Одна за другой открывались и захлопывались двери, пока они не оказались в еще одной большой комнате. Грязные стены поблескивали от сочившейся влаги, напоминавшей пот узника. Пол был выложен неровными каменными плитами. Возле дальней стены — циновка из пальмовых листьев, настолько изношенная и изодранная, что уже не годилась как подстилка для сна.
Азиз присел на нее и огляделся. Тусклая лампочка под потолком не разгоняла сумрака, притаившегося по углам. Он поднялся и прошелся по камере, держась на расстоянии от стен, от их холодной сырости, Постепенно чувства успокоились. Здесь царила мертвая тишина и время тянулось медленно. Ему казалось, что он погребен глубоко под землей, далеко от жизни и людей.
В голову лезла неприятная, назойливая мысль: а что, если они забудут о его существовании, навсегда оставят его замурованным в этом большом склепе? Дрожь пробежала по телу, охватило острое чувство одиночества и беспомощности. Нет, подобные мысли надо гнать прочь. Такого не может случиться. Он принялся напевать знакомую мелодию Верхнего Египта, медленно вышагивая по камере, потом пошел быстрее, повинуясь ритму мелодии. Еще быстрее, как в танце. Он громко запел слова песни, хотя в помещении не хватало воздуха. Наплевать на этот смрад, на эту могильную тишину. Наплевать на тоскливый свет лампочки, на мрак по углам. Все это отступало, по мере того как рассеивался страх. Окружающую мерзость вытеснили песня и импровизированный танец. Хотелось бросить всему вызов, и с этим желанием пришло чувство оптимизма и даже озорной радости — примитивной, молодой, бьющей из глубокого источника, который не может иссякнуть.
Азиз все ходил и ходил кругами в своем безумном танце в подземном склепе в ту странную ночь, которую уж никогда не забудет. Танцевал, пока не почувствовал, что задыхается. Сердце бешено колотилось в груди, мышцы устали до изнеможения. Он бросился на драную циновку и вытянул ноги. Постепенно дыхание пришло в норму, сердце успокоилось, мышцы расслабились. Он почувствовал, как отяжелели веки, потянуло ко сну. Сон или обморок? Трудно сказать. Просто провалился в небытие. Тело неподвижно распласталось на клочке циновки, только слабо вздымалась грудь и чуть заметно трепетали веки. Он не мог определить, сколько времени провел в таком состоянии. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Рядом с ним на корточках сидел человек. Два маленьких глаза осматривали его. В тусклом свете эти глаза имели цвет пыли, лицо бледное, увядшее, с тонкими губами. На белой униформе тускло поблескивали металлические пуговицы. На голове старая феска с почерневшими лоснящимися краями.
Азиз приподнялся и сел на циновке. Человек выпрямился во весь рост и сказал:
— Добрый вечер.
— Добрый вечер.
— У вас есть при себе деньги? -Нет,
— А где же ваши деньги?
— У меня их забрали.
— Что же вы?.. Хотя бы часть надо было припрятать.
— А зачем?
— Могли бы покупать чего-нибудь из еды. Или сигареты, например.
— Да? Я как-то не подумал об этом,
— Что же теперь будете делать?
— Хм„. ничего. Я к тому же и не курю. А насчет еды... Разве меня здесь кормить не будут?
— В первый день рацион не положен.
— Что ж делать, подожду до следующего дня.
Человек некоторое время молчал, размышляя, потом хитровато улыбнулся:
— Моя жена дала мне с собой жареного голубя с рисом. Мы его пополам поделим.
— Не нужно. Это же ваш ужин.
— Сейчас принесу, подождите.
Он вышел старческой походкой крайне уставшего человека, заперев за собой дверь. Спустя немного времени снова появился и опять запер дверь на ключ. В руках он нес кусок старой газеты с лепешкой хлеба, на которой лежала половинка жареного голубя, горстка вареного риса и маринованные пикули. Он встал на колени, постелил на циновку газету, разложил угощение и с трудом поднялся. Азиз услышал, как хрустнули его суставы. Машинально подумал иронический артрит.
— Ешьте, господин.
— Благодарю вас. Но давайте вместе поедим.
— Моя еда там, снаружи. Это я вам все...
— Ну что же вы, так и будете стоять? Садитесь, пожалуйста.
— Ничего, ничего. Я ухожу... Немного поколебавшись, он спросил :
— А вы кем будете по профессии?
— Я врач.
— А!.. Так за что же вас посадили?
— Политика.
— Политика? Надо же, что нынче творится. Почти каждый день таких, как вы, привозят... Ни дна им, ни покрышки... А вот позвольте узнать, что вы этой самой политикой хотите добиться?
— Освободиться от английской оккупации.
— Да, да... этого мы все хотим.
— И от короля избавиться тоже.
— Короля? Ну-у... это уж вы больно высоко замахнулись. Короля. Так просто — раз! — и нету? Хм...
— Землю раздать крестьянам надо.
