул с радостью:
— Отлично, что мы опять будем собираться все вместе! Азиз потер ладонями коленки. Ноги затекли и замерзли.
Он поймал себя на мысли, что в разговоре с Халилем постоянно испытывал какую-то непонятную ^тревогу. Но, вспомнив добродушный смех Халиля, его неизменно теплую дружескую манеру, Азиз успокоился. Просто, видимо, сказалось напряжение последних дней, он стал излишне мнительным, нервным. Азиз поглядел в окно поверх головы спавшего рядом с ним старика: автобус вот-вот прибудет на площадь Атаба. Снова им овладело беспричинное беспокойство. Отчего встреча с Халилем оставила у него неприятный осадок? Может быть, из-за странной неподвижности его глаз за стеклами очков? Такое ощущение, что разговариваешь со слепым: голова откинута назад, а глаза смотрят в одну точку. Или, может быть, что-то отталкивающее было в его лице, смуглом, с желтизной, как у выздоравливающего после долгой болезни? Или же причиной беспокойства было ощущение какой-то недоговоренности во время их встречи, туманные ответы о пребывании в тюрьме и планах на будущее? Как бы там ни было, но Азизу никак не удавалось избавиться от чувства глубокого разочарования.
Автобус стал притормаживать, резко остановился, как перед неожиданным препятствием. Азиз протолкался сквозь толпу пассажиров, соскочил с подножки. Здесь ему предстояло сделать пересадку. Он поискал глазами остановку нужного автобуса. Машина как раз стояла, готовая к отправлению.
Тот же старик, с которым он до этого сидел на одном сиденье, спустя несколько секунд с трудом поднялся в автобус и снова сел рядом. Азиз глянул на часы: половина одиннадцатого. Через четверть часа он будет дома и сразу ляжет спать. Ничего больше не хотелось делать. Он поймал на себе взгляд сидевшего рядом старика, но не повернулся к нему и стал глядеть в другую сторону — не хотелось вступать в разговор.
Еще несколько минут автобус, подрагивая, стоял на месте, потом рывком дернулся и пошел, набирая скорость. Прохладный ветер задувал через открытую дверь. Старик, сидевший рядом с ним, ежился от холода.
Зазвенел колокольчик, возвещая отправление поезда. Его звон утонул в оглушающем шуме, царившем на длинных платформах под высокими жестяными навесами. Визжали колеса багажных тележек, застревавших в выбоинах в асфальте перрона. Остерегающие крики носильщиков, зычные вопли торговцев, предлагающих сладости и сигареты, прощальные поцелуи. Шипенье локомотивного пара. Детский смех. Протяжный предупреждающий свист паровоза перед отправлением.
Вагон тронулся с места. Азиз быстро наклонился к печальному бледному лицу У мм Асад, поцеловал ее.
— Дай вам бог, матушка... Напишите нам по приезде в Бейрут.
Надия тоже наклонилась к ней. В глазах у нее застыли слезы. Попрощавшись, Азиз с Нацией торопливо пошли по вагонному проходу, с трудом протискиваясь среди пассажиров и багажа. Азиз спрыгнул на платформу, протянул Нации руки. На мгновение он ощутил тепло ее тела в своих руках. Они пошли к выходу с платформы, медленно двигаясь вместе с толпой. Оба молчали, как молчат друзья, которых связывает общая тайна. Вдоль огромного закопченного здания вокзала они видели вагоны первого класса, где, расположившись в удобных красивых креслах, спокойные и довольные жизнью пассажиры мирно беседовали, курили дорогие сигары, читали утренние газеты или просто глядели по сторонам.
А вот вагоны третьего класса. Они находятся в хвосте поезда и напоминают теплушки, в которых возят скот. Трудно представить себе, каким образом сотни людей умудряются втиснуться сквозь узкие двери и найти себе место в этих металлических ящиках. Люди, чемоданы, узлы, корзины, клетки с курами. Чумазые детишки сидят на плечах взрослых, крестьянка с усталыми глазами сует отвислую грудь плачущему младенцу — его ресницы слиплись от гноя, лицо облеплено мухами. Плач детей смешивается с сердитыми голосами бранящихся мужчин, причитаниями женщины, с которой, видимо, случилась какая-то беда.
