Сайду нравились темные тона, поскольку он привык работать в темноте. Даже свою тюремную форму он перекрасил в угольно-черный цвет. Когда он шел по тюремным коридорам, его поджарое, сильное тело двигалось с уверенной грацией пантеры. Однако, когда их отношения стали доверительными, Азиз был немало удивлен тем, что этот неграмотный и для многих опасный человек обладал незаурядным природным умом и немалым жизненным опытом.
Забившись в угол своей камеры, Сайд думал о жене, о детях, о своем младшем брате, которого он по мере возможности оберегал и держал подальше от той полной непредвиденных опасностей и трудностей жизни, которую вел сам. Он ни на минуту не забывал о своей семье, но ни разу вслух не обмолвился о них. Как он завидовал тем, у кого был туберкулез легких и они могли прохлаждаться в палате для хроников. Он завидовал любому калеке и в такие моменты жалел, что ему не оторвало руку во время войны или не переехало ногу колесом поезда, с которого он спрыгнул.
Больной человек был настоящим счастливчиком по сравнению со здоровым, слепец завидовал зрячему, а безногому, можно было считать, благоволили сами боги.
А все потому, что, когда подходил день аль-Урди и набирали группу арестантов для отправки туда, здорового человека охватывал такой ужас, что он мечтал о мгновенной смерти* которая была бы куда более милостивым концом, чем тот, который ожидал его на окраине Александрии — Мамуре, среди песчаных дюн на берегу синего моря.
Напротив Сайда в другом углу камеры сидел человек могучего телосложения, вытянув свои длинные ноги почти до самой двери. Он выглядел бы устрашающе, если бы его бронзово-смуг-лое лицо жителя Верхнего Египта не излучало доброту и покой. У него были задумчивые глаза, в которых иногда мелькала улыбка. Его крупные, в мозолях руки знали, что такое тяжелый физический труд. Их спокойная сила чувствовалась, когда он сжимал чью-нибудь ладонь. Абуль Вафа — простой парень из Кены — работал грузчиком на вокзале в Александрии. Однажды, подравшись со своим напарником, он ударил его кулаком. К его великому изумлению, тот рухнул замертво на тротуар на глазах у толпы зевак. Абуль Вафа стоял в шоке от случившегося. Вокруг поднялся шум, завизжала какая-то женщина, завопили дети. А он в молчаливой беспомощности обводил взглядом искаженные лица, жестикулирующие руки, ища хоть у кого-нибудь сочувствия. Он никак не мог понять, почему такая волна ненависти обрушилась на него.
Так он попал в одну камеру с Саидом. Они удивительно дополняли друг друга и вместе напоминали кошку и льва. Абуль Вафу нельзя было назвать глупым человеком, но он не обладал остротой мышления, свойственной Сайду. Они быстро стали близкими друзьями. Абуль Вафа оказался редким исключением — его минул едкий сарказм Сайда, его ядовитые подкалывания, возможно благодаря чудовищной физической силе Абуль Вафы, а может быть, и потому, что он по натуре был ребенком, которого люди стеснялись обижать.
Итак, в то утро оба они сидели в своей камере и ждали. Время от времени их взгляды встречались — мягкий всплеск безмолвных эмоций, словно волны в океане.
В тишине вдруг раздался звон колокола, показавшийся им гласом, призывавшим на Страшный суд, если аллаху будет угодно использовать для этого колокол. Он так же внезапно оборвался короткой паузой мертвой тишины. И тут же началась сумятица звуков. Скрежетали большие ключи в запорах, распахивались двери с ударами, похожими на приглушенный взрью. Потянулась из камер вереница призраков в синих ветхих униформах, образуя людской поток, льющийся навстречу своей судьбе. Тысяча ног шуршала по коридору и лестницам. Влекомые безжалостной силой, они толпились возле железных ворот, просачивались через них во двор и становились в нестройные ряды, заполняя пространство между двумя тюремными зданиями. Когда последний заключенный шагнул во двор, гигантская клетка тюрьмы опустела, если не считать секций, где содержались больные и политические заключенные. Вновь воцарилась тишина. Глаза с нескрываемой завистью смотрели на ряды запертых дверей в двух крыльях, составлявших шестую секцию.
Те, кто держал их судьбы в своих руках, не делали различий между политикой и болезнью. И ту и другую следовало изолировать. Чтобы не допускать их общения с остальными, и политических заключенных, и больных — носителей инфекции и носителей новых идей — держали в одном отсеке. К тому же — тем лучше, если туберкулезные палочки поселятся среди политических. А если бацилла вольнодумства заразит человека с туберкулезом легких, то ничего страшного, поскольку здесь, в тюрьме, он и так обречен на смерть.
Азиз прислушивался к поднявшемуся среди арестантов шуму: глухой ропот, вопли осужденных, идущих навстречу своей гибели. Азиз видел шествие, направляющееся в аль-Урди. И видел возвращение оттуда.
