Совсем нечего?
— А что?— спросил он и запнулся.— Мы в кино были.
— Алик! А то, другое?
— Что другое?
— Как мог ты это сделать? Ты, мой мальчик, мой сын, которому я так верила, так доверяла. Ты — вор? Крадущий потихоньку...
— Чего тебе надо от меня?— вскинулся он.
— Ты сам знаешь.
— Нет, не знаю.
— И у тебя нет смелости признаться? Алик, Алик, как тебе не стыдно!
Он стал лихорадочно шарить по карманам, наконец нашел деньги в брюках.
— Вот! — Он сунул ей в руки скомканные бумажки.— Все цело. Можешь сосчитать.
— Что это?— прошептала она.
— Ну, те деньги, три с половиной тысячи, которые я взял у тебя взаймы.
— Взаймы?
— Ну да. Юреку Шреттеру нужно было срочно послать в одно место три тысячи, а отец ушел и забыл оставить. Я хотел у тебя попросить, но тебя не было дома... Я знаю, что без спроса брать нехорошо, но мне очень хотелось Юрека выручить... Он мне их тут же вернул, и мы пошли в кино. На последний сеанс.
Он говорил, а она не сводила с него глаз и, слыша его ломающийся голос, глядя в лицо, на котором, как свет и тени, отражались все его переживания, чувствовала, как ее переполняет нежность и безграничная, ни с чем не сравнимая радость обретения сына, чуть было не потерянного по недоразумению.
— Маленький мой,— прошептала Алиция сквозь слезы и впервые за много лет заплакала от счастья.
Притянув к себе Алика, она обняла его и прижала к груди, как маленького, беспомощного ребенка. Смущенный этими слезами и неожиданным порывом нежности, он замер в ее объятиях, не двигаясь, не дыша, только легкая дрожь сотрясала его тело. Она заметила, что он дрожит.
— Мой маленький.— Она нежно гладила его по лицу и растрепанным волосам.— Я тебя страшно обидела. Прости, что я могла так плохо о тебе подумать. Этого больше никогда не будет. Ты простишь свою маму, да?
— Ну что ты, мама,— прошептал он.
— Ну, ничего, ничего. Не говори больше. Не думай об этом. Маленький мой...
Стефка опоздала на целых пятнадцать минут. Глаза у нее опухли от слез, но Сломка, обозленный ожиданием, ничего не заметил.
— Ты что это о себе воображаешь, дура! Через сколько минут я велел тебе прийти?
Девушка остановилась посреди комнаты и громко, как деревенская баба, заголосила. Сломка не ожидал такой реакции. «Боится меня»,— самодовольно подумал он, и злость моментально улетучилась,
— Ну, ладно, ладно. Не реви.
— О Иисусе, Иисусе!— запричитала она.— Иисусе сладчайший...
— Перестань, глупая. Я больше не сержусь.
— Ну и сердитесь на здоровье! Ничего вы не знаете... О Иисусе, Иисусе сладчайший!
Сломка растерялся.
— Чего ж ты тогда ревешь? Опять на кухне что-нибудь насплетничали?
Стефка покачала головой.
— Нет? Тогда что же случилось?
— Стасика убили. Застрелили, гады! Сломка захлопал глазами.
— Какого Стасика? Кто застрелил?
— Моего Стасика Гавлика. Не знаете? Сволочи проклятые! Чтоб им ни дна ни покрышки...
Сломка засуетился вокруг нее.
— Где, когда, как? Вот так история! Садись же.
Стефка села, упершись локтями в широко расставленные колени, и обхватила голову большими, красными руками.
— О Иисусе, Иисусе! — причитала она, раскачиваясь всем телом.
— Погоди! Да зачем им понадобилось его убивать?
— А я почем знаю?
— Вранье, поди?
— Как же, вранье! Только я на кухню вернулась, Езёрек явился...
— Какой еще Езёрек?
— Ну, этот, постовой, знаете?
— Знаю. А дальше что?
