Тут Азиз и поджидал ее. Они вдвоем пересекали большой двор и шли к хлеву, где наблюдали, как доили черных буйволиц и пегих коров. Молоко, белыми струйками падая в глиняные горшки, пузырилось, лилось через край. Прежде чем идти даль-ню, бабушка брала горшок с теплым молоком слегка дрожащей рукой и давала ему попить.
От хлева они шли к пекарне, занимавшей три помещения.
Красное пламя вырывалось из жерла печи, когда готовые лепешки выезжали на противне наружу. А за ними наступала очередь булочек, замешанных на молоке и масле, сладостей, выпекаемых с медом и кунжутом. Убедившись, что в пекарне дела идут нормально, они направлялись в сад. Двигались медленно по тропинке среди деревьев, усыпанных апельсинами, мандаринами, беловато-желтыми гуавами, красными гранатами и манго. Проходили через виноградник, украшенный медово-желтыми и красноватыми гроздьями. Когда Азиз запрокидывал голову, он видел отблески лучей восходящего солнца, заблудившихся в кронах пальм.
Между бабушкой и внуком установилось безмолвное взаимопонимание. Они редко разговаривали во время таких обходов. Им нравилось быть вместе. Он уважал ее силу характера и прямолинейность, ее необыкновенное трудолюбие. Но больше всего его привлекала ее способность щедро одаривать всех окружающих своей добротой и любовью. И, шагая рядом с этой хрупкой, прожившей долгую жизнь женщиной в черном одеянии, пользующейся всеобщим уважением, он испытывал чувство гордости за то, что он ее любимый внук.
Кроме бабушки, он ни с кем не был так близок. Другие члены семьи, как и сотни крестьян, ютившиеся в глинобитных хижинах и бродившие вокруг их поместья, были ему безразличны. Лишь изредка с ленивым любопытством он наблюдал, как они орудовали мотыгами, вскидывая их высоко над головой и с размаху вгрызаясь ими в землю, как купались в речушке в знойный полдень, как усталые возвращались с полей со своими верными помощниками — буйволами и ослами. А вечерами они сидели на глиняных мастабах возле открытых дверей своих хижин. Но он смотрел на них взглядом стороннего наблюдателя, как на отвлеченные картинки, не занимавшие его мыслей. Единственное, что от него требовалось, — это отвечать на приветствия феллахов, если случалось с ними встретиться. Они почтительно кланялись ему — наследнику богатой семьи, занимающей огромный дом у ручья с множеством слуг, владеющей обширными угодьями, фруктовым садом, погребами и складами, которые ломятся от добра, хлевами и конюшнями.
...Именно чувство одиночества побудило его пригласить Хусейна провести каникулы в деревне. Они совершали длинные прогулки вдоль высокого берега реки до того места, где она разливалась широко между Багорией и Кафр Нуссейром. Наблюдали, как заходит солнце в море золотого огня за далеким горизонтом. Иногда вели неторопливую беседу, сидя вокруг большого бронзового подноса на подставке и макая лепешки в бесчисленные тарелочки с разными закусками. Вместе просиживали над толстыми книгами на английском языке, переворачивая глянцевые страницы, пытаясь запомнить цветные схемы-иллюстрации, изображавшие детали человеческого организма, постигая его тайны.
Азиз взял одну книгу из стопки, принесенной дядей Аб-даллой, рассеянно полистал, но мысли его были заняты совсем другим. Обычно он легко переключался на занятия, но сегодня дело явно не клеилось. Прищурив глаза, глянул на Хусейна. Молчаливый по натуре, Азиз с трудом подыскивал слова, когда приходилось высказаться, предпочитал слушать и наблюдать. Это, видимо, и помогло ему развить наблюдательность. А лицо человека, сидящего напротив него, поистине было достойным объектом для изучения.
