Он выглядел слабым, беззащитным, потерявшим волю к жизни. Маленький зверек перед чудовищем, изго-ншившимся к прыжку. Он поерзал в кресле и сделал неопределенный жест рукой, будто отмахиваясь от невидимой опасности.
— Не надо мне ничего от тебя... Я в помощи не нуждаюсь. Оставь меня в покое... Да, да... Мы избрали общий путь, и идеи у нас были хорошие. А средства наши были неправильными. Мы боролись против людей, которые на самом деле оказались нашими друзьями.
— Наши средства, говоришь? Нашими средствами достижения, цели, Хусейн, были печатное слово, выступления... на митингах. Мы защищали наши идеи — то, что мы считали истиной. Это те, кто был против нас, не гнушались никакими средствами. Они в борьбе с нами прибегали к террору, пыткам, лжи.
— А я тебе говорю — мы ошибались. И все равно они хотят помочь нам, дать нам еще один шанс.
— Когда же ты успел прийти к такому выводу, Хусейн?
— В последние несколько дней... Я о многом передумал.
— Что же заставило тебя многое пересмотреть, если не секрет?
— Они... они помогли мне, как братья... понимаешь?
— За какие-то сорок восемь часов, Хусейн?
Удивление в глазах. Голос зазвучал хрипло и с дрожью:
— Кто сказал тебе?
— Так. Слышал. Ну а все-таки, что с тобой произошло, Хусейн, за двое суток, что ты провел здесь?
— Ничего. Ничего, говорю тебе. Оставь меня, ради бога. Я все обдумал и решил, что был не прав, вот и все.
— Так вот, вдруг? А отчего же ты раньше все это не обдумал? Или просто понял, что цена расплаты слишком высока? Выигрыш и проигрыш, Хусейн. Ты, бывало, любил все определять такими словами. Просто неточно все рассчитал. Оказалось, овчинка выделки не стоит. Так? А ты взвесил, какую цену придется платить, когда окажешься на свободе? Ты понимаешь, в какую пропасть ты катишься? Как ты сможешь смотреть людям в глаза? Как встретишься с друзьями, коллегами, со всеми, кого знаешь? В конце концов, как ты с собственной совестью уживешься?
Хусейн тяжело поднялся с кресла. В глазах — мольба и отчаяние. Рука нерешительно потянулась к Азизу. Голос перешел на шепот:
— Пожалуйста, Азиз... прошу тебя. Оставь меня. Со мной все кончено...
Остались лишь отчаяние, боль и тоска, которых не выразить словами. Полная капитуляция. Весь камуфляж, все маски слетели.
Азиз молчал, потрясенно наблюдая трансформацию знакомого лица. Преодолевая внутреннее сопротивление, попытался ободрить бывшего друга: — Все кончено? Кто сказал, что с тобой все кончено? Нет, Хусейн, у тебя и сейчас еще есть шанс. Чего ты боишься? Тюрьмы? И тюремное заключение не вечно. Все имеет свой конец, кроме мучений нечистой совести.
— Нет, нет... ты меня не убедишь. Я уже не способен стать прежним.
Он на мгновение смолк. Потом устало, почти шепотом повторил, как заученный урок:
— Мы ошибались... и теперь должны смотреть правде в глаза.
Волна гнева поднялась в душе Азиза. Он не мог скрыть своего презрения к предателю.
— Не разглагольствуй о правде, Хусейн. Лучше признайся, какую грязную сделку ты заключил в эти дни.
Хусейн съежился в кресле, будто к нему прикоснулись раскаленным железом. Когда он поднял глаза на Азиза, лицо его было белым, как гипсовая маска.
— Ты говоришь о грязных сделках? Так... А сам-то ведь не знаешь, кто по-настоящему заключил такую сделку.
Взгляды скрестились, в глазах полыхала откровенная ненависть, дыхание участилось.
— Что, хочешь знать, кто тебя заложил?
— Кто меня заложил? — автоматически повторил Азиз.
— Да. Заложил. Предал. Вернее, предала... женщина...
— Кто?
Слова, как удары бича, рассекали воздух.
— Твоя жена. Она сообщила им, где тебя найти, а сама смылась. Уехала с ребенком.
Голова пошла кругом. Потемнело в глазах. В сознании замелькали бессвязные картины. Окно с металлической решеткой. Черная назойливая муха. Толпы бегущих студентов. Мертвое тело в луже крови на мостовой. Детское безмолвное лицо с текущими по щекам слезами. Лепешка хлеба с ползущим по ней тараканом.
Кажется, наступил предел всему, большего ему уже не вынести. В душе был полный хаос, чувства не подчинялись рассудку. Хотелось сделать что-то безумное, чтобы избавиться от железных клещей отчаяния, сжимавших его мозг и сердце. Сопротивление бесполезно... Мир рушился вокруг него. Гниль, разложение — повсюду. Они отравляли тело и душу. Их источали люди и вещи.