— Он возле гостиницы выпивал с шоферами и зашел к нам.
— Водки небось просил, бездельник?
— Ну так что?
— Это он и сказал?
— Он.
— Спьяна, наверно, сболтнул и перепутал все на свете.
— Как же, перепутал, держи карман шире! Вошел и говорит: «Знаете, в полдень на Среняве двоих с цементного кокнули». Я так и обмерла. «Кого, кого застрелили?»— спрашивает Фелька, она ужас до чего любит такие истории. А он говорит: «Смолярского и Стасика Гав-лика». У меня внутри все оборвалось,— думала, замертво упаду. «Наповал, говорит. Покушались на кого-то другого, а по ошибке этих укокошили».
Сломка налил коньяку.
— Выпей,— сказал он, придвигая рюмку.
Стефка сидела в той же позе, обхватив голову руками, раскачиваясь и причитая. Ее здоровое, крепкое тело олицетворяло горе, иначе выразить его она была не в состоянии. Парное, разнеживающее тепло исходило от нее. Юбка задралась выше колен, и видны были очертания полных, белых ляжек. Сломка переминался с ноги на ногу.
— Выпей. Коньяк хороший. Ничего не поделаешь. Что упало, то пропало.
Она подняла голову, громко шмыгнула носом и потянулась за рюмкой. Выпила.
— Еще хочешь?
— Давайте.
— Сядь на кровать. Там тебе будет удобней.
— Ишь заботливый какой.
Однако она послушалась и, безразличная, отупевшая, опустилась на широкую кровать, которая под ней слегка осела.
— Срам-то какой!— всплеснула она руками.— Где это видано, скажите на милость...
— Что такое?
— От чужих людей узнать, что твоего жениха убили! И никто из его семейки милой не пришел ко мне, не сказал по-человечески: так, мол, и так, беда случилась. А знают ведь, где я работаю. Так нет, не пришли.
— Может, времени не было.
— Как же, не было. А наговаривать на меня Стасику, когда он из Германии вернулся, было? Как кроты, яму подо мной копали, оговаривали. Стефка такая, Стефка сякая. Им-то что за дело? Да ну вас!— отшатнулась она.— Тоже хороши. Не терпится.
— А что?— просопел Сломка.
— Ничего!
Но через минуту ее красное, опухшее от слез лицо уже расплылось в улыбке.
— Покажите чулки-то. Как надену их на похороны, Стасикова сестра от зависти лопнет. Пусть нос не задирает, стерва эдакая...
— С вами очень приятно танцевать.
— Вы очень любезны.
— Ошибаетесь.
— А разве нет?
— Нет. Говорят, я плохо воспитан.
— Да? У меня еще не было случая убедиться в этом. Какое приятное танго, не правда ли? Напоминает довоенные времена. Вы, кажется, сидели с Анджеем Ко-сецким?
— Да.
— Друзья?
— Друзья.
— И он вас одного бросил?
— Ну и что ж? Ведь я не девушка.
— Не сомневаюсь. А знаете, я на вас немного сердилась, хотя не знала, кто вы.
— На меня?
— Анджей обещал составить нам компанию*..
— Я его не удерживал.
— У вас, кажется, были какие-то дела. Но хватит об этом. Не будем говорить об отсутствующих. Расскажите лучше что-нибудь о себе.
— Из какой области?
— Из какой хотите.
— Кто вон тот молодой человек, который сидит с вами за одним столиком?
— Фред Тележинский.
— Это мне ничего не говорит.
— Граф.
— И все?
— Боже мой, по-моему, в наше время это уже очень много.
— Он кузен той девушки за стойкой?
— Кристины Розбицкой?
— Ее фамилия Розбицкая?
— А вы не знали? Но, простите, вы, кажется, хотели рассказать мне что-нибудь о себе.
— А разве я этого не делаю?
— В самом деле?
— Конечно.
— В таком случае боюсь, что вы, к сожалению, были правы.
