Вага усмехнулся.
— Вы, я вижу, прекрасно информированы. Органы безопасности?
Анджей кивнул.
— Да, у нас там есть свои ребята.
— Надежные? Не выдадут?
— Исключено.
— Прекрасно. Итак, давайте подумаем... Во время поездки не удастся?
— Пожалуй, нет. Слишком сложно. Сегодня был исключительный случай.
— Понятно. Значит, остается вторник. Что вы предлагаете?
Анджей заколебался. Его худое, смуглое лицо омрачилось.
— Капитан, я хотел задать вам один вопрос...
— Слушаю.
Анджей наклонился над столиком, и волосы снова упали ему на лоб. Он откинул их назад.
— Не знаю, как это сформулировать...
Вага молчал. По его неподвижному лицу видно было, что он не собирается приходить Анджею на помощь. Анджей нахмурился и сдвинул брови. Наконец он решительно поднял голову.
— Буду говорить прямо. Щуку обязательно надо убрать?
Вага не удивился. Он взял спички, не спеша закурил сигарету, которую уже давно держал в руке, и глубоко затянулся. Анджей не сводил с него пристального взгляда.
— Насколько мне известна ваша биография, поручик,— наконец заговорил он,— вы солдат дисциплинированный и бывалый и должны знать, что я, как ваш командир, имею право на подобные вопросы не отвечать и не отвлекаться от дела. Так или нет?
Анджей покраснел до корней волос.
— Думаю, что...
— Меня не интересует, что вы думаете. Отвечайте на вопрос.
Казалось, Анджей вот-вот вспылит. Но он справился с собой и коротко ответил:
— Так. Вага кивнул.
— Я рад, что мы с вами на этот счет одного мнения. Но я вам все же отвечу. Мне понятны ваши сомнения. Больше того, меня даже удивило бы, если бы у вас их не было. Мы живем и боремся в крайне трудной, сложной обстановке. Но война, которая была для всех испытанием, научила нас смотреть на вещи просто и выделять главное. Нам сейчас не до тонкостей. И если уж необходимо разграничивать явления, разграничение должно быть простым и ясным: белое — это белое, черное — черное. Вы согласны со мной?
Спокойный, ровный голос Ваги как бы подтверждал и усиливал правоту его слов.
— Чтобы сохранить трезвость суждений, мы должны ясно представлять себе в данной ситуации следующее. Вторая мировая война на исходе. Это ясно. Еще день, два, три, самое большее — неделя, и конец. Но разве такой мы конец предвидели? Нет. Мы рассчитывали, что поражение в этой войне потерпит не только Германия, но и Россия. А вышло иначе. В создавшемся положении поляки делятся на две категории: на тех, кто предал Польшу, и тех, кто не желает этого делать. Они хотят подчиниться России, а мы не хотим. Они за коммунизм, а мы против. Они хотят уничтожить нас, а мы их. Между нами идет борьба. Она, собственно, еще только начинается. Сколько вам лет?
— Двадцать один.
— В подполье начали работать...
— В сорок первом.
— Значит, с семнадцати лет?
— Да.
— За что вы боролись? За свободу Польши? Но разве такой представляли вы себе свободную Польшу? Что у власти будут стоять слепые исполнители приказов из Кремля и так называемая свобода будет опираться на русские штыки? А ваши товарищи, ваши сверстники? Сколько их погибло и во имя чего? Так вот, если нам и посчастливилось уцелеть и пока мы еще на свободе, разве вправе мы остановиться на полпути и тем самым предать погибших товарищей?
Наступила тишина. Из-за двери доносился гнусавый голос Путятыцкого.
— Теперь относительно Щуки. Кто он такой? Интеллигент, инженер, коммунист. И при этом прекрасный организатор. Этот человек знает, чего он хочет. Сегодня он партийный деятель местного масштаба, завтра, если ничего не изменится, он займет ответственный пост в государственном аппарате, а послезавтра может стать министром. Это, как говорится, человек идеи. До войны его дважды судили, он сидел в тюрьме. Два года пробыл в концентрационном лагере. Тем хуже для нас. Карьеристы нам не страшны. Эти сами удирают, как крысы с тонущего корабля. На них не стоит тратить пули и рисковать жизнью таких людей, как вы. Цена слишком дорогая. Но когда речь идет об идеях, которые несут нам неволю и смерть, у нас может быть только один ответ: смерть. Таков закон борьбы. Пусть история рассудит, кто из нас прав. Нам уже поздно отступать...— Он затянулся и многозначительно закончил:— Мы сделали выбор.
Анджей сидел, понурив голову и опустив сплетенные руки между широко расставленными коленями. Вага бросил на него быстрый взгляд.
— Вы, конечно, можете меня спросить — и это вопрос принципиальный,— правильный ли мы сделали выбор? Может, сперва надо было разобраться, кто прав, кто виноват, а потом выбирать? Согласен, есть над чем подумать.
Анджей поднял голову и вопросительно посмотрел на Вагу. Вага задумался.
— Я не собираюсь отделываться трескучими фразами. Вас на это не возьмешь. Вы слишком интеллигентны...
Косецкий пожал плечами.
