Сейчас там можно раздобыть все, что угодно.
— Как я вам завидую,— вздохнула блондинка. Он сжал ее ногу коленями.
— Ну, это дело поправимое.
— Вы думаете?
— Уверен.
— А муж?
— Ох, уж этот муж! Даже неизвестно, жив ли он.
— Не говорите так, пожалуйста.
— А если жив, то когда еще вернется, да и вернется ли вообще!
Котович подсел тем временем к Краевскому.
— Ну как?— спросил адвокат.— Есть? Котович развел руками.
— Я просто в отчаянии. Ровно в половине десятого деньги должны были быть у меня. Вы ведь меня знаете, пан адвокат, еще не было случая, чтобы я кого-нибудь подвел. Если я назначил время, то тут хоть земля разверзнись...
— Но сейчас, кажется, не разверзлась. Импресарио снова развел руками.
— Роковое недоразумение! Завтра в первой половине дня я сам принесу вам деньги. Можете на меня положиться.
Мимо, сопровождаемая Хелмицким, прошла улыбающаяся Станевич.
— Посмотрите, какого парня отхватила майорша!
— Полковница,— поправил Краевский.— Станевич получил у Андерса чин полковника.
— Что вы говорите? А я не знал. Она здесь одна?
— С Путятыцкими.
— Ну, конечно, она, как всегда, в высшем обществе. Он незаметно обернулся. Станевич представляла
Хелмицкого своим знакомым.
Лили Ганская явилась в десять часов. Она быстро прошла через бар, с улыбкой кивнула Кристине и исчезла в коридорчике за буфетом. Кристина проскользнула следом за ней. Лили снимала летнее спортивное пальто.
— Ну, как дела, дорогая? Много работы?
— Ужасно. Я уж боялась, что ты не придешь.
— Представь себе, я проспала,— засмеялась Лили.— Легла после обеда и, как сурок, проспала до вечера. Посмотри, у меня не опухло лицо?
— Нисколько. Ты прекрасно выглядишь.
Лили вынула из сумочки гребенку и стала расчесывать густые черные вихрастые, как у мальчишки, волосы.
— Послушай, дорогая...— сказала Кристина.
— Ну?
— Ты очень будешь сердиться, если я сегодня смотаюсь в одиннадцать?
— В субботу? Ты с ума сошла! Что случилось? Ты нездорова?
— Нет.
Лили внимательно посмотрела на нее.
— Так в чем же дело?
— Ни в чем. Просто мне хочется пораньше уйти.
— Ой, Кристинка...
— Что?
— Лучше признайся.
— В чем?
— Мальчик?
Кристина обняла ее и поцеловала в щеку. ,
— Лилечка, ты потрясающе догадлива!
— Значит, мальчик?
— Может быть.
— Красивый хоть, по крайней мере?
— Забавный. Страшно самоуверенный.
— Ну, это не ново. Но красивый?
— Не беспокойся, я не влюблюсь.
— Надеюсь. Кто он такой? Я его знаю?
— Пожалуй, нет.
— Нет? Кто же это? Умоляю тебя, Кристина, скажи, я умираю от любопытства. Как его зовут?
— А я не знаю.
Лили сделала большие глаза.
— Как это не знаешь?
— Очень просто. Не знаю, и все.
— Не знаешь, как его зовут?
— Правда, не знаю. И меня это не интересует. Разве это имеет значение? Ну как, решено? А в следующую субботу ты будешь свободна.
— Катись!— буркнула Лили, вынимая пудреницу.— Сумасшедшая! А старик тебя отпустит?
— Пусть попробует не отпустить. Ну, пока! А об этом никому ни слова, ладно?
Когда она вернулась за стойку, ее сразу обступила нетерпеливая толпа. Но она улучила минуту и поверх голов окружающих поискала глазами Хелмицкого. За столиком его не было. Музыка из соседнего зала не доносилась. Куда же он девался? Она даже немного встревожилась, но в ту же минуту увидела его: он сидел за столиком Путятыцких спиной к буфету и разговаривал с Фредом.