— Когда?
— Когда говорили, что вы плохо воспитаны.
— Вот видите! Значит, кузен?
— Какой вы скучный! Вы пригласили меня танцевать, чтобы получить информацию о родственных связях Тележинского?
— Скорее Кристины Розбицкой.
— Тогда вы обратились не по адресу.
— Ничего не поделаешь. Вы на меня сердитесь?
— Я хочу задать вам один вопрос.
— Слушаю.
— Вы много выпили?
— Много. Но это не имеет значения.
— Нет? Жаль.
— Почему?
— Тогда я могла бы приписать ваше поведение действию алкоголя и не должна была бы прерывать танца.
Вы хотите вернуться на свое место?
— Да. И немедленно. Можете меня не провожать.
— Хорошо.
— Итак?
— Очень приятное танго, не правда ли?
— Кажется, я достаточно ясно...
— Может, вы все-таки представите меня своим зна комым?
Молодой врач Дроздовский, после поражения варшавского восстания работавший в местной больнице, со снисходительной улыбкой слушал излияния адвоката Краевского.
— Нет, дорогой пан адвокат,— не выдержал он наконец,— все это, конечно, звучит очень красиво, но я на эту демагогию больше не клюну.
Краевский возмутился.
— Демагогию? Что за выражение! По-моему, оно здесь совсем неуместно.
— А по-моему, очень даже уместно. Вот вы говорите: Лондон, англосаксонский мир, Запад, христианская цивилизация, защита демократии...
— Где же тут, по-вашему, демагогия? Это вечные, незыблемые истины.
— Слова, слова, дорогой пан адвокат. Кучу так°их же истин изрекут вам на Востоке.
— Нет, простите, совсем не таких. В том-то все и дело.
— Но там они тоже преподносятся как вечные и незыблемые.
— И все-таки должна же быть на свете справедливость.
—- Какая еще справедливость! Уж не собираетесь ли вы искать правду в этом балагане? К чему вам это?
— Дорогой мой, человек должен во что-то верить.
— Все это вздор. И тоже пустые слова. Должен! А почему, собственно, должен? Я предпочитаю смотреть на вещи трезво. И так я уже несколько раз свалял дурака — поверил в так называемую высшую справедливость. Но теперь сыт по горло. Хватит с меня, благодарю покорно. Не желаю еще раз обжигаться. Кому мало,— пожалуйста, на здоровье. Все, пан адвокат, брешут» Санация брехала, подполье — тоже, а теперь просто пластинку сменили. Все это один обман. Каждому хочется только до власти дорваться. А слова, лозунги, так называемые идеи — знаем мы им цену...
Крашеная блондинка не сводила огромных, с поволокой глаз с красавца доктора. Его крупная, круглая голова
в черном шлеме блестящих волос, смуглое лицо с массивным подбородком, густо поросшие волосами руки — все это в ее разыгравшемся, разгоряченном вином воображении делало его идеалом современного мужчины. И каждое сказанное им слово, звук голоса только усиливали производимое его внешностью впечатление.
Остальное общество, окружив мило щебечущую Ганку Левицкую, не интересовалось их разговором. У Кра-евского был утомленный вид. Сняв очки в толстой роговой оправе, он медленно протирал их носовым платком, глядя прямо перед собой тусклыми близорукими глазами навыкате.
Дроздовский посмотрел на него с нескрываемой жалостью.
— Так-то, дорогой пан адвокат. Это надо ясно себе представлять. Война убила веру в высокие идеалы. Слишком много мы видели. Шулеры и обманщики раскрыли свои карты. Теперь нас не проведешь.
Адвокат продолжал протирать очки.
— Что же, по-вашему, в таком случае остается делать?
— Очень много, пан адвокат. Жить.
— Ах, вот что! Полнота жизни, динамизм. Опять.
— При чем тут? Разве нельзя обойтись без этих формул, эпитетов и красивых фраз. Просто жить, без всякой определенной цели.