— Гм... Вон какие дела. Крестьянам, говорите, раздать? Знаешь, сынок, послушай меня, старого человека. Не зря у нас говорят: глаз выше брови не подымешь. — Он сделал многозначительную паузу. — Подумайте о ваших родителях. Небось отца, мать оставили? О будущем подумали бы. Ничего, кроме бед для себя, не дождетесь... А теперь я, пожалуй, пойду. Но послушайтесь моего совета: не надо много болтать. Опасные вещи вы говорите. Об этом нельзя вслух говорить. Ну ладно, пошел я. До свидания.
Он вышел и запер за собой дверь. Несколько мгновений Азиз сидел неподвижно. Перед ним возникло лицо матери. Глаза ее смотрели с упреком. Он вздохнул и усилием воли прогнал видение. Только теперь почувствовал, как он голоден. Он принялся есть сосредоточенно, медленно, стараясь растянуть удовольствие, не оставил ничего, даже косточек. Потом снова улегся на циновке, чувствуя спиной холод каменного пола. Глаза его неподвижно смотрели в потолок. Балки, пересекавшие его, напоминали ему старую деревенскую гостиницу.
Что-то кольнуло под мышкой. Он сунул руку за пазуху, почесал и нащупал что-то между указательным и большим пальцем. Вытащив руку, осторожно, чтобы не упустить, разжал пальцы и увидел раздувшееся от крови мерзкое насекомое. Он осторожно положил вошь на ноготь большого пальца и надавил на нее. Легкий щелчок, брызнувшая капелька крови, и, отбрасывая насекомое прочь, он подумал о том, что много нового придется еще постигать.
Два дня спустя его перевели из подземной камеры полицейского участка в тюрьму, где его водворили в камеру, находившуюся по соседству с той, в которую был заключен Махмуд.
Дни шли за днями с бесконечной медлительностью. Так они тянутся для тех, кто вынужден жить замурованным в четырех стенах. И звуки сюда доносились изо дня в день одни и те же: стук кованых башмаков по каменному полу, скрежет ключа в замочной скважине, приглушенный окрик охранника, отдаленный автомобильный гудок откуда-то снаружи, где находилась желанная свобода. И конечно же, три раза в день хлопанье двери камеры, когда приносили миску чечевицы, черную лепешку и кувшин воды.
Но в некоторые особенно мрачные, глухие ночи, когда гасили свет и воцарялась могильная тишина, когда люди спали или просто лежали, предаваясь безмолвному отчаянию, Азиз просыпался от звуков. И мгновенно на смену глубокому сну приходило напряженное бодрствование. Уши, как чувствительные антенны, вслушивались в тишину. Появлялось какое-то дополнительное чувство, которое, наверно, рождается у тех, кто вынужден жить во мраке за толстыми стенами, кто, подобно иным насекомым, выработал обостренную способность видеть, обонять, воспринимать даже оттенки температур и, главное, чувствовать приближение опасности.,Инстинктивная и мгновенная способность улавливать движения и даже угадывать их. Так слепой, идущий сквозь шумную толпу, ощупывает палкой путь и почти знает наперед очертания предметов, прежде чем коснется их.
...Шепот и тихие шаги возле двери камеры, едва различимый осторожный поворот ключа, чуть слышный звук отворяемой двери в соседнюю камеру. Скрип пружин на койке, короткая пауза. Снова осторожные шаги, теперь уже мимо Азиза. После этого — глубокая, всеобъемлющая тишина ночи. Будто воры прокрались, что-то взяли и неслышно исчезли.
Он лежал на спине, может час, может больше, в состоянии тревожного бодрствования. Иногда подходил к двери и пальцем приподнимал железное веко, пытаясь увидеть или услышать хоть что-нибудь. Время тянулось бесконечно.
Перед тем как опять лечь на постель, он решил постоять еще несколько минут возле двери. И тут он явственно услышал звуки крадущихся шагов, которые, миновав его дверь, остановились у соседней камеры. Тихая возня, звук закрывшейся двери и осторожного поворота ключа. И спустя некоторое время отчетливые, громкие шаги, словно теперь кому-то было безразлично, услышат его или нет.
Из соседней камеры слабо донеслись странные для такого позднего времени звуки: бульканье жидкости, льющейся в сосуд, стук передвигаемого стула. После короткой паузы кто-то бухнулся в постель, заскрипели пружины.
Азиз лежал, глядя в темноту, пытаясь мысленно проникнуть сквозь густой мрак и понять, что происходит рядом — за стеной. Его бросало из одной крайности в другую: то он холодным рассудком пытался оценить возникшую ситуацию, то давал волю эмоциям.
Что же все-таки случилось? Кто делал свое черное дело под покровом ночи? Чьи эти крадущиеся шаги? Что происходит в соседней камере? Важные события или незначительный эпизод? Удар Б спину или сопротивление? Честная борьба или коварный заговор? Капитуляция или победа?
