Во всяком случае, не для дискуссии о том, кто и почему стал или не стал героем во время войны. Ясно?
Косецкий слегка наклонил голову.
— Абсолютно. Но вы неправильно меня поняли. Я не собираюсь вступать с вами в дискуссию. Я только хотел изложить вам свою точку зрения на факты, которые вам обо мне уже известны.
— Вы изложите ее суду.
— А разве вы уже не осудили меня?— воскликнул он,— Нет, вы должны меня выслушать. Даже не ради старого знакомства, а просто я, как человек, имею право высказать свою точку зрения.
Подгурский заколебался.
— Хорошо,— сказал он наконец.— Говорите. Только покороче.
— Постараюсь,— ответил Косецкий.— Итак, в специфических условиях военного времени, как я уже сказал, в людях пробуждаются различные инстинкты. Но теперь война кончилась, ее больше нет. И я полагаю, что восстановление нормальных условий жизни требует нового подхода к человеку, к его ценности. Война многих нравственно покалечила. Они не вынесли этого кошмара. Сейчас не время анализировать, кто больше виноват — кто толкал на преступление или кто совершал его. Налицо факт преступления. Но разве это значит, что в нормальных условиях большинство оступившихся не смогут снова приносить пользу обществу? Или вы считаете, что Икс, который в лагере обкрадывал своих товарищей, потому что был голодный, и по возвращении к мирной жизни останется вором? Или Игрек, в лагере послушное орудие в руках преступников, и теперь тоже будет общественно опасным элементом? Одну минутку,— сказал он, заметив нетерпеливый жест Подгурского.— Пока я рассматривал эту проблему в теоретическом аспекте. Если же говорить конкретно обо мне, то я не знаю, что вам там наговорил инженер Щука. Очень возможно, что он несколько сгустил краски. Но это не важно. Я ни от чего не собираюсь отпираться. Мы, слава богу, не первый день знакомы, и вам известно, что я думаю о личной ответственности за свои поступки. Да, я совершил не один тяжелый проступок. Но неужели вы считаете, что я от этого стал другим человеком? Что я не смогу, как и до войны, быть полезным обществу и заслужить его уважение? Да и кто выиграет от того, что я окажусь на скамье подсудимых? Я даже не говорю сейчас о формальной стороне дела. Потому что одних ваших показаний недостаточно. Необходимы свидетели. Допустим, свидетели найдутся и меня осудят. И что же? Какая от того польза? Будет еще одним человеком меньше — и как раз тогда, когда нам так нужны специалисты. Кроме того, в довольно широком кругу людей, знавших меня лично, будут говорить: «Уж если Косецкий мог так низко пасть, чего ждать от других». Уверяю вас, подобный процесс положительной роли не сыграет. Он не укрепит пошатнувшейся веры в человека. Какую же, спрашивается пользу принесет он обществу? Нет, нет, пан Франек,— он сделал отрицательный жест рукой,— вы не хуже меня знаете, что Косецкий, достойный наказания за свои поступки в лагере (чего я не отрицаю),— теперь, после войны, будет по-прежнему и даже еще преданней служить обществу. И еще одно. Я высказываю сейчас свои собственные мысли. Но такой же точки зрения придерживаются и все цивилизованные, политически развитые народы. Война — это одно, мирное время — совсем другое. Между ними — пропасть. Есть законы войны и законы мира. Первый день войны перечеркивает мирную жизнь, а первый день мира перечеркивает войну. То, что имело значение во время войны, теряет его теперь, и наоборот. Вчерашний враг сегодня может стать союзником. Такова логика жизни. Война и мир. Это две стороны медали. И не надо их смешивать. Так же, как нельзя отождествлять человека с его двойником. Уверяю вас, что настоящий из них — тот, кто в данный момент, в данных условиях может приносить пользу обществу. Это все,, что я хотел сказать.
Он вынул из кармана портсигар щ открыв, протянул Подгурскому.
Тот поблагодарил, но отказался. Косецкий закурил и, сильно затянувшись, сел.
— Теперь можете поступать, как найдете нужным. Мне больше нечего сказать.
Подгурский долго молчал. Так вот оно, истинное лицо этого человека, которого он когда-то уважал и считал безупречно честным! Глубина его подлости потрясош Подгурского. Он мог быть и лагерным палачом, послушным орудием убийц, и порядочным человеком! Единственно, чего он жаждал, это любой ценой спасти свою шкуру. И тут для него все средства были хороши. В зависимости от обстоятельств он был то подлецом, то воплощением добропорядочности. Кто же он на самом деле? Какая почва взрастила эту рабскую натуру? Как это сказал Щука? Банкротство мелкого буржуа.