— Но все-таки?
— Ну, если вам так хочется, само отрицание цели — уже цель.
— Браво! Прекрасно сказано!— воскликнула блондинка.
Адвокат продолжал протирать очки.
— А я вам скажу, что это такое. Он стукнул пальцем по столу.
— Нигилизм?— засмеялся доктор.
— Хуже. Смерть. Да, да, не смейтесь, пожалуйста. Это даже не болезнь уже, а смерть.
— Но, пан адвокат...— хотела возразить блондинка. Краевский нетерпеливо передернул плечами.
— Смерть, смерть,— с ударением повторил он и всем телом навалился на стол, словно подкрепляя этим справедливость и незыблемость своего приговора.
Но на Дроздовского его слова не произвели никакого впечатления.
— Мне очень жаль, пан адвокат, но я отнюдь не чувствую себя мертвецом. Просто я хочу сохранить трезвость суждений и не смотреть на мир через розовые очки. Жизнь надо принимать такой, какова она есть. И делать для себя из этого определенные выводы.
— Воображаю, что это за выводы,— буркнул адвокат.
— Очень простые. Вы, если не ошибаюсь, католик?
— Да.
— Ну вот! Значит, вам, наверно, небезразлично, где вы окажетесь после смерти — в раю или в аду?
Адвокат поправил очки.
— Дорогой мой, зачем так упрощать, ведь мы живем не в средние века. Конечно, я верю в высшую справедливость...
— А я вот не верю. Я об этом ровно ничего не знаю, а главное — знать не хочу. Точно так же нет мне никакого дела до всех этих так называемых идей. Я хочу просто пожить в свое удовольствие, только и всего. Но о чем мы, собственно, спорим, пан адвокат? Разве вы, между нами говоря, не хотите того же?
Адвокат не успел ответить, так как к их столику подошел Котович. Ему тотчас же освободили место. Он сел, отирая платком высокий, красивый лоб.
— Вы не представляете себе, что они вытворяют — Сейферт и Коханская. Это что-то невероятное!
Он налил в бокал немного вина, разбавил содовой водой и стал медленными глотками пить шипучую смесь. Все с любопытством наклонились к нему.
— Что случилось? Кого убили?
— Ну, только этого не хватало, никто никого не убивал. Но сцена, говорю вам, потрясающая. Он — в чем мать родила, она — в вечернем туалете...
Ганка Левицкая широко открыла голубые наивные глаза.
— Как это, в чем мать родила? Что вы хотите этим сказать?
— То, что говорю,— засмеялся Котович.— Голый, в полном смысле этого слова. Замечательная сцена! Пожалуй, длинновата немного и утомительна, но посмотреть стоит.
— Но почему же голый?— не унималась Ганка Левицкая.
Вокруг засмеялись. Левицкая надулась.
— Чего вы смеетесь? По-моему, я не сказала ничего глупого. Какие вы все противные. Пан директор, дорогой,— обратилась она к Котовичу,— почему они надо мной смеются?
— Вы прелестны,— ответил он.— Очаровательны!
— Правда! А они этого не находят и все время смеются...
Крашеная блондинка наклонилась к своему соседу.
— Посмотрите, как она ломается. Дроздовский с безразличным видом пожал плечами.
— Если ей это доставляет удовольствие...
— А вам нравится? Все в восторге.
Он ничего не ответил и только ближе придвинулся к ней. Она почувствовала на шее его горячее дыхание, запах никотина и винного перегара.
— Мы не одни...— шепнула она.
— Вас очень заботит мнение окружающих?
— Нет.
— Тогда в чем же дело?
— Это правда, что вы уезжаете на будущей неделе?
— Да.
— Бросаете больницу?
— Конечно. Мне здесь нечего делать.
— А куда вы собираетесь ехать?
— На запад. Нижняя Силезия, Вроцлав, Легница. Впрочем, на месте видно будет. Теперь самый подходящий момент. Неразбериха, земля ничья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35