— А что относительно средних школ?
— Мы наладили сейчас контакты с самыми перспективными из них.
— И еще... Я чувствую, что среди рабочих тоже идет брожение. Постоянно бастуют из-за безостановочного роста цен. Они явно провели параллель между дороговизной и английской оккупацией.
Тонкие губы Эмада растянулись в улыбке, в которой сквозило чувство превосходства. Азиз замолчал, чтобы дать ему высказаться. Тот начал с вопроса:
— Ты лучше скажи, что вы там на факультете предприняли?
— Были выборы в исполком. Хусейн, Халиль и я вошли в его состав.
— Отлично. Ну а какова общая ситуация на данный момент?
— Большинство составляют прогрессивные ребята и вафдиеты1. Есть небольшие группировки правых партий и религиозных фанатиков.
— А почему Хусейн не пришел с тобой?
— Он там контакты налаживает, готовит распространение листовок о текущем положении и наших задачах.
Эмад на некоторое время задумался. Поежился, как от холода. На нем была хлопчатобумажная полосатая пижама, один карман которой был оторван с краю и висел уголком. Штаны — короткие, едва достававшие до щиколоток. Одежда будто с чужого плеча. Он протянул руку к платяному шкафу возле комода, стащил с перекладины черный шерстяной пиджак и торопливо надел его. Потом снова уселся в прежней позе на постели. Один локоть вылезал через дыру в рукаве.
Азиз снова вернулся к разговору:
— Ну а рабочие как?
— А что рабочие?
— Разве мы не собираемся устанавливать с ними контакт?
— А тебе что до этого? — В голосе прозвучал холодок. Азиз был неприятно удивлен, однако воздержался от комментария и продолжал как ни в чем не бывало:
— Как наше движение может увенчаться успехом, если нет сотрудничества с рабочими?
— Ты думаешь, мы этого не понимаем? Снова мимолетное неприятное чувство.
— Что от нас требуется в этом направлении? — спросил Азиз.
— От тебя — ничего. На нашем уровне мы уже все обсудили и то, что надо, сделали.
— Да, но этот вопрос был поднят на исполнительном комитете. Там некоторым членам поручили наладить связь с профсоюзами в Каире и в северном пригороде — Шубре аль-Хайме. Причем как можно скорее.
— Я знаю.
— Откуда ты знаешь?
Вновь оттенок превосходства в полуусмешке. И неожиданно громкий смех. Лицо Эмада стало мальчишески озорным.
— Ты читал "Мать" Горького? — спросил,он Азиза. -Нет.
— Почитай. Тебе понравится.
— Почему?
— Захватывающая книга. История матери, которая волей обстоятельств была втянута в политическую борьбу.
— Ладно, куплю, прочту.
— Ну все. Пошли перекусим.
Он раскрыл дверь настежь и позвал мать. Она появилась в
1 Вафд - умеренная националистическая партия Египта. До революции выступала за реформы и переговоры с Великобританией.
дверях комнаты, закидывая ловким движением конец шали за спину.
— Что, сынок? Чего тебе?
— Поесть бы чего-нибудь, мам. Есть у нас что-нибудь вкусненькое?
— Есть таамия, фуль. Если хотите — сыр, финики...
— Ох, опять эта таамия. Когда нас аллах избавит от нее? — Он невесело усмехнулся. Бобовые котлеты таамия бьши едой бедняков. — Ну ничего! Принеси, что есть. Что поделаешь? Такова воля всевышнего.
Они сели за маленький столик, накрытый куском ткани в поблекшую клеточку, кое-где прожженным, и начали неторопливо есть из тарелочек, расставленных перед ними. У Азиза проснулся волчий аппетит. Он с наслаждением рвал зубами теплые свежие лепешки. Еще не утолив голод, он отставил в сторону еду.
— Ешь, ешь, Азиз, — сказала мать Эмада. — Я-то уже поужинала, так что это вам на двоих. Или, может, не нравится?
— Что вы, тетушка! Я уже сыт.
— Ну, как хочешь, сынок. Здесь твой дом.
— Спасибо, я знаю.
Они вернулись в комнату Эмада и сели на тахту с чашками чая в руках. Эмад пил, шумно втягивая горячий напиток. Азиз прислушался к голосу диктора, доносившемуся из приемника у соседей. Некоторые фразы слышались отчетливо: "Премьер-министр Египта направил послание премьер-министру Великобритании, в котором объяснил, что..." Ветер унес окончание фразы в ночь.
— Ладно, хватит политики. Оставайся у меня ночевать, — предложил Эмад,
— Да нет. Я, пожалуй, позанимаюсь дома.
— Отложи ты свои книги хоть разок. Оставайся. Пижаму я тебе дам. Кстати, заодно прочту тебе свое последнее стихотворение.
Азиз посмотрел на лицо Эмада. По возрасту молодой парнишка, а по жизненному опыту —зрелый мужчина. Это лицо умело скрывать чувства и мысли под маской, которая, кажется, никогда не спадала. Разве что когда он смеялся. Тогда лицо становилось удивительно мальчишеским.