Азиз посмотрел на Хусейна и вместо него увидел что-то черное, змееподобное, уставившееся на него маленькими невидящими глазками. Черная змея, медленно приближавшаяся к нему. То замрет на месте, то подползет ближе к облюбованной цели. Преследует с молчаливой целеустремленностью, чтобы настичь его, обвиться вокруг тела и затащить в мутную трясину, в которой мерцали человеческие глаза — печальные, жалкие, потерянные. Змея подползла вплотную, обвилась вокруг щиколоток, потащила вниз. Азиз вцепился пальцами в подлокотники кресла, чтобы не рухнуть туда, откуда нет возврата.
Глаза Хусейна следили за ним с мстительной злобой. Даже цвет глаз изменился, стал мутным, грязным, как болото, в которое пытались его завлечь.
Азиз, сжав зубы, упорно держался за кресло. В эти мгновения он потерял ощущение времени и пространства, сосредоточившись на борьбе, которая шла внутри его самого. Она сконцентрировалась в какой-то точке, которую он ощущал, как язычок пламени, которое то угасало, то разгоралось, постепенно охватывая его тело и душу и вдыхая в них жизнь. И вдруг отчаяние захлестнуло его, как океанская волна в ночи, которая бесшумно накрыла его, загасив огонек жизни. Он проигрывал этот неравный бой. Круг сужался, рушилась крепость за крепостью. Но глубоко внутри его существа еще жила искра жизненной силы, осажденная, почти погребенная, почти угасшая, как сполохи далекого костра в штормовой ночи, безнадежно слабые, жила, чтобы разгореться с новой силой.
И все-таки огонек не угас. Он сражался за жизнь, вновь отвоевывал позиции, наполняя новой энергией душу и тело.
Странные видения исчезли. Исчезли глаза Хусейна, которые смотрели из болота, черная змея уползла прочь. Азиз откинул голову на спинку кресла и перевел дух. Внутренняя борьба не прошла бесследно: он был как выжатый лимон. Из сумрака на него смотрели другие глаза: прекрасные, сияющие добротой и нежностью.
И на душе у него вдруг стало спокойно от сознания своей неуязвимости. Лодка, скользящая по голубым водам жизни под парусом. Ребенок держит руль своими детскими ручками и звонко кричит: "Смотри, папа! Смотри, как я управляю лодкой!"
— Почему ты молчишь?
Усилием воли Азиз заставил себя вернуться к реальности. Повернулся и без всякого интереса посмотрел на Хусейна. Разве что с любопытством, с каким разглядывают неизвестное насекомое.
— Что ты сказал?
— Ты что, не слышал? Я сказал, что твоя жена выдала тебя, а потом уехала из Египта.
— Я понял. Еще один трюк?
Хусейн не выдержал, в голосе появились истеричные нотки:
— Ты ничего не знаешь! А я уверен в том, что говорю. У меня есть доказательства, и ты сам когда-нибудь во всем убедишься! Вот увидишь! Предатели — на каждом шагу. Да, да! Преда— Ну хорошо... я оставлю тебя здесь, а сам буду жить на свободе. Я задыхаюсь в этих стенах.
— Уходи. Уходи в одиночестве...
— Подожди, Азиз. Ну не будь же ты упрямым глупцом, прояви благоразумие.
— Нет. И запомни: тебе не удастся вытащить меня с собой. Азизу стало тошно. Он повернулся к окну и посмотрел на
палисадник, на листья, трепетавшие на ветру, перевел взгляд на лицо сидевшего рядом человека. Оно теперь больше напоминало звериную морду. Глаза бегали, спасаясь от его взгляда. Цвет их напоминал болото. Азиз увидел в них вызов и отчаяние, беспомощность и ненависть, хитрость и страх, жалкую затравлен-ность. Взгляд сломленного человека. Снова этот голос, словно издалека:
— Все, что они хотят от тебя, — это печатный станок в Танте.
— Станок, значит?..
Опять видения. Мир вдруг сузился, превратился в узкий длинный туннель, в конце которого была маленькая комнатка, отсыревшие стены с трещинами, идущими от потолка, кровать, кресло, яркая электрическая лампа. Железная махина с колесами, которые непрерывно вращались, выплевывая сквозь частокол зубов отпечатанные листки бумаги, растущие до потолка кипы листовок, заполнявшие скудное пространство и наступавшие на хрупкую человеческую плоть. Человек стоит с закрытыми глазами, пошатываясь от усталости. Изможденная фигура, кормящая бумагой прожорливую машину, подливающая черную краску в цилиндр. На почерневшем лице иногда сверкают белизной зубы.
Весь мир, вся жизнь, мечты, эмоции и все его благоразумие сжались до пределов этой комнатки. Именно она стала стимулом его жизни, ее смыслом, как артерия, питающая сердце алой кровью, теплом, любовью.
Лицо Хусейна приблизилось. Шепот в самое ухо:
— Элементарную вещь от тебя хотят. Подумай. Ну неужели хочется гнить здесь до конца дней? Соглашайся. Чем это тебе повредит? Адрес, Азиз. Только адрес. И никто не узнает, что назвал его ты. Чего боишься? Дело-то простое.
Азиз всмотрелся в лицо, которое почти касалось его, и не узнал — будто видел его впервые. Глаза Хусейна шарили по его лицу, искали ответа, хотя и понимали, что сидящий рядом человек глух к его словам.