Серый декабрьский день. Сердитые тучи заволакивают небо. Ветер свистит в тюремных стенах, гуляет от зарешеченного оконца к щели под дверью. Весь блок "А" становится похожим на корабль. Свободно гуляет ветер в трюме, а пассажиры скорчились под одеялами, пытаясь согреться за закрытыми дверями кают.
Азиз сидел на откидной скамейке, когда услышал, как раскрылись железные ворота. Он встал и подошел поближе к лестнице, стараясь быть незамеченным снизу — инстинкт арестанта держаться подальше от тех, кто может придраться за нарушение правил. Тем более что в это время дня ему полагалось находиться под замком в камере.
Именно тогда он и увидел колонну людей, которая начала проходить через ворота внутрь здания. Рваные остатки униформы висели на скелетообразных фигурах, как поблекшие листья на высохшем дереве. Провалившиеся глаза, неуверенная поступь на негнувшихся ногах. У одних не хватало ступни — вместо нее культя, обмотанная тряпьем в засохшей крови. Другие передвигались самостоятельно, поддерживая искалеченных товарищей. Были и такие, которые совсем не могли идти и даже стоять. Их несли на плечах другие арестанты, которые еще не окончательно выбились из сил.
Необычайно медленно продвигалась колонна людей, напоминая разбитую в сражении армию, которая приползла назад, чтобы прожить у себя дома последние перед смертью часы агонии. Эти человеческие развалины утратили чувство времени, жажду жизни — лишенные воли, не способные к сопротивлению существа. Азизу казалось, что они никогда не осилят ступенек на второй этаж, куда их вели четверо охранников с длинными палками в руках, которые, видимо, впервые за много месяцев бездействовали, не наносили ударов по изможденным телам с выпирающими ребрами.
Сверху на лестнице начали собираться заключенные, выходя из камер по одному и по двое. Они сбились в кучу и молча наблюдали за происходящим. А люди в колонне между тем хоть и бесконечно медленно, но поднимались по лестнице, делая передышку через каждые несколько ступенек. Пальцы, похожие на паучьи лапки, цеплялись за перила, тела прислонялись к перилам, чтобы не свалиться. В тишине слышны были сопение, хриплая одышка. Один из них упал и с глухим стуком покатился по лестнице. Его тело распростерлось на земле бесформенной грудой костей и тряпья. Охранник ткнул палкой в эту груду. Двое арестантов отделились от вереницы и начали спускаться, дергаясь, как марионетки, к упавшему товарищу.
Уже сотни заключенных столпились наверху. Кто-то закричал:
— Люди из аль-Урди вернулись! Проклятье аллаха на головы тиранов!
Этот выкрик вдруг подхватили другие голоса, слившись в едином порыве, и так же внезапно умолкли. Все напряженно наблюдали за тем, как упавшего подняли под руки и повели наверх. Когда они добрались до площадки второго этажа, их ждали раскрытые объятья. Одни приглушенно рыдали, у других по впалым щекам текли безмолвные слезы, падая на пол.
Кто-то настойчиво повторял:
— Это ты, Сайд? Я тебя не узнаю. Сайд, что случилось? Ты меня видишь, а? Сайд...
Едва слышный ответ:
— Дай мне руку...
Толпа начала постепенно расходиться. В медицинском отсеке открывались одна за другой двери камер, впуская тех, кто вернулся из аль-Урди. Отовсюду люди несли одеяла, матрасы, стаканы чая, пакеты черного табака, молоко, сыр, мясо. Вернувшимся из аль-Урди отдавали даже то немногое, что оставалось у самих. Отдавали закоренелым преступникам, отбросам общества, ворам, жуликам и убийцам. И самые ожесточившиеся смягчались при виде узников из аль-Урди, теплые чувства струились незримым потоком среди людей, объединенных общей трагедией — жизнью за тюремной решеткой.
Азиз сидел перед миской чечевицы и раздумывал, как поскорее попасть в тюремный госпиталь, чтобы навестить тех, кто вернулся из аль-Урди. Но приходилось ждать. Правила были строгими: никаких контактов между политзаключенными и узниками из аль-Урди. Нарушители жестоко наказывались. Однако, пока дежурил старый надзиратель Абдель Гаффар, все было возможно. Абдель Гаффар, конечно же, понимал, как не терпится Азизу попасть туда, и наверняка скоро сам явится к Азизу. У старого тюремщика выработалось особое чутье на многие вещи, и он без слов понимал заключенных. Надо только набраться терпения и подождать его. Азиз знал, что именно сейчас, в первые часы после возвращения из аль-Урди, люди особенно нуждались в человеческом тепле.
Уголовники обычно называли их при обращении "товарищами", пели в их честь песни, когда ночью гасили свет: "Тебе, юности цвет, от печального сердца привет..." Они делились с политическими табаком, черным чаем и даже иной раз скудным пайком. Часто они носили их записки из одного здания тюрьмы и другое и даже на волю, когда подворачивалась возможность. Но у них все-таки был свой собственный мир, и следовало четко знать границу, отделяющую их от политзаключенных, уважать эти границы. В конце концов, существовал незримый, но всеми признаваемый барьер между "товарищами" и остальными арестантами.