— Новое стихотворение? Ого! Когда ты успел его написать?
— Вчера. Ты будешь первым, кто его услышит.
— Ну ладно. В таком случае я остаюсь.
Эмад замолчал и посмотрел долгим взглядом в ночь за окном.
— Иногда так хочется бросить все это к чертям и заниматься только поэзией.
— Даже политику бросить?
— Да. Даже политику. Она убивает чувства.
— Почему?
— Ну, потому что невозможно посвятить жизнь политике и поэзии одновременно. Вот этот конфликт меня и раздражает.
— А ты сделай выбор.
— Сделать выбор? Тогда я предпочел бы поэзию.
— А может, политику?
— Нет. Если я стану заниматься политикой, я все равно буду тянуться к поэзии.
— И наоборот! Выберешь поэзию — и потянет опять к политике.
— Политика для меня — вынужденное занятие. В жертву ей я приношу самое дорогое для меня — искусство.
— Значит, только вынужденное занятие? Хм...
Наступила долгая пауза. Эмад встал, подошел к комоду и вытащил из него старую пижаму. Азиз разделся и надел ее. Обернувшись к Эмаду, он увидел, что тот беззвучно смеется.
— Ну и вид у тебя! Ха-ха-ха! Просто шикарно. Последний крик пижамной моды. "Труа-кар"! Сейчас матрас приволоку. Ты спи на кровати, а я — на полу. — Он вышел и вскоре вернулся с матрасом, который разложил на полу.
— Все! Теперь садись и слушай мою поэму.
Лежа на постели, он с наслаждением потянулся. Хорошо быть свободным, распоряжаться собственным телом.
Накануне с него сняли кандалы. Он мог ходить по комнате, есть, пить и спать спокойно. Даже дышать стало легче, словно проклятые цепи сковывали грудную клетку. У него поднялось настроение, он с новым интересом начал разглядывать мельчайшие детали окружающей его обстановки. Да, каждая мелочь текущей жизни стала восприниматься почти с удовольствием.
То и дело ощупывал мышцы на руках и на бедрах, мысленно повторяя при этом: я все еще жив, я все еще силен... Приятно было ощущать собственное тело, собственную кровь, пульсирующую по артериям где-то глубоко под кожей.
Все вокруг теперь выглядело несколько по-иному, даже безобразные вещи. Обычную муху, влетевшую в камеру через оконце в потолке, он приветствовал как старую знакомую. Улыбался, когда она с жужжанием вилась возле уха, носа, рта, словно твердя: "Проснись, проснись, утро наступило". Армия насосавшихся крови клопов, выползавших из трещин, как только гасла тусклая лампочка под потолком, напоминала ему процедуру в зале судебных заседаний. Толстобрюхие адвокаты и прокуроры в развевающихся мантиях важно вышагивают по коридору вдоль прохода в здании суда. Необычная ассоциация вызвала у него смех.
Теплый золотистый луч солнца проник сквозь оконце, и Азиз попытался проследить за его едва уловимым движением, подставляя под него то руки, то лицо. Он чувствовал, как тепло пронизывает каждую клетку его тела, наполняя их энергией жизни.
Пятно голубого неба вызывало трепет в сердце, а ветка с зелеными листьями, клонившаяся на ветру, навела его на мысль привязать свернутое жгутом одеяло к стальной решетке и несколькими сильными движениями рук подтянуться вплотную к оконцу. Когда приносили обычную миску желтой чечевицы, он жадно поглощал ее, собирая остатки с металлической тарелки кусочком темной лепешки.
Странным было это неожиданное ощущение счастья. Оно никак не вязалось с жестокостью и безобразием окружающего, с попытками унизить его, уничтожить как личность. Откуда вдруг это чувство? Как оно возникло в нем?
Да, в то утро, едва он проснулся, он ощутил радость бытия, и с тех пор это чувство не покидало его. Объяснить его он не мог, как не мог и найти его причины. Но оно наполняло его, как вода, хльшувшая в построенный человеческими руками канал. Он стал вспоминать детали своей необычной встречи с Хусейном. Момент за моментом. Как кадры из фильма. Восстанавливая в памяти каждое слово в их диалоге, все движения, открытую и скрытую борьбу чувств, вырвавшиеся на волю примитивные инстинкты и противоречивые эмоции, он заново пережил весь драматизм их встречи с начала и до конца.
Жизнь сама по себе полна скрытого трагизма. Но порой в ней возникали ситуации, которые обнажали этот трагизм до конца. Пусть это были события мелкие по сравнению с теми, что потрясали мир, такие, как разрушительные войны, эпидемии, косившие людей тысячами, голодный мор. Но среди, казалось бы, незначительных событий было одно, которое перевернуло все его представления о жизни.