— Дело не в интеллигентности^ я просто хочу быть честным.
— Я имел в виду внутреннюю интеллигентность,— поспешно ответил Вага.— Эти вопросы волнуют не только вас. Вы не одиноки в своих сомнениях. Но что я могу вам на это сказать? Я такой же солдат, как вы, и выполняю приказания своих командиров. Слепо ли я их выполняю? Нет. Я верю в их справедливость, потому что, будучи солдатом, я не перестаю быть человеком и пользуюсь своим законным правом судить мир, в котором живу. Я бы даже сказал — своей обязанностью. Уверяю вас, поручик, кто не хочет быть судьей, тот не хочет быть человеком. Но если берешь на себя смелость судить, надо быть верным самому себе. Это, простите меня за громкое слово, дело совести. Вот все, что я хотел сказать!— Он подвинулся на край кресла и взял чашку.— Пока мы разговаривали, кофе остыл...
Он залпом выпил кофе и, перегнувшись через стол, положил свою маленькую руку на широкое плечо Анджея.
— Итак, поручик, продолжим прерванный разговор? Анджей сосредоточенно думал о чем-то. Наконец он
выпрямился.
— Да.
— Ну и прекрасно! О чем я вас спрашивал? Ага! Что вы предлагаете? Есть ли у вас какой-нибудь план?
— Да. Но пока только в общих чертах...
— Я вас слушаю. Анджей придвинулся ближе.
— Щука, как нас информировали, остановился в «Монополе»...
Вдруг у входной двери раздался резкий звонок. Анджей замолчал и взглянул на Вагу.
— Минуточку!— сказал тот.
Слышно было, как Станевич вышла в переднюю.
Открыв дверь на темную лестничную площадку и увидев перед собой высокого, грузного мужчину, она не сразу узнала свояка.
— Добрый вечер, Катажина!
— Стефан!— удивленно, но отнюдь не радостно воскликнула она.— Вот уж никак не ожидала! Какими судьбами? Ты — в Островце?
— Как видишь.
— Непостижимо!
Война почти не отразилась на ее внешности. Она всегда выглядела моложе своих лет, и теперь этой стройной блондинке с красивым, холеным лицом тоже нельзя было дать сорока. Несмотря на фамильное сходство, трудно было найти двух сестер, менее похожих друг на друга, чем Катажина и Мария. Ему это бросилось в глаза, как только он взглянул на свояченицу, и он понял, что пришел сюда для того, чтобы отыскать в Катажине хотя бы отдаленное сходство с Марией. Ему стало досадно, но отступать было поздно.
— Ты прекрасно выглядишь,— сказал он.
Станевич все еще не могла прийти в себя от удивления.
— Я ожидала увидеть кого угодно, только не тебя! Раздевайся, пожалуйста, я очень рада.
Щука разделся и заметил на вешалке несколько пальто.
— У тебя гости?
— Это не важно! Пришли посидеть друзья. Путя-тыцкие...
— Я вижу, ты до сих пор предпочитаешь аристократическое общество.
— До сих пор?— Она с притворным удивлением подняла тонкие, словно нарисованные брови.— А ты считаешь, что друзей надо выбирать в зависимости от ситуации?
— Конечно.
Станевич немного опешила, но заставила себя рассмеяться.
— Ты, кажется, по своему обыкновению, хотел меня поддеть? Ты верен себе.
Он посмотрел на нее без тени иронии.
— Наоборот, дорогая, я просто хочу быть солидарным с тобой.
— Ну и прекрасно!— Она сделала вид, что принимает его слова за чистую монету.— А то я испугалась, что ты будешь шарахаться от моих гостей. Входи. Ах да!— Она остановилась перед дверью.— Значит, ты благополучно вернулся. Выглядишь ты прекрасно. А что у тебя с ногой?
— Так, пустяки.
— Ничего серьезного?
— Абсолютно,— сказал он, хотя знал, что навсегда останется хромым.
— А как Мария? Ей, бедняжке, наверно, нелегко пришлось.
— Как и всем в лагере.
— Она, конечно, уже вернулась?
— Нет.
Станевич, держась за ручку двери, оглянулась.
— Нет? Что ты говоришь? Как это ужасно! Хотя по-настоящему из лагерей ведь начали возвращаться только сейчас. Но она, по крайней мере, здорова?
Щука кивнул.
— Ну, вот видишь! Это самое главное. Посмотришь, она скоро вернется.
Щука с минуту колебался.
— Я тоже так думаю,— спокойно сказал он и вошел вслед за свояченицей в комнату.
Взгляды сидевших за столом устремились в его сторону.
— Инженер Щука, мой свояк,— сказала Станевич, стараясь непринужденностью тона сгладить неловкость.
Она терпеть не могла натянутых ситуаций в обществе, и в ней ожила давнишняя неприязнь к мужу сестры. Никогда она не могла понять, как Мария, такая неглупая и интересная девушка, могла выйти замуж за подобного человека. Но самое непостижимое было то, что они производили впечатление счастливой пары. Она вспомнила, что сказал о Щуке ее муж после одного из редких семейных сборищ: «Я допускаю, что можно быть коммунистом. Всякие бывают извращения. Но признаваться в этом открыто? Это, на мой взгляд, уж слишком».