Внезапно Подгурского охватила такая усталость^ что ему захотелось только одного: как можно скорей, немедленно прекратить этот разговор, покончить со всей этой мерзостью.
Он машинально провел рукой по лбу и ощутил на нем холодный пот. Как быть? Оставить его на свободе? Предать его злодеяния забвению? Не касаться этого грязного дела?
Он уже хотел встать из-за стола и сказать: «Уходите!» Но вдруг кровь горячей волной прилила к вискам, и он ужаснулся своим мыслям. «Что со мной? Я чуть не стал молчаливым соучастником преступления! Хотел согласиться с его трусливыми, лживыми доводами! Я?»
К нему сразу вернулось самообладание. Только сердце еще билось учащенно, но вот и оно успокоилось. Уверенным движением Подгурский снял трубку и набрал номер госбезопасности. Он чувствовал, что сидевший по другую сторону стола Косецкий напряженно следит за ним. Но охваченный внезапным беспокойством, что не застанет Врону на месте, Подгурский даже не взглянул на него. Как только их соединили, Врона снял трубку.
— Это я,— сказал Подгурский.— Здорово! Можешь уделить мне минутку?
— Когда?— спросил Врона,— Сейчас?
— Да.
— У меня?
— Конечно. Есть дело, которое должно тебя заинтересовать.
— Жду,— послышался лаконичный ответ. Подгурский положил трубку и только тогда взглянул
на Косецкого. Минуту они молча смотрели друг на друга. Из соседней комнаты доносились голоса и стук пишущих машинок. Чем дольше в этой большой, полупустой комнате длилось молчание, тем лицо Косецкого все больше бледнело, словно кровь отливала от него, и наконец стало землисто-серым. «Надо кончать!»— подумал Подгурский и, отодвинувшись прямо со стулом от стола, сказал, пожалуй, немножко громче, чем нужно:
— Пошли!
Косецкий не шевельнулся. Значит, все кончено? Он не мог уразуметь, взять в толк, что произошло в последнюю минуту. Было ясно только одно: нужно встать, и с этого момента он начнет медленно, шаг за шагом спускаться в пропасть. «Я проиграл»,— мелькнуло у него в голове. Но одновременно появилось и смутное ощущение, что расплата еще где-то далеко, словно речь идет не о нем, а о ком-то постороннем. «Надеюсь, в снотворном они мне не откажут»,— неожиданно для тебя подумал он.
Хелмицкии глубоко вздохнул и сел на кровати.
Он очнулся от тяжелого сна с таким ощущением, будто проспал много часов подряд и сейчас уже ночь. Но это впечатление быстро рассеялось. В комнате царил полумрак, а на улице было еще светло. Часы показывали половину восьмого. Он поспешно вскочил, обтер потное лицо полотенцем, причесался и торопливо сунул в портфель свои вещи: пижаму, полотенце, мыло, зубную щетку и грязную рубашку. Потом надел и шляпу. Как будто все. Но, дойдя до двери, вернулся и вынул из стакана увядший букетик фиалок. Они еще источали тонкий аромат. Стряхнув воду, он сунул фиалки в карман пальто.
Портье удивился, услышав, что он освобождает комнату.
— Куда вам спешить? Ведь краковский поезд отходит в двенадцать с минутами.
— Ничего,— сказал Хелмицкии.— У меня еще кое-какие дела. *
Старик поправил очки и стал выписывать счет
— Трое суток,— сосчитал он. Хелмицкии кивнул.
— Совершенно верно.
Но ему показалось, что с того дня, как он пришел сюда снимать номер, прошла целая вечность.
Портье писал очень медленно, а считал и того медленнее. Хелмицкии сгорал от нетерпения. Наконец счет был готов, Хелмицкии расплатился, щедро прибавив старику на чай.
— Ах, совсем забыл,— спохватился он.— Дайте-ка мне сигарет. У вас еще остались венгерские?
Вот они, те самые, которые он в первую ночь курил с Кристиной.
Он сунул пачку в карман. Прощаясь, портье даже расчувствовался, словно провожал близкого родственника.