Вейхерт во время оккупации был связан с лондонским правительством. А теперь, не успев сориентироваться, к кому выгодней примкнуть, оказася в демократической партии. До сих пор благодаря хорошим отношениям со Свенцким у него было прочное положение в городском совете, но он не знал, как сложатся обстоятельства в ближайшем будущем, когда назначат нового бургомистра. Поэтому в последнее время он пытался сойтись поближе с людьми из ППР. Своего соседа по столу, Подгурского, он знал совсем мало. Тот пил наравне со всеми, но разговорчивей не становился: сидел мрачный, замкнутый, и все попытки Веихерта завязать с ним разговор разбивались о его угрюмое безразличие.
Вейхерт не был мнительным, но ему невольно пришло на ум, не подозревает ли его Подгурский в чем-нибудь. Он поскорей отогнал от себя эту мысль, но настроение было испорчено. Чтобы избавиться от неприятного осадка, он осушил «внеочередную» стопку водки. Смазливый Юзек из варшавского «Бристоля» услужливо подлил ему.
Атмосфера в зале становилась все более непринужденной. Особенно громко разговаривали, смеялись, жестикулировали на обоих концах стола. Водка развязала языки и располагала к интимным излияниям.
Древновский с багровым лицом и взлохмаченными волосами только что выпил на брудершафт со своим соседом — рабочим Матусяком, председателем профсоюзного комитета на цементном заводе в Бялой. Наклонясь к нему, Древновский с пьяной доверительностью сообщил:
— Знаешь, братец, жизнь у меня была паскудная, черт бы ее побрал! А у тебя?
— Ага!— буркнул тот.— Это не беда. Я сильный.
— Вот видишь! Я тоже сильный. Но теперь конец. Теперь наша взяла. Теперь мы наверху.
Матусяк глянул на него из-под черных, густых бровей.
— Ну, ну! Еще много надо сделать.
— Сделается.
— Ты знал Стасика Гавлика?
— Гавлика? А кто он такой?
— Товарищ.
— Ну и что?
— Убили его сегодня.
— Не горюй! Все равно наша взяла. Вот увидишь, ты еще директором завода будешь.
Потом он обернулся к Грошику и похлопал его по спине.
— Грошик, харя ты этакая...
Тот опять присмирел, притих и весь как-то сжался, словно хотел занимать как можно меньше места.
— Слышишь, Грошик, этот парень директором будет. И я буду. Все мы будем директорами. А ты — главным редактором. Ты куда, главный редактор?
Репортер моргал мутными глазками, а его руки и ноги как-то странно подергивались под столом, что, должно быть, означало намерение встать.
— Сиди, начальник! Куда собрался?
— Никуда,— буркнул Грошик.— Хочу речь говорить. Свенцкий отодвинулся вместе со стулом от стола и за
спиной майора окликнул Павлицкого, сидевшего через несколько человек от него.
— Паи редактор!
Павлицкий по его решительному тону сразу сообразил, в чем дело. Минуту-другую он колебался.
— Все-таки? Свенцкий кивнул.
— Немедленно. Нельзя терять ни минуты.
— В чем дело?— заинтересовался Врона.
— Пустяки,— отозвался Свенцкий.
Тем временем Грошик с помощью развеселившегося Древновского наконец встал. Но это усилие так его поглотило, что он не заметил, как рядом выросла вдруг огромная фигура Павлицкого.
— Ну-ка, отодвиньтесь,— шепнул Павлицкий, наклоняясь к Древновскому.— Живо...
Древновский инстинктивно отпрянул.