Между тем Щука, казавшийся особенно большим и грузным в этой тесной комнате, опустился в кресло рядом с Тележинским.
— Выпьешь кофе?— спросила Станевич.
— С удовольствием,— буркнул он по своему обыкновению.
— Простите,— отозвался с другого конца стола Путятыцкий,— я не ослышался, ваша фамилия Щука?
Щука поднял тяжелые веки.
— Да.
— Где-то я встречал эту фамилию,— прогнусавил Путятыцкий.— Только вот где? Совсем недавно...
— Я могу вам помочь,— сказал Щука.— Наверно, в газетах, в связи со съездом партии.
Станевич беспокойно заерзала.
— Да, да!— воскликнул Путятыцкий.— Я, правда, не имею обыкновения читать подобные вещи, но теперь я вспомнил, что выступал человек с такой фамилией.
— Совершенно верно.
— Надеюсь, это не ваш родственник?— сочувственно спросил Путятыцкий.
— Нет.
— Я так и думал. Но все равно это неприятно. Щука взял чашку.
— Вы думаете? Кажется, вы неправильно меня поняли. Я сказал, что это не мой родственник, потому что это был я сам.
Станевич слегка покраснела и постаралась спасти положение.
— Какое пикатное — сказала она с неестественно громким смехом.— Совсем как на сцене. Сдается, граф, вы попали впросак?
— Согласен,— совсем в нос сказал Путятыцкий. Роза Путятыцкая сидела с вытянутой физиономией,
выпрямившись, словно аршин проглотила, а Тележин-ский, положив ногу на ногу, держась за щиколотку, посасывал трубку и прищуренными глазами поглядывал то на двоюродного брата, то на Щуку. Его явно забавляла эта сцена.
— Надеюсь...— начал Путятыцкий. Станевич поспешила его перебить:
— Вы, господа, наверно, не знаете, что мой свояк — старый коммунист, еще с довоенных времен. Насколько я помню, ты всегда придерживался весьма радикальных взглядов, верно, Стефан?
— Ты, кажется, стараешься меня оправдать?
— Простите,— запротестовал Путятыцкий,— вы несправедливы. Что касается меня, то я всегда уважал людей с сильным характером, преданных идее, независимо от того, разделял я их убеждения или нет. По-моему, это свойственно всем интеллигентным людям. Вы со мной согласны?
Выразительный взгляд Станевич, казалось, говорил Щуке: «Вот видишь, как ты несправедлив к людям». Ему стало противно.
— А гитлеровцев вы тоже уважали? Путятыцкий оторопел.
— Простите, я вас не понимаю...
— Ведь в характере им не откажешь?..
— Да, конечно.
— Ив преданности идее тоже. Путятыцкий развел руками.
— Ну, если вы так ставите вопрос... Станевич снова сочла необходимым вмешаться:
— Помилуйте, господа! Неужели, кроме как о немцах, не о чем больше говорить?
— Можно о евреях,— ввернул Тележинский. Станевич надулась, как избалованная девочка.
— Я не желаю об этом слышать. Не понимаю, почему стоит мужчинам сойтись, как они обязательно начинают говорить о войне или о политике. Это ужасно! Что за смертная скука!
— Простите, это я виноват,— признался Путятыц-кий.— Вы правы. Аргументы дам всегда действуют на меня обезоруживающе.
Пани Катажина поблагодарила его взглядом и, приятно возбужденная своей находчивостью, обратилась к Щуке:
— Можно тебе налить еще кофе?
— Нет, спасибо.
Щука тоже мог бы признать себя побежденным,— правда в ином смысле, чем Путятыцкий. Жизнь и образ мыслей этих людей были ясны и прозрачны, как воздух, и каждый, кто противопоставлял им свои взгляды, желая при этом остаться самим собой, рисковал попасть в смешное положение. Щука понял это, когда после его резкого и грубоватого «спасибо» в комнате воцарилась тишина. К чему он начал этот разговор? Чтобы свои взгляды продемонстрировать или их переубедить? И то и другое было нелепо.
Он посмотрел на Станевич, и вдруг в ее позе — она сидела вполоборота к Путятыцкому — ему почудилось такое сходство с Марией, что у него защемило сердце и, как по ночам во время одиноких раздумий, нахлынули мучительное беспокойство и страх.
Он закрыл глаза, и до него, словно издалека, слабее, чем удары собственного сердца, донесся голос свояченицы, что-то говорившей Путятыцкому. Он встал.
Станевич оборвала фразу на полуслове:
— Уже уходишь?
— Ничего не поделаешь, дела...
— Очень жаль! Но я надеюсь, ты еще зайдешь ко мне, пока будешь в Островце?
— Разумеется,— сказал Щука и стал прощаться. Она проводила его в переднюю и, когда он надевал
пальто, сказала:
— Поцелуй за меня Марию, когда она вернется...
— Обязательно.
— Очень хочется с ней увидеться. Мы так давно не видались.
Она держалась корректно, даже, пожалуй, любезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35