Азиз не мог забыть тот день, когда Хусейн так неожиданно вошел в его жизнь. Он стоял в анатомичке один перед группой студентов, в глазах которых читал ярость и ненависть. Потом протискивался сквозь плотную толпу, охваченный чувством растерянности и отверженности. Но в этой толпе нашелся человек, который протянул ему руку помощи и поговорил с ним по-дружески...
Глубоко посаженные глаза под выпуклым лбом быстро пробегали текст страницы. Черты лица тонкие, почти точеные: короткий прямой нос с нервными ноздрями, полные губы, светлая полоска усов, слегка выпирающие скулы, покрытые пушком, карие глаза, густые, зачесанные назад волосы. Лицо мужественное и одновременно холеное. Тело крепкое, сильное, но, видно, любящее комфорт.
Азиз первым-нарушил молчание:
— А когда ты дашь мне обещанные книги?
Он ответил в своей обычной манере — слегка в нос:
— Когда вернемся в Каир.
— И.чему эти книги меня научат?
Хусейн с раздражением отложил в сторону книгу, которую читал:
— Ты, я вижу, не настроен сегодня заниматься.
— Ответь на мой вопрос.
— Ну хорошо. Они научат тебя смыслу жизни.
— А ты знаешь, в чем смысл жизни?
— Думаю, что да. После того, как открыл для себя многие не щи.
— Ну так поделись со мной.
Хусейн на мгновение задумался. Его карие глаза смотрели I упорна Азиза.
— Жизнь не имеет смысла, если не совершить такого, что останется после твоей смерти.
— И что для этого нужно совершить?
— Освободить нашу родину. Избавить наш народ от нищеты И угнетения.
— Я тоже, между прочим, ищу смысл жизни, но не вижу его
в том, о чем ты говоришь. Для меня жизнь — загадка, нечто такое, чего я не могу объяснить. Люди являются в этот мир такими беззащитными. Они становятся жертвами обстоятельств и опасностей, которые подстерегают их на каждом шагу. Едят, женятся, занимаются любовью, в поте лица добывают хлеб насущный, не успевают оглянуться — и уже пришла смерть. Все на этом кончается. А что я-то могу изменить в заведенном порядке?
— Ты просто не умеешь широко мыслить и не видишь того, что происходит вокруг тебя. Неужели у тебя ни разу не возникло желания сделать жизнь лучше? Как ты можешь мириться с окружающей тебя нищетой и бесправием?
— Да я тут при чем? Не я придумал нищету и бесправие. С какой стати это должно меня беспокоить? Не понимаю, почему эти вопросы тебя так волнуют. Тебя что, трогают несчастья других людей или же ты ищешь более широкое поле деятельности для удовлетворения собственных амбиций? Я, знаешь ли, вполне счастлив тем, что делаю. И даю слово: когда стану врачом, буду лечить тех самых бедняков, о которых ты так печешься.
Хусейн сердито повысил голос:
— Ты, я вижу, иронизируешь на мой счет. Давай без этого!
— Я не иронизирую. Просто говорю, что чувствую. Жизнь представляется мне крайне запутанной, а иногда и пугающей. Постоянно возникают вопросы, которые меня волнуют. А твои ответы мне не кажутся убедительными. Впрочем, мне думается, что ответов я вообще ни у кого не найду. Вот уже больше года мечусь в замкнутом круге этих вопросов, и все безрезультатно.
— Ответы прямо перед тобой. Они совершенно очевидны, а ты их отвергаешь, — сказал Хусейн с досадой.
— Знаешь, дружище, не стоит все это так серьезно воспринимать. У каждого из нас, в конце концов, свой взгляд на вещи.
Деликатное покашливание послышалось за их спиной. Они обернулись одновременно, будто ища предлога прекратить затянувшийся спор. Дядя Абдалла стоял, переминаясь с ноги на ногу и держа за руку маленького мальчика в грязной шапчонке и голубой галабее, разорванной на груди, со слипшимися от гноя ресницами. Старик медленно направился к ним, подталкивая мальчика впереди себя.