Махмуд, владелец прокатной мастерской, на твою долю выпало немало страданий, но ни разу — подобных тем, что ждут тебя здесь. Здесь жизнь — медленное разрушение час за часом, минута за минутой.
Жизнь здесь означает полное лишение того, что питает тело и душу: замысла и действия, красоты и ее воплощения в искусстве, любви женщины.
Здесь — бесконечный вакуум. Нечего делать, нечего сказать и услышать. Одиночество в четырех стенах, уродливая обстановка, насекомые, жаждущие человеческой крови. Безжалостный институт подавления человека, крокодилья пасть, готовая сожрать, огромные руки, толкающие в пропасть.
Но здесь же, как ни парадоксально, раскрывается величие человека, его целеустремленность, его способность любить и хранить верность, его жажда жизни.
Рассвет он встретил, уже окончательно успокоившись: угасли мириады язычков пламени, оставив мертвый, холодный пепел, исчезла сумятица видений. Осталась чистая страница — на ней ни строки, ни слова. С тишиной пришел покой, а за ним сон. Сон был подготовкой к новому дню и новой борьбе.
Он проснулся от торопливого шепота:
— Доктор Азиз, доктор Азиз...
Сон в одно мгновение улетучился. Он спрыгнул с постели и босиком подбежал к двери. Сквозь приоткрытый глазок увидел часть черных, аккуратно подстриженных усов, верхнюю губу, крепкие белые зубы. Приложив ухо к глазку, услышал:
— Махмуд, что велосипеды чинил, во всем признался.
— Кто вы? -Я Али.
— Вы почему в тюрьме?
— Срок отбываю за воровство. Мне надо уходить. Что-нибудь нужно?
— Да, да. Еще раз подойдите.
Рот исчез. Металлическое круглое веко скользнуло на место. Азиз не без труда сдвинул указательным пальцем железную пластинку. Напротив двери стоял молодой парень среднего роста. Униформа из грубой синей ткани. Он медленно пошел босиком по коридору, держа в руке мокрую половую тряпку.
Азиз вернулся к постели и лег. В голове была полная ясность, все улеглось на свои места, позиции определились. Мысли были четкими и последовательными. Что заставило Али предупредить его? А вдруг он действовал по их инструкции? Тогда все, что он сказал о Махмуде, было ложью с целью сломить сопротивление Азиза. Такую возможность нельзя было сбрасывать со счетов. Но возможно и то, что он сказал правду. В этом случае какие у него были мотивы? Быть может, его поступок был продиктован теми же побуждениями, что и у старого тюремщика, который поделился с ним ужином. Своеобразная солидарность людей, находящихся в тюрьме. Не важно даже, кто они — сводники, торговцы наркотиками или политические заключенные.
Возможность предательства требовала от Азиза быстрой реакции. Признание Махмуда представляло серьезную опасность, поскольку он мог выдать многое — раскрыть систему связей и явок, превратить слабые, разрозненные свидетельства в веские доказательства. Любые попытки встретиться с ним бесполезны — таких из камер не выпускают. Бумага и карандаш! — вот что нужно. Каким-то образом их надо раздобыть. Но смогут ли несколько рукописных строчек повлиять на Махмуда? Нужен разговор по душам. Но как его устроить?
Азиз ходил по камере от стены к стене и, сам того не замечая, все ускорял темп. Взад — вперед, взад — вперед. Руки глубоко в карманах — старая привычка, когда он о чем-то серьезно задумывался. От раздумий его отвлек шепот сквозь тюремный глазок:
— Доктор Азиз, я здесь. Он подошел к двери.
— Привет, Али. Мне нужна твоя помощь.
— Что смогу, сделаю...
— Мне немедленно нужны бумага и карандаш. После паузы Али сказал неуверенно:
— Я попытаюсь. — Пятно темной кожи и черной щетины
исчезло. Азиз снова взволнованно зашагал по комнате.
Прошло много времени, и надежда уже стала угасать, когда снова послышался знакомый шепот:
— Доктор Азиз, вот, возьмите.
Через отверстие просунулся свернутый трубочкой листок бумаги. Азиз ухватил его кончиками пальцев и ощутил внутри твердый узкий предмет. Он быстро придвинул столик и сел на кровать. На мгновение задумался, опершись на ладонь подбородком. Что написать?
"Дорогой Махмуд!
Как у тебя дела? Я бы так хотел увидеться с тобой и поговорить, но это невозможно. А пока есть одно дело, которое надо уладить. Ты знаешь, Махмуд, как я дорожу дружбой с тобойг отношениями, которые нас связывают, идеями, которые мы с тобой разделяем. Точно так же относятся к тебе и другие товарищи.
Сегодня я узнал, что ты не выдержал и в чем-то признался. Это правда? Если такое случилось, то ты, возможно, и сам не осознаешь, какой это вред нанесет всем нам, включая тебя самого. Признание является юридически более сильным свидетельством против того, кто его сделал, нежели против тех, кого оно разоблачает. Не поддавайся на их уговоры, не бойся их угроз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52