Щелкнул ключ, едва он успел обернуться.
Азиз снял ботинки и носки, лег на койку возле стены и замер... Началось...
Ему казалось, что его засасывает черная пропасть. Он пытался выкарабкаться из нее, но босые ноги соскальзывали с острых каменных уступов, покрытых темно-зеленой слизью. С каждым мучительным передвижением ступни он, кажется, еще глубже сползал вниз, ближе к дну этой черной дыры. Пальцы шарили, за что бы ухватиться. И вдруг чья-то могучая рука схватила его за запястье и медленно начала вытаскивать наружу. По мере того как тело поднималось, мрак рассеивался, уступая место свету. С усилием приоткрыл глаза. Сквозь узкую зарешеченную щель в потолке комнату рассекал луч солнца, упираясь в его босые ступни, лежавшие на грубошерстном коричневом одеяле. Черная муха вилась вокруг пальцев ноги с монотонным жужжанием.
Машинально глянул на запястье — привычный жест после пробуждения. Часов больше не было. Огляделся вокруг. В комнате находился еще квадратный стол из грубо отесанных досок да трехногая неуклюжая табуретка. Он ощутил пальцами правой руки круглый предмет. Сжал его в кулаке и потом медленно разжал пальцы один за другим. Боялся — а вдруг ускользнет. На ладони лежало маленькое золотое обручальное кольцо, поблескивая в солнечном луче. И тут его охватило чувство мальчишеской озорной радости: вспомнил, как ночью человек с опухшими глазами обыскивал его одежду: шарил ладонями по телу, а перстня не заметил.
Он спрыгнул с койки босыми ногами на пол, покрытый гудроном. Показалось, что всю ночь работал и чуть не проспал какое-то важное утреннее свидание. Голова вдруг закружилась — знакомое чувство. Сайед, бывало, называл его "голодным вальсом". Пришлось опереться руками о койку и переждать, пока стены не приняли устойчивое вертикальное положение. Сел на колючее одеяло и долго оставался неподвижным. Солнечный луч сместился, стал тоньше: круглое пятнышко на черном полу. Минуты, а может быть, часы сменяли друг друга --теперь уже бесконтрольной и бесконечно медленной чередой. Ни движения, ни звука. Ощущение полной пустоты, за исключением постукивания сердца да зудения мухи. Тихое ожидание встречи, которая была теперь неизбежной...
Приближающиеся шаги, невнятный разговор. Возглас: "Открой эту!.." Звяканье цепей —звено об звено. Скрежет и удар стального засова. Дверь распахнулась. Несколько секунд полного пробуждения. Он сел на койке. Свет заполнил комнату, прогнав полуночный мрак. Медленно перед его глазами обрисовались очертания фигур, выделившись из однообразия света. Возле двери стояли трое. Они взглядом изучали сидящую фигуру. Азиз неторопливо поднялся и сделал пару шагов в сторону двери. Теперь и без очков они были видны ему отчетливо. Тот, что постарше и, видимо, выше по званию, — небольшого роста, почти лысый, если не считать нескольких прядей волос на висках, зачесанных за ушные раковины. В полушаге позади него стоял молодой парень лет тридцати — широкоплечий, крепкого телосложения. За происходящим он наблюдал равнодушным обшаривающим взглядом холодных голубых глаз. Руки нервозно двигаются: то одернут гимнастерку, то поправят пояс, то влезут в карманы: одни и те же бессмысленные движения. Неуловимые приметы — то ли манера держаться, то ли в одежде или в чертах его довольно привлекательного лица — указьшали на то, что этот тюремный страж привык к более легкой жизни. И еще что-то — тоже неуловимое — в холодном взгляде его голубых глаз. Время от времени они останавливались на Азизе. Этот взгляд и движения длинных бледных пальцев говорили о подспудной неудовлетворенности.
Третий стоял в стороне от тех двух — на пороге двери. Стоял почти по стойке "смирно". С пальцев левой руки свисало металлическое кольцо с нанизанными на него длинными ключами.
К нему обратился старший по званию:
— Спички, Овейс.
Он извлек пачку сигарет "Филип Моррис" и осторожно вытянул одну сигаретку. Прикурил от спички, которую ему протянула рука, похожая на медвежью лапу, и обратился к Азизу тихо и медлительно:
— Доктор Азиз, не так ли? -Да.
— Случайно не из провинции Гарбийя?
— Да. Из Кутура.
— Родились там?
— Нет. Я родился в Лондоне.
— Ого! В Лондоне?
— Да, там.
— Женаты?
— Женат.
— Так. Ну и где же ваша жена?
— Не знаю.
Голубые глаза сосредоточенно впились в него. Он повернул голову и не мигая уставился в них. А низкорослый продолжал спрашивать.
— Так вы врач? -Да.
— Отлично. Будем у вас лечиться в случае чего. — Он коротко ухмыльнулся, но выражение лица ничуть не изменилось. — Как вам тут, удобно?
— Нормально.
— Просьбы есть?