— Господин Азиз, окажите милость, посмотрите, что у мальчонки с глазами.
Азиз взял мальчика за плечо и повернул его лицом к свету.
— Твой сын? — спросил он Абдаллу. -Да.
— Сколько дней у него такое творится с глазами?
— Два дня.
Азиз пальцами осторожно приоткрыл левый глаз. Несколько секунд всматривался в покрасневшее глазное яблоко, потом осмотрел другой глаз и повернулся к Хусейну:
— Скажи-ка нам, Хусейн, что ты думаешь на этот счет. А? Хусейн придвинулся к мальчику.
— Тебя как зовут?
Молчание. Он повторил вопрос. Дядя Абдалла шагнул ближе и громко ответил:
— Мухаммед, сиди Хусейн!
— А ну-ка подними голову.
Мальчик повернулся к отцу, ожидая от него указаний, потом потупил взгляд.
— Я сказал — подними голову.
Мальчик продолжал смотреть в землю, будто ничего не слышал. Внезапно тишину нарушил резкий звук пощечины. Голова мальчика мотнулась в сторону, он потерял равновесие и чуть не упал. И тут же пронзительно и тонко заскулил, словно раненое животное. Старик продолжал стоять как истукан на одном месте, будто ничего не произошло. Только по лицу пробежала мимолетная тень.
Азиз бросил удивленный взгляд на Хусейна, поднялся и легонько потрепал мальчика по голове. Всмотрелся еще раз в его лицо и сказал отцу:
— У него острое воспаление. Я пропишу глазные капли. По две капли в каждый глаз четыре раза в день. Кроме того, промьюай ему глаза каждый час. Я покажу как.
— Благослови вас аллах и избави от всех зол. Пусть даст вам доброго здоровья...
Старик ушел и увел мальчика с собой. Наступила долгая пауза. Азиз сел на скамью, открыл книгу и углубился в чтение. Хусейн поднялся и пошел к высокой акации. Стоя спиной к Азизу, он смотрел на поле люцерны.
Спустя некоторое время дядя Абдалла появился вновь с большим бронзовым подносом, накрытым желтой салфеткой. Он поставил поднос на мастабу и снял салфетку. На многочисленных маленьких тарелочках были разложены порции белоснежного риса, зеленых бобов, мяса, курятины, небольшая жареная утка, баклажаны, пиалочки с салатами и пикулями, стопка тонких лепешек и корзиночка с мандаринами, апельсинами и бананами.
— Хусейн! — позвал Азиз. — Иди есть! Обед готов.
— Потом... немного погодя...
— Ну смотри. Тогда, дядя Абдалла, поставь поднос в комма re.
— Что-нибудь еще желаете?
— Да. Принеси-ка нам чаю. Чайник и маленькие чашки, ЧТО я привез с собой.
...Скользящая дверь тихо прокатилась по стальному пазу. Босоногий арестант вошел бесшумно, как призрак, в своем синем халате. Он нес поднос с двумя чашечками янтарного чая. Осторожно поставил их на столик и вышел. Азиз взял чашку в ладонь, ощущая ее тепло. Отпил пару глотков и посмотрел Хусейну в лицо, ожидая, что тот скажет что-нибудь. Но Хусейн молчал, отрешенно глядя на большой камин. Потом неожиданно заговорил каким-то далеким, отчужденным голосом:
— Как дела, Азиз?
— Спасибо, неплохо. А как ты?
— Слава богу...
— Не ожидал, что когда-нибудь встретимся с тобой здесь. Столько времени ни с кем не общался, что потерял счет дням.
— Это я, Азиз, напросился на свидание с тобой.
— Откуда ты узнал, что я здесь? Я и не подозревал, что тебя тоже схватили.
— Да вот... слышал, что ты здесь, захотелось поговорить с тобой.
— Гм... так неожиданно все это. Но я очень рад тебя видеть, Хусейн.