Тот день он хорошо помнил. Солнечный сентябрьский день. Еще не закончились летние каникулы, а в медицинском колледже уже вовсю кипела работа.
К зданиям Новой и Старой больниц устремился нескончаемый поток студентов. Студенты идут по мосту с учебниками под мышками, белые халаты переброшены через плечо, стетоскопы торчат из карманов брюк. Смех, болтовня не затихают ни на миг.
Но именно в тот день группа студентов, направлявшихся к Новой больнице, свернула влево и пошла по короткой эвкалиптовой аллее к спортивному комплексу. Зеленый травяной ковер ласкал взгляд, давая отдых глазам, утомленным чтением убористого шрифта на глянцевых страницах книг с раннего утра до позднего вечера — уже при электрических лампочках. Здесь, под ясным голубым небом, они позволяли себе короткую передышку.
На сей раз собрались не случайно. Никто не остановился, чтобы просто порадоваться солнцу, траве. Все направлялись к низкому длинному зданию и проходили без задержки внутрь через боковую дверь.
Азиз шел впереди Хусейна и Халиля, которые о чем-то спорили на ходу. До него доносились лишь отдельные слова. Азиз обратил внимание, что некоторые шкафы, предназначавшиеся для спортивной экипировки, раскрыты и оттуда торчат цветные рубашки, белые шорты, носки. Другие шкафы заперты на висячие замки. Паркет на полу истерт временем и тысячами ног, которые годами ходили по нему. Толстый слой пыли въелся в дерево, и оттого пол выглядит местами как земляной.
Резиновые подошвы топчутся, поднимая в воздух пыль. Деревянные табуретки и лавки сдвинуты, и сидящие на них прислонились спинами к шкафам. Те, кому удалось пристроиться на скамейке, сидели зажатые с двух сторон, скрестив ноги или поджав их, чтобы дать место другим, продолжавшим прибывать. Некоторые расстелили на полу газеты, носовые платки, старые мешки и сидели, сдвигаясь все плотнее, по мере того как подходили новые студенты. Они вытягивали шеи, стараясь ничего не упустить.
Посреди комнаты стоял небольшой стол на тонких ножках, поверхность которого была вся в трещинах, черных и желтых пятнах: это был явно повидавший виды стол — за ним писали, ели, на него становились ногами, чтобы дотянуться до какой-нибудь высокой полки. Теперь за ним восседали Хусейн и Хал иль.
Азиз нашел для себя местечко в углу среди плотной массы студентов. От тесноты было не продохнуть, однако никто не сетовал.
Сначала стояли шум и гвалт: сотня голосов говорила одновременно, сотни ног топали и шаркали. Общий шум перекрывали отдельные возгласы, громкий смех, стук передаваемых через головы скамеек, скрип расшатанных стульев. Постепенно передвижения прекратились, шум голосов стал затихать, и наконец воцарилась тишина.
Азиз оглядел лица собравшихся. Двигались желваки под кожей от сдерживаемого напряжения и беспокойства, лица отдавали желтизной, как у преждевременно состарившихся. А у иных — от тревоги, которая уродовала молодые лица, гасила огонек жизни в глазах.
Взгляды всех были прикованы к сидящим за столом. Поблескивали очки в скудном для такой большой комнаты освещении. Мелькнула красная феска, которую снял с головы высокий смуглый студент, неподалеку от стола маячила голова в тюрбане. Молодой человек раскачивался, сидя по-турецки, словно на молитве в мечети. Его щуплое тело терялось в складках просторного черного кафтана. В другом конце комнаты возле двери внимание Азиза привлекла еще одна характерная фигура. Лицо, словно высеченное из гранита, неподвижное, как маска, с угольно-черной бородой. Ни один мускул не двигался на этом суровом лице, а глаза смотрели прямо перед собой, в них застыла скука ожидания...
А ожидание затянулось. Двое сидевших за столом были погружены в беседу шепотом и не обращали внимания на окружающих. Видно, обсуждали что-то чрезвычайно важное. Но вот Халиль поднялся и сделал знак рукой, призывая к тишине. Все смолкли, казалось, даже дыхание затаили. Окинув взглядом присутствующих, Халиль заговорил.
Азиз вслушивался в поток слов и фраз, которые лились, как водопад, прорвавший плотину, но не мог уловить их смысла. Голос звучал громко, отдаваясь в барабанных перепонках, как эхо в пустоте, но речь казалась лишенной внутренней логики и не находила отклика в душе.
Глаза Халиля неотрывно следили за реакцией собравшихся. Что-то было в них странное, они напоминали глаза слепца. В них не было ни человеческого тепла, ни блеска интеллекта.
Рот-щель открывался и закрывался в монотонном механическом движении, не в силах остановиться. Слова, слова, слова — непрерывный поток без пауз: империализм... свобода или смерть во имя национального дела... наша цель — покончить с английской оккупацией, и мы от нее не отступим... А потом поток внезапно прервался, и эхо последних слов застряло в чащобе повернутых к оратору лиц:
— Да здравствует национально освободительная борьба египетского народа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52