— Да... Пожалуйста, кое-какое белье, полотенце, мыло. Еще прошу вас, верните мне мои очки. И какое-то время мне нужно находиться на открытом воздухе...
— Так. Насчет одежды, полотенца и мыла — это разрешат. А вот с прогулками во дворе придется пока подождать. Очки? Гм... У вас их забрали, чтобы вы ими себя не поранили.
— Каким же образом? — Он не сразу понял, что этот человек имеет в виду. Потом невольно улыбнулся от показавшейся ему смешной мысли. — Да дайте вы мне мои очки! Что вы в самом деле!
— Ладно. Там видно будет. Обернувшись к голубоглазому, он произнес:
— Хигази, запишите-ка его адрес. — Потом щелкнул пальцами: — Овейс, закрой дверь.
Овейс положил тяжелую ладонь на длинный стальной болт. Азиз слегка отступил от двери. Громко лязгнул металл, загремели цепи о дверь...
Свет исчез, словно солнце внезапно провалилось. Он вытянулся на койке и мысленно принялся перебирать детали только что сказанного, пытаясь обнаружить явный и скрытый смысл каждого слова. Здесь все надо тщательно изучать. Любой жест, любой взгляд анализировать. Особенно выражение этих холодных голубых глаз. Его, кажется, зовут Хигази — капитан Хигази? А коротышка у них —главный. Он как будто бы не опасный. Конечно, служака, но со снисхождением. Когда их взгляды встретились, ему показалось, что глубоко-глубоко в его глазах пряталось что-то вроде жалости и сочувствия. А может быть, и скрытое желание приободрить?
— Случайно не из провинции Гарбийя?
— Да. Из Кутура.
— Родились там?
— Нет. Я родился в Лондоне...
Дом из красного кирпича на окраине Лондона. Из двери, как ядро из пушки, выскакивает малыш. Щеки румяные, черноглазый. Голубые матросские вельветовые шортики, белая шелковая сорочка с нарядными пуговками, отороченная по рукавам кружевами, белые гетры до колен, лаковые туфельки с застежками на кнопках. Он несется по дороге, по тротуару, запорошенному первым снегом, как птица, вырвавшаяся из клетки на свободу.
Суббота. Часы пробили десять часов утра. Он знал, что ему предстоит неблизкий путь. От их дома до церкви минут десять с лишним, даже если бежать что есть сил. Раньше он не смог удрать из дома, опасаясь, что все обнаружится, что кто-нибудь узнает, куда он направился. О нет! Он вовсе не боялся, что его накажут, будут отчитывать или помешают добраться до цели. Мамы ведь не было дома с раннего утра, а бабушка плохо видела, что происходит вокруг. У нее единственный оставшийся зрячим глаз тоже терял зрение. Главное — это желание чувствовать себя свободным, воспользоваться возможностью быть независимым. А стремление к этому его охватывало каждый раз, когда кто-нибудь начинал допытываться, где он был или куда идет. Желание сберечь свой собственный маленький мир для себя лично. Мир, который он сам для себя создал вне стен дома. Мир, полный фантазий, приобретенный силой воображения. В нем приподнятое настроение и радость открытий переплетались с меланхолией, которая порой по непонятной для него причине вдруг сжимала сердце...
По серому небу ветер гнал лохматые серые облака. Им не было конца. Дома по обеим сторонам дороги стояли вплотную один к другому и монотонно похожие один на другой. Покатая черепичная крыша, присыпанная снегом. Стены покрыты непонятной облицовкой, цвет которой можно определить как темно-желтый. Все четыре угла дома выложены красным кирпичом снизу до крыши. Под крутой крышей одно окно, смотрящее на улицу, как глаз на лбу циклопа. Ниже его — четыре окна по два с каждой стороны, одно под другим как раз по всем углам квадратного фасада. Дверь расположена точно посредине, не нарушая ни на дюйм симметрию. Две потертые мраморные ступеньки от порога вниз — к прямоугольному палисаднику, покоящемуся в это время года под белым покровом снега. Из-
вилистая дорожка, как черная длинная змея, вьется от двери к калитке в ограде палисадника. Вдоль тротуаров обнаженные деревья, воздевшие к небесам темные узловатые пальцы ветвей.
Ребенок — маленькая одинокая фигурка, бегущая по тротуару, голому и пустынному, если не считать случайного прохожего. Глаза ребенка смотрят только прямо перед собой. Бежит изо всех сил, не останавливаясь, чтобы перевести дыхание, словно какая-то внешняя сила толкает его вперед, к неведомой цели. Он сам не знал, какое расстояние покрыли его маленькие ноги, но внезапно белое строение — церковь оказалась прямо перед ним. В окнах витражи. На крыше высркий прямой крест. Через широко распахнутые двери выходят люди. Много людей. В петлицах длинных черных пальто алые розы. В тонких пальцах женщин маленькие букетики орхидей. Белые платья метут шлейфами снег. Звуки музыки и пение доносятся из глубины храма сквозь темный деревянный портал. Мягкий женский смех, проникнутый теплотой, и дети, одетые по-праздничному. Их маленькие ладошки спрятаны в пальцах родителей. Широко раскрыв глаза, они наблюдают за лицами взрослых, их улыбками и болтовней, за непрерывным движением вокруг них.