— Я тоже.
— А о чем ты хотел поговорить?
— О чем? О том, что, я полагаю, для тебя является самым важным.
— Так о чем же? Не тяни.
— О твоем освобождении.
Азиз глубоко вздохнул, чувствуя, словно погружается в холодную пучину. Во рту пересохло от волнения. Когда он заговорил, голос его прозвучал хрипло:
— Разве это возможно?
Хусейн бросил на него быстрый взгляд.
— Похоже, что так.
— Каким образом?
В глазах Хусейна замерцал странный огонек.
— Ты действительно очень хочешь выбраться отсюда?
Азиз на мгновение мысленно представил себе лицо жены, а рядом — ребенка, широко раскрытые глаза, в них немой вопрос. Он почувствовал страшную слабость во всем теле, парализовавшую его мозг, как после изнурительного марафона, когда силы покидают бегуна. Он выговорил с трудом:
— Конечно... кто же не хочет быть свободным?
— Тебе хочется походить по улицам, увидеться с женой и сыном?
— Да ты что, Хусейн! Что значат эти вопросы? Разумеется, я мечтаю, чтобы меня освободили...
— Тогда тебе надо проявить немного благоразумия. Благоразумие! Вот оно что. Слово ожгло, как резкий удар хлыста. Усилием воли он попытался преодолеть паралич расслабленности, избавиться от ощущения кошмара. Он поднял к лицу отяжелевшую руку, как утопающий, над головой которого сомкнулись волны. Повторил слабым голосом:
— Благоразумие... Что ты под ним подразумеваешь, Хусейн?
— Тебе не приходит в голову, что мы ошибались? Азиз на миг задумался, потом решительно ответил:
— Разумеется, совершали ошибки. Но кто не ошибается?
— А разве не следует признавать свои ошибки?
— Я что-то не понимаю, к чему ты клонишь.
— Я имею в виду, что мы были не правы. То, чем мы занимались, лишь сеяло разброд и смуту среди людей.
— Смуту? Что ты говоришь, Хусейн?
Тот облизнул пересохшие губы. Костяшки пальцев побелели на сжатых кулаках. Лицо побледнело, как от приступа головной боли. Голос зазвучал визгливо, на повышенных тонах:
— Да! Мутили, мутили воду! Будоражили народ. Дорога, которую мы избрали, только уводила других с пути истинного.
— Дорога, которую мы избрали? Но ты же ведь был первым, кто рассказал мне об этой дороге, Хусейн. Забыл, как долгими вечерами мы говорили о будущем, мечтали о нем? Забыл, что ты говорил мне о нашей родине, о бедствиях народа, о свободе для всех и равноправии? Не ты ли утверждал, что жизнь не имеет смысла, если мы ничего не сделаем для нашей родины, для народа? Что с тобой стряслось? Ответь мне. Что случилось?
Азиз протянул ладонь и вцепился в руку, лежавшую на подлокотнике кресла. Хусейн не шелохнулся. Его квадратная фигура словно вросла в кресло, глаза смотрели сквозь стену. Казалось, он перестал воспринимать происходящее, придавленный невидимой глыбой, которая заживо похоронила его под своим весом.
Молчание затянулось, стало гнетущим. Азиз напряженно смотрел на неподвижные губы человека, сидевшего рядом с ним. Ждал ответа — решающего слова, после которого все другие уже будут не нужны. Однако Хусейн продолжал молча сидеть с потухшим взглядом, будто потерял дар речи.
— Отвечай, Хусейн. Почему ты молчишь? Чего ты боишься? Ну?.. Мы ведь все еще друзья, и я тут, с тобой. Скажи мне, что произошло. Я помогу тебе.
Хусейн повернул к нему лицо. В глазах его застыл ужас. Голый страх, пронизывающий холодной дрожью все тело, проникающий до мозга костей. Присущая ему самоуверенность бесследно исчезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52