Азиз не притронулся к еде. Сидел, скользя взглядом по стенам, пытаясь по положению тени от решетки определить примерное время. Шум в здании постепенно затихал, не слышно было стука кованых башмаков, хлопанья дверей. Наступило обеденное время.
Он прижался спиной к стене и предался мечтам, как усталый часовой, опасающийся заснуть на посту.
Азиз вздрогнул от характерного звука открывающейся двери и увидел Абдель Гаффара, стоящего посреди камеры. Печальные глаза старика смотрели на него сверху вниз.
— Ну что, пойдем, доктор? Сайд хочет повидаться с вами. -Сайд? Он здесь?!
— Да вот вернулся нынче из аль-Урди.
Они вышли из камеры, прошли в самый конец здания мимо шеренги дверей до камеры номер 163. Надзиратель жестом предложил войти. Азиз проскользнул в камеру и увидел человека, сидящего на полу скрестив ноги. Неподвижный взгляд прикован к стене. Абдель Гаффар сказал с порога:
— Сайд, доктор Азиз пришел к тебе.
С большим трудом человек поднялся. Движения замедленные и осторожные. В сумраке камеры Азиз разглядел морщинистое лицо, бледность которого подчеркивалась черной всклокоченной бородой. Сайд стоял, глядя в пол, а когда поднял лицо, Азиз невольно вздрогнул при виде двух белых страшных шрамов, края которых отдавали синевой. Рука Сайда нащупала его пальцы и вцепилась в них. Они молча стояли лицом к лицу возле двери, держась за руки. Азиз почувствовал, как отяжелела вдруг ладонь Сайда, потянула вниз. Он не мог оторвать взгляда от двух белых пятен вместо глаз. Веки были распухшими, напоминая вывернутые губы, словно под ними зрели раковые опухоли. Чужеродные шары, вставленные в глазницы на бледном лице. Они словно смотрели неподвижно в пространство, но ничего не видели — страшные образования на сморщенном лице мумии. У Азиза похолодело внутри, он оперся рукой о дверь, на лбу выступили капли пота.
— Садись, Сайд.
Сайд опустился на корточки, потянув Азиза за собой.
— Слава аллаху, что ты вернулся, Сайд.
— Да храни аллах от бед и тебя.
Азиз замешкался, не зная, что сказать. Спросил:
— Когда ты прибыл?
— Сегодня.
— Ты довольно скоро вернулся. Я так рад тебя видеть. — Спасибо.
— Сколько же ты там времени провел?
— Три месяца.
— Всего три? Сайд помолчал, а потом произнес хрипло, почти шепотом:
— Да, только три месяца. Но это не мало. Очень долго-дольше, чем вся моя жизнь.
Короткая пауза, слышно только их дыхание. Азиз сказал:
— А что, Сайд, не хочешь выпить кофе?
— Да, да... ты мои мысли прочел, доктор Азиз.
Он обернулся к Абдель Гаффару, который все еще стоял у приоткрытой двери, чтобы обратиться к нему с просьбой, но старый надзиратель опередил его:
— Банка кофе спрятана в камере Метвалли. Я сам схожу и пришлю вам пару чашек. - Он прикрыл дверь и удалился.
Они снова замолчали. Азиз окинул взглядом потолок, стены, окошко, грубое темное одеяло, задержал взгляд на ногах Сайда. Они напоминали обожженные жерди, покрытые грязью. Ногти отросли, на ступнях не хватало обоих больших пальцев, а на одной ступне сбоку зияла глубокая рана, начавшая затягиваться.
— Подойди ко мне ближе, доктор Азиз.
Азиз приблизился и осмотрел исхудавшее тело, прикрытое синими лохмотьями, обнаженные колени, грудь, правое плечо, грязную кожу. Еще раз взглянул на белые слепые шары и почувствовал приступ тошноты. Горечь подкатила к горлу, и он сглотнул. Сайд спросил хриплым полушепотом:
— Как вы тут живете, товарищ Азиз?
Азиз улыбнулся, услышав знакомое обращение. К Сайду начали возвращаться прежние привычки.
— Мы-то хорошо. А вот ты как?
— Как видишь.
— Я смотрю, ты отощал. Но это нестрашно, дело наживное, отъешься...
Распухшие губы приоткрылись в горькой усмешке.
— Товарищ Азиз, не говори со мной так. Я уж больше никогда не стану таким, как прежде. Со мной все кончено...
— Кончено? С каких это пор Сайд начал такие вещи говорить?
— Кончено, кончено. Сам, что ли, не видишь?
— Что не вижу?
— Не надо меня злить. Чего стоит человек без глаз? Азиз растерялся, не зная, что ответить.
— Что молчишь?
— Как это произошло, Сайд?
Немного поколебавшись, Сайд заговорил, с трудом подыскивая слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52