Тогда Павлицкий схватил Грошика под руку и, прежде чем тот успел что-либо сообразить, уволок из зала. Обалдевший Грошик только в коридоре начал сопротивляться, но тут уж Павлицкий мог с ним не церемониться. Не дожидаясь, пока Юргелюшка откроет дверь уборной, он распахнул ее плечом и втолкнул внутрь дергающегося, как паук, Грошика. Старуха быстро закрыла за ними дверь и уже снова хотела приняться за вязанье, когда из уборной послышались какие-то странные звуки, похожие на короткие, громкие шлепки. Они сопровождались сдавленным, крысиным писком. Потом хлопнула дверь кабинки и наступила тишина.
Минуту спустя Павлицкий просунул в дверь свое большое, красное лицо и приказал:
— Полотенце и мыло!
Старуха быстро обслужила его. Павлицкий подтянул рукава пиджака и медленно, тщательно вымыл руки. Потом старательно вытер их, посмотрелся в зеркало, поправил съехавший набок галстук и пригладил волосы.
Юргелюшка обшарила уборную глазами, но того, другого, нигде не было видно. Из кабинок не доносилось ни звука. Павлицкий еще раз оглядел себя в зеркало, одернул пиджак. Вид у него был довольный.
— Все в порядке! Вы здесь работаете, бабушка?
— Да, пан.
— Прекрасно! Следите, чтобы никто не выпускал этого негодяя! Я вот здесь его запер.— И он показал на одну из кабинок.— Пусть сидит, пока я не приду. Это приказ министра Свенцкого. Понятно?
— Слушаюсь, пан. А если...
— Какие могут быть «если»? Он должен здесь сидеть, и баста.
— Слушаюсь, пан.
— Ну, смотрите.
Он полез в карман и, вытащив скомканную сотенную бумажку, протянул старухе. Она низко поклонилась.
— Спасибо, вельможный пан.
Матусяк сидел нахохлившись, подперев голову рукой. Древновский решил продолжить разговор, прерванный внезапным исчезновением Грошика, и хлопнул Матусяка по плечу.
— Чего, брат, нос повесил? Хватит, намыкались мы с тобой. Теперь наша взяла.
Тот грубо оттолкнул его руку.
— Отстань! Древновский глупо улыбался.
— Выпей, Казик...
— Отстань, не то в морду дам. Ну!
И он вскочил, словно собираясь ударить. Древновский побледнел. Соседи по столу стали успокаивать Матусяка.
— Казик, уймись. Как тебе не стыдно!
— Думаете, я пьяный?
— Нет, не пьяный. Но чего ты с сопляком связался? В конце концов его уговорили. Он тяжело опустился
на стул и, низко склонив над столом голову, подпер ее темными, натруженными руками.
— Казик!— подтолкнул его товарищ.
А он пожал плечами и, еще ниже опустив голову, вдруг горько заплакал.
— Казик, господь с тобой! Чего ты?
— Ничего.
Направляясь к своему месту за столом, Павлицкий остановился возле Свенцкого.
— Все в порядке, пан министр.
Свенцкий, не поворачивая головы, сердечно пожал ему руку.
— Спасибо, я этого не забуду.
В воображении Павлицкого, когда он садился на свое место, уже рисовалась столичная редакция. «Даже вот такой Грошик может иногда пригодиться»,— промелькнуло у него в голове.
Теп временем Вейхерт предпринял еще одну попытку вовлечь Подгурского в разговор.
— Похоже, вам сегодня не до развлечений,— сказал он, любезно поворачиваясь всем корпусом к Подгурскому.
— Я устал,— последовал короткий ответ.
— Я тоже,— подхватил Вейхерт непрочную, ускользающую нить разговора.— У нас сегодня был страшно тяжелый день. В связи с отъездом Свенцкого. Но такой вот вечер — это, можно сказать, своего рода отдых. Помню, во время войны...