Он отчетливо помнит тот день. Улица Сулеймана-паши, заполненная праздными толпами людей. У всех приподнятое настроение накануне выходного дня. Вечерело, и возле сверкающих витрин останавливались зеваки. Азиз помнил и собственное чувство беззаботности в тот вечер. Он мог позволить себе передышку после утомительного дня в больнице. Возле лавки восточных сладостей он заметил толстую женщину, а рядом с ней маленького ребенка со светло-карими глазами на округлом детском лице. Мальчик не мог оторвать взгляда от витрины, где были выставлены нуга, козинаки, печенье, кунафа с фисташками, финики в загустевшем сиропе, пряники, пирожные с миндалем, леденцы, горки тертого кокосового ореха, подносы с шоколадками в серебристой фольге. Все это ярко освещалось неоновыми огнями.
А мимо проходили люди, громко смеясь, по черному асфальту мягко скользили автомобили, встречались взгляды молодых людей, ищущих любовных приключений.
И вдруг звонкий голос ребенка, выделяясь из монотонного шума автомобилей и толпы, что-то произнес. Азиз не расслышал слов, но невольно взглянул на крошечную фигурку возле витрины. Он увидел, как женщина повернулась к ребенку и дала ему сильный подзатыльник. Азиз ощутил мгновенный шок, будто его самого ударили плетью по голове. Придя в себя, он посмотрел на ребенка, который стоял неподвижно, не понимая, что случилось. На его лице отразилась целая гамма чувств: страх, боль, недоумение, обида и смирение. Казалось, он спрашивал: за что? почему? —и тут же просил прощения, пощады. В душе Азиза словно что-то надломилось. Он понял, как трагично одинок человек в этом мире, которого он не создавал и которого не понимает, в мире, где несправедливость подстерегает его на каждом шагу, где его ожидают предательские удары, и чаще всего от тех, кто всех ему ближе.
Человеческое существо — в нем уживаются сила и слабость. Что помогает ему выстоять в те страшные моменты, когда граница между сопротивлением и капитуляцией, благородством и падением, честью и бесчестьем становится лишь тонкой нитью, готовой оборваться в любую минуту?
И что заставляет эту тонкую нить, отделяющую волю к борьбе от капитуляции, свободного человека от пресмыкающегося, порваться в какой-то момент? Порваться и превратить человека в вещь, которую другие используют по своей прихоти, как сапожную щетку, полирующую модные туфли хозяев и тяжелые башмаки тюремщиков.
Ты, Хусейн... Что заставило тебя так внезапно измениться, превратиться в орудие в их руках, в инструмент, которым они пользуются по своему усмотрению? Ничто как будто не предвещало такого финала для тебя. А может быть, в тебе всегда гнездились семена предательства, таились признаки слабой душонки, только мы, не имевшие жизненного опыта, этого не замечали? Когда я думаю об этом, Хусейн, меня охватывает чувство полной беспомощности и растерянности. В такие моменты мне кажется, что я ничего не понимаю в жизни и совсем не разбираюсь в людях. Что же заставило тебя так низко пасть?
Ты был довольно холодным человеком. И даже в ситуациях, когда для человека так естественно проявить свои чувства, ты всегда оставался бесстрастным. Теперь я думаю, что это была не способность контролировать свои эмоции, а врожденная холодность натуры. Да, ты прибегал к преувеличениям, когда хотел представить вещи в нужном тебе свете. Порой эти преувеличения граничили с ложью, особенно когда дело касалось тебя лично, когда тебе было необходимо утвердить себя в роли лидера. Тебе нравилось говорить о себе, твое самолюбование не имело границ.
Эти воспоминания были мелкими штрихами к портрету, который дорисовала сама жизнь. Азиз и раньше замечал эти мелочи, но не придавал им значения. Но один эпизод он не сможет забыть никогда — как Хусейн с бессмысленной жестокостью ударил сына дядюшки Абдаллы, когда осматривал его глаза. Мелкий эпизод, но уж очень идущий в разрез с разглагольствованиями Хусейна о справедливости и гуманности.
Азиз теперь припомнил и другие детали. Отец Хусейна был торговцем, и сын частенько употреблял словечки из коммерческого лексикона. "Прибыли и убытки" — эти слова нередко говорились им и во время политических дискуссий. "Мы должны точно подсчитать прибыли и убытки". Казалось бы, нет ничего необычного в этой фразе. Напротив, звучит разумно. Но эта манера подходить к решению проблем с холодной расчетливостью счетной машинки мешала ему завоевать полное доверие своих товарищей. Конечно, никто не станет отрицать, что разумно заранее точно рассчитать все последствия того или иного политического акта. И все же его торгашеские определения были неуместны.
"Прибыли и убытки". Быть может, эта краткая форма таила в себе ключ к разгадке тех явлений, с которыми Азиз сталкивался в прошлом и, вероятно, еще столкнется в будущем. Тем, кто родился в бедности, будь то в крестьянской или рабочей семье, терять почти нечего. Они не могут потерять свободу, ибо никогда не знали ее. Им легче переносить лишения и невзгоды, выпадающие на долю борцов за светлое будущее. Им не грозит лишиться собственной виллы, автомобиля, кафедры в университете или положения в обществе, ибо они ничем подобным не владели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52