Здесь, на вокзале, верхушка социальной пирамиды отделена от основания тремя-четырьмя вагонами второго класса. А между тем это расстояние можно сравнить с непреодолимой стеной или с пропастью, разделяющей два мира. С одной стороны — бархатные кресла и диваны, небрежно развалившиеся толстосумы, одетые в тонкую шерсть и шелк. Они пьют горячие напитки, вдыхают дым сигар, обмениваются последними дворцовыми сплетнями. Шепчут комплименты на ушко соседке. А это ушко украшено драгоценными камнями, вспыхивающими в лучах солнца при каждом повороте головы...
С другой стороны — безликая толпа. Счастливчик тот, кому удалось отвоевать себе небольшое пространство на деревянной скамейке. Безликая масса заполняет темное чрево вагона. Тут не отличишь одного лица от другого, не поймешь, кто тут мужчина, а кто женщина, где старики, а где дети. Один вагон уже заперт, чтобы новые пассажиры не лезли на голову тех, кто уже внутри. Едкий пот, пыль, острый запах навоза, птичьих перьев, лука, детской мочи — все это сливается в одно зловонное дыхание огромного чудовища, втиснутого в железный склеп.
Азиз с Надией прошли мимо билетных касс, пересекли огромный зал ожидания, вышли на ослепительный солнечный свет. Спускаясь по лестнице, они все еще держались за руки. Нация остановилась, и он, отпустив ее руку, остановился ступенькой ниже. Она посмотрела в его глаза, словно пытаясь найти в них ответ на какой-то вопрос.
— Как быстро мы вышли.
— Ты устала? — спросил он.
— Нет. Ты знаешь, я люблю вокзалы.
— Я тоже. А еще мне нравится запах паровозного дыма. И ацетона в типографии на печатных машинах.
— Я не знаю, как пахнут печатные машины. А паровозный дым — да. Вообще я люблю наблюдать за дымом из паровозной грубы. Люблю грохот поезда, набирающего скорость. Мне нравится вокзальная суета —люди раскладьшают вещи, ходят по вагону. Они уезжают, оставляя свое прошлое позади... И мчатся вперед — к новым местам, новым событиям, новым друзьям, новой жизни. Радость новых открытий, перемен. Может быть, даже приключений...
Она внезапно смолкла, застыдившись своего энтузиазма. Азиз рассмеялся.
— Не все путешествия бывают такими, как ты описываешь.
— Мое должно быть именно таким.
— А раньше ты ездила на поезде?
— Ездила. На север до Александрии и на юг до Кены. Мимо них двигался поток людей, а они ничего не замечали.
Они слышали только друг друга.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Надия.
— О многих вещах... Сегодня, кстати, такой ясный день и солнце какое-то особенное. Так хочется побродить по набережной. Как тебе эта идея?
— А сколько сейчас времени?
— Половина десятого.
— Ты знаешь, я обещала одной подруге зайти к ней.
— Значит, мне не повезло. Хотелось прогуляться с тобой и просто поболтать. Ну, тогда...
Она перебила:
— Подожди. Я подумала, может быть, как-то извиниться перед ней? Она живет в районе Маниала рядом с моим домом. Можно зайти и извиниться...
— Отлично! Поехали прямо в Маниал. Где ее дом?
— Рядом с мостом Аббаса.
— Я подожду тебя у моста. О'кей?
Он махнул рукой стоявшему неподалеку такси. Машина медленно подъехала к ним. Всю дорогу водитель бросал на них осуждающие взгляды: вольные, мол, нынче нравы у молодежи. Довезя их до места, он даже деньги, протянутые ему Азизом, принял с выражением брезгливости на лице, кончиками пальцев, не скрывая своего презрения к грешникам. Азиз с трудом подавил раздражение, принужденно улыбнулся Надии, пытаясь сгладить гнетущее впечатление.
— Да ты не переживай, — сказала она. — Для таких типов все человеческое — грех. Но это все показное. В душе он не погнушается ничем.