Подгурский даже не старался вникнуть в смысл его слов. Он никак не мог побороть себя и настроиться на общий веселый лад. Все попытки отвлечься кончались тем, что его с новой силой одолевали неотвязные, мучительные мысли о Косецком, и он опять уходил в себя. Дело было даже не в самом Косецком. Разве мало разочарований принесли последние годы? Жизнь грубо срывала иллюзорные покровы со многих истин, стирая искусную гримировку и обнажая трупный тлен. То же и с людьми. Их всех, даже самых безответных, столкнули в пропасть, и там, словно настал конец света и каждая секунда могла оказаться роковой, нужно было принимать решения, повинуясь уже не благим намерениям или отвлеченным идеалам, а собственной внутренней сути без всяких котурнов. Но ведь это время жестоких испытаний уже позади, думалось ему не раз. На самом деле это было не так. Наступающий мир ничего не завершал, ничему не клал предела. И хотя пушки умолкли, дней не омрачал страх, а по ночам не свистели бомбы и не полыхало зарево пожаров, человечество в ту весну, когда сбывались мечты живых и убитых, задыхалось, смертельно больное и смертельно усталое. В Европе каждая пядь земли была пропитана кровью. Миллионы убитых. Мир их праху. Чудовищная их смерть казалась легкой по сравнению с участью оставшихся в живых, у которых умертвили сердца и души. Побежденные преступники продолжали жить в своих жертвах. Над чем же справляла свой триумф победа? Над развалинами и могилами, над попранным человеческим достоинством и скопищем жалких, искалеченных пигмеев, отравленных страхом и ядовитой жаждой жизни... Подгурский знал, что это не так, что это только половина правды. Сколько людей сквозь все ужасы минувшей войны пронесло веру в человека, доказав это делом? Спасенных много. «Спасенные есть,— с усилием думал он.— Они находят друг друга. Они не одиноки. Они — сила. Сила, которая ре уступает. Человечество еще не сказало своего последнего слова. Борьба продолжается». Но в эту минуту он не находил в себе ни веры, ни воли к борьбе. Не то чтобы он разочаровался в людях и в жизни. Нет; но он почувствовал себя вдруг маленьким и слабым, не способным на большие дела и жертвы, которых требовало время. Он горько и мучительно сомневался в себе...
Видя, что Подгурский его не слушает, Бейхерт замолчал. «Определенно, он что-то имеет против меня»,— окончательно утвердился он в своем первоначальном предположении. Ростбиф показался ему невкусным, и он почувствовал тяжесть в желудке. «Напрасно я ел этого угря»,— подумал он.
А Калицкий, испытывая потребность объясниться со Щукой, вернулся к прерванному разговору.
— Послушай, Стефан,— вполголоса заговорил он,— ведь ты давно меня знаешь, и моя жизнь тебе известна. Пойми же меня правильно...
— Кажется, я достаточно хорошо тебя понял,— буркнул Щука.
— Погоди! Я чуть не с детства боролся с Россией.
— С царской Россией.
— Я попал в тюрьму шестнадцати лет
— Ну и что?
— Обида остается на всю жизнь.
— Что значит обида?— возмутился Щука.— Я в первый раз сидел в польской тюрьме. Значит, я до конца своих дней должен затаить обиду на Польшу, независимо от того, какая она?
Калицкий покачал головой.
— Это не одно и то же. Родину не выбирают.
— Историю тоже не выбирают. Но человек для того и живет, чтобы переделывать историю и родину. Нет, просто не верится, что тебя так далеко завели твои теории. Как это могло случиться? Ты, старый боевой товарищ, преданный идее социализма, прибегаешь к аргументам — прости, но я должен тебе сказать правду: к аргументам наших врагов. До чего же ты докатишься завтра?
Калицкий сидел, пригнув голову, и катал по столу хлебные катышки.
— Завтра? К счастью, я слишком стар, чтобы задумываться над этим.
— Ты, в самом деле, не видишь разницы между Советским Союзом и царской Россией?
— Нет, почему же? Вижу. Другой строй. Не отрицаю, разница есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35