— Имейте в виду,— говорил он, тряся руку Хелмицкого,— пока я в «Монополе», вы всегда можете рассчитывать на лучшую комнату.
— Отлично!— улыбнулся Хелмицкии. Уже в дверях он услышал голос старика:
— Будете в Варшаве, передайте Уяздовским аллеям привет от старого портье из «Савоя»...
Выйдя на рынок, Хелмицкии успокоился. Минуту он постоял в нерешительности, потом медленно пошел по тротуару. Вход в ресторан был уже освещен, и дверь то и дело открывалась, впуская посетителей. По радио передавали последние известия, и под репродуктором толпился народ. Тот же голос, что и днем, отчетливо разносился над площадью. На домах развевались красно-белые флаги. Посреди площади сколачивали из досок трибуну. По бокам вбивали в землю высокие флагштоки. Он дошел до угла и круто повернул. В глубине площади, откуда отправлялись рейсовые автобусы, стояли два грузовика. Он подошел к расписанию. Последний автобус на Калиновку ушел час назад. Следующий — в семь утра. Он спросил у шоферов, куда они едут. Один ответил, что никуда, другой ехал в Варшаву.
— А вам куда надо?— поинтересовался первый. Хелмицкий назвал следующий за Калиновкой населенный пункт. Шофер покачал головой.
— Что вы... На ночь глядя ехать в такую глушь? Хелмицкий хотел что-то возразить, но увидел двух
патрульных, шедших по тротуару. Ему показалось, что они направляются к площади. Он приложил руку к шляпе и медленно пошел в противоположную сторону. Дойдя до людей у репродуктора, он снова увидел патруль на углу и опять свернул в сторону. Вскоре он очутился на узенькой боковой улочке.
Здесь стояла тишина, прохожих почти не было. Дома по одной стороне были на уровне второго этажа освещены нежно-золотистым светом заходящего солнца. А нижняя часть фасада и домишки на противоположной стороне тонули в тени. Он прошел мимо какой-то лавчонки, в открытых дверях которой стояла корзина, полная молодой розовой редиски. Высокая худая женщина рылась в корзине, отыскивая пучок получше. Из темного подвала слышался стук молотка. Впереди мелкими шажками семенил сухонький старичок, на ходу читавший газету. За ним бежала кривоногая такса. Наверху, на сверкающем в солнечных лучах скате крыши, ворковали голуби. А немного подальше, со двора, доносились звуки гармоники.
Некоторое время он шел по этой улочке, потом повернул в поперечную, такую же узкую и тихую, и вдруг остановился. Как он сюда попал? Чего ему здесь надо? Или он на самом деле решил ехать в Калиновку? Ведь вокзал совсем в другом конце города. До отхода поезда всего час. Один час. Может быть, Кристина уже ждет его. Он испугался, что опоздает, и торопливо зашагал обратно, опять повернул за угол и вдруг в десяти шагах от себя увидел трех солдат с автоматами, шедших по мостовой. Вздрогнув, Хелмицкий резксг повернул назад. За спиной раздался окрик: «Стой!» От угла его отделял какой-нибудь шаг. Крепко сжав в одной руке портфель, он привычным движением полез другой в карман за револьвером. И в тот момент, когда он понял, что револьвера нет, у него от сильного удара в спину захватило дыхание. Он рванулся вперед и, как сквозь ватную пелену, услыхал глухие, отрывистые выстрелы. Выронив портфель, он упал. Над головой он увидел большое красно-белое полотнище. А еще выше — далекое голубое небо. «Откуда этот флаг? Что случилось? — подумал он с удивлением.
Один солдат поднял с земли портфель, другой, опустившись на колени, стал торопливо обыскивать карманы лежащего. Из одного кармана он вынул букетик фиалок и, бросив его на мостовую, расстегнул пальто.
— Ну, что?— спросил третий солдат, остановившись вблизи с автоматом.
Стоявший на коленях вынул из кармана пиджака кеннкарту и протянул товарищу. Тот посмотрел ее и сунул к себе в карман. Тем временем первый солдат выбрасывал на мостовую содержимое портфеля: пижаму, грязную рубашку, мыло... Солдаты переглянулись.
— А, черт!— пробормотал стоявший на коленях. Он наклонился над лежащим. Тот еще дышаж Затуманенные глаза его были еще открыты, но уже закатывались.
— Эх, парень, парень,— огорченно сказал он,— чего ж ты бежал?


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35