Он стоял на тротуаре, весь — ожидание. Часть всей сцены, но в то же время отдельно от нее. Пение внезапно смолкло, и наступила тишина. Затянувшееся мгновение тишины. Неясное бормотание послышалось из дверей церкви, и вот появились новые толпы прихожан, еще больше, чем прежде, будто кто-то гнал их прочь — на улицу. Показалась вереница детей с цветами. За ними — высокий мужчина с молодой женщиной в небесно-голубом платье. Пригоршни рисовых зерен взлетели в воздух, осыпая их, легкими облачками замельками конфетти, опускаясь, как мелкие мыльные пузыри, на волосы, плечи, платья, покрывая замерзшую землю пятнышками пастельных тонов. Процессия приблизилась к тому месту, где он стоял. Молодая женщина была уже в нескольких шагах от него и замедлила ход. Голубые глаза и угольно-черные волосы. Остановилась на мгновение — и остановилось время, все замерло вокруг него. Он ощутил ее теплое дыхание, когда она наклонилась и поцеловала его в щеку. Потом — ощущение пустоты, когда се не стало рядом. Вместе с высоким мужчиной она скрылась в черном, похожем на большой сундук автомобиле, который стремительно удалялся по аллее между рядами домов и деревьев, все дальше и дальше прочь, пока не превратился в темное пятнышко на снежном покрывале зимы.
Он долго стоял на тротуаре, а потом внезапно бросился бежать в том же направлении. На перекрестке свернул влево, на широкую улицу с ярко освещенными витринами магазинов, и дальше, пока наконец не добрался до высокого моста, повисшего в воздухе над пропастью. Мост напоминал огромного, выгнувшего спину зверя, крепко упершегося лапами в покрытые деревьями холмы по обе стороны широкой долины. Он задергался на самой середине и посмотрел вниз, в пугающую бездну. По дну долины змеились черные рельсы. Десятки, а может быть, сотни переплетающихся, расходящихся полос, встречающихся вновь где-то далеко-далеко...
Мама! Он вспомнил вдруг, что непривычно задержался. Представил себе серую тень гнева, заволакивающую ее голубые глаза. И тут же бросился бежать, стараясь как можно быстрее и дальше уйти от этого моста. На мгновение задержался у деревянного киоска купить несколько конфет — разноцветных куколок, которые старик продавец с седыми усами положил для него в бумажный пакетик, и снова помчался дальше к дому, но уже не так стремительно.
...Не так уж много он сумел вспомнить о своем детстве. Он даже не мог с уверенностью сказать, было оно счастливым или печальным. Впрочем, в одном он, пожалуй, был уверен. Каким-то образом он знал, что его детство не было отмечено ни большой радостью, ни большим горем. Может быть, поэтому в его сознании задержались лишь немногие неяркие картины тех лет. И возможно, по той же причине ему всегда казалось, что его детство не укладьюалось в какой-либо устоявшийся стереотип.
Где-то глубоко в душе гнездилось смутное ощущение того, что жизнь вся запеленута в серую монотонность, в униформу единого покроя, который никогда не меняется. Обычные лица, обычные предметы повторяются снова и снова в маленьком, как клетка, мире, куда никогда не прорвется ни новый цвет, ни звуки новой песни, на которую отозвалось бы сердце. И это ощущение, застрявшее в нем, как заноза, не давало покоя, вызывало жажду найти иной мир, иные реалии, дотоле неведомые ему.
Так с ранних лет он жил как бы в двух ипостасях. Существовал мир его дома, который для него создали взрослые, и другой — безраздельно принадлежавший ему, который простирался от ручья за холмом до белой церкви с разноцветными витражами и дальше, включал в себя переплетение черных рельсов и поезда, мчавшиеся по ним, чтобы скрыться за далеким горизонтом.
В мире родного дома мебель, занимавшая все закоулки, ограничивала его царство, делала его совсем маленьким. Темная мебель в сумеречном свете, проникавшем из-за тяжелых гардин на окнах, создавала впечатление, словно жил он на каком-то странном складе. Потолки были низкими, а серые стены порой, казалось, осязаемо давили со всех сторон. Ранним утром,он просыпался под привычные звуки, которые предшествовали
началу рабочего дня. В ванной лилась вода из крана. Тусклый свет электрической лампочки пытался разогнать темноту, которая хотя и не была такой густой, как ночью, но и рассветными сумерками ее не назовешь. Еще не стряхнув с себя остатки сна, он умывался ледяной водой, одевался, пил чай со всеми вместе за просторным обеденным столом. Он всегда сидел рядом с матерью, которая следила за тем, чтобы он съел хотя бы несколько кусочков копченой рыбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52