Азиз воздержался от комментария.
— Подожди меня здесь, — сказала Надия. — Хорошо? Я максимум на пятнадцать минут.
Тронув его за плечо, она улыбнулась и зашагала прочь. Он провожал ее восхищенным взглядом: легкая походка, изящная, почти мальчишеская фигура. Голова, чуть наклоненная навстречу утреннему ветру.
Глянув на часы, он неторопливо пошел по мосту. Дойдя до середины, остановился, стал смотреть, как вода завихряется возле мостовых опор, уходящих в темную глубину. Хорошо дышалось здесь, над этим узким рукавом Нила с поросшими кустарником берегами. Спустя немного времени он увидел Надию. Ее волосы разлетались на ветру черными крыльями.
Они медленно перешли на другой берег протоки, свернули на широкую набережную. Она шла рядом с ним, ее рука бьша совсем близко — можно было взять ее пальцы в ладонь. Время от времени она поднимала лицо к солнцу, жмурясь от ярких лучей. По поверхности Нила ветер гнал небольшие волны-они переливались на солнце множеством трепещущих бликов. Вдоль берега стояли в ряд стройные пальмы, взметнувшие к небу свои зеленые кроны. Ярко-алые зимние цветы пламенели в ухоженных садах.
Неожиданно Надия спросила:
— Скажи, Азиз, как ты относишься к женщинам?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Хочу знать твое мнение.
Он хотел было спросить, отчего это она так интересуется его мнением, но вовремя передумал: глупый вопрос. Машинально спросил:
~ О чем именно?
— Ну, просто твое отношение. Твои взгляды на женщину вообще.
— Это зависит от того, какое место женщина занимает в жизни, как ведет себя.
Надия рассмеялась:
— Напрасно ты все усложняешь, осторожничаешь. Мне ведь от тебя письменного отчета не надо. И исповеди тоже. Просто хотела глубже понять твои взгляды.
— Ну ладно, хорошо. В целом я считаю, что женщина не отличается от мужчины. Она должна иметь равные с ним права, если берет на себя такую же ответственность. Мне не нравятся женщины, которые не учатся или не работают, которые не интересуются ничем, кроме тряпок, мальчиков, замужества. А ты как считаешь?
— Тебе, конечно, легко рассуждать. А мне приходится быть женщиной. Всегда, в любой момент, со всеми вытекающими из этого проблемами.
— Мне показалось, что ты весьма эмансипирована, пользуешься свободой.
— Свободой?! Для такой, как я, свободы не существует, хотя я ради нее давно уже жертвую многим. Никто не хочет воспринимать меня как личность с каким-то будущим, мечтающую сделать в жизни что-то стоящее.
— Тем не менее впервые я тебя увидел именно на митинге,
в самой гуще молодежи. Твое выступление произвело на меня огромное впечатление. Я после него много о тебе думал. Ты тогда задержалась до поздней ночи. И еще там была твоя подруга, Суад.
— Помню, помню. Когда я вернулась домой с того митинга, получила такой нагоняй дома! Целую бурю устроили. А когда я сутки провела с матерью Асада, дома творилось что-то невообразимое.
— Этого следовало ожидать. Стоит девушке не переночевать одну ночь дома*, как она неизбежно сталкивается с проблемами.
— Я очень не люблю ночевать не дома, даже у родственников. Я всегда радуюсь возвращению домой, в мою комнатушку—к своим книгам, к музыке... Мама накрывает на стол, а сама поглядывает на меня внимательно и строго. Ну подумай, как я могла оставить эту бедную женщину одну? Сам-то ты не остался с ней, а меня потом дома ругали на чем свет стоит. Ведь ты мог догадаться, что мне будет за то, что я не ночевала дома. Правда ведь? — В ее голосе прозвучала обида, и он почувствовал себя виноватым.
— Вообще-то, конечно, я понимал, чем это тебе грозит. Но мне нужно было уйти. В комитете на меня столько дел взвалили. А потом, я думал, что тебе как женщине лучше удастся утешить ее.
— Нет. Тебе не понять, что приходится терпеть девушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52