Старуха Юргелевич, по прозвищу «Юргелюшка», вдова умершего много лет назад портье из «Монополя», сидела, выпрямившись, на низенькой скамеечке возле двери в уборную и вязала на спицах свитер для внука.
Сломка остановился и засопел.
— Ну, как там дела, Юргелюшка?
Юргелюшка подняла маленькое, кроличье личико и посмотрела на него выцветшими, старческими глазами.
— Речи говорят.
— Да?
Сломка прислушался. Из-за закрытой двери доносился громкий, сочный баритон Свенцкого.
— О, сам министр!
Юргелюшка безо всякого интереса отнеслась к его словам и снова принялась за свитер.
Она очень любила своего внука Фелека, которого сама вырастила: зять ее, Шиманский, погиб в сентябре тридцать девятого года, а дочка умерла несколько месяцев спустя от заражения крови после аборта.
Сломка скосил глаза на белую дверь уборной. Она сияла безупречной чистотой. Юргелюшка знала свое дело и была неоценимой работницей.
— Рвало кого-нибудь?
— Что вы?— спокойно ответила Юргелюшка, не прерывая вязания.— Рано еще.
Сломка почесал нос.
— Гм...
— Все идет своим чередом. Сперва речи говорят, а потом сюда будут бегать, обязательно будут...
— Вы небось подзаработаете сегодня, а?
— Да уж надеюсь. Но заранее ничего нельзя сказать. До войны здесь разные бывали банкеты. Один раз даже министр был.
— О!— оживился Сломка.— Кто же это? Как его фамилия?
— Я уж теперь не помню. Такой видный из себя господин. Так вот, не то он чем-то отравился, не то вообще животом маялся, только то и дело сюда бегал. Весь, простите, стульчак запакостил. И что вы думаете — ни гроша не дал!
— Вот негодяй! А еще министр!
— И то сказать, сам-то извелся. Я боялась, как бы он на тот свет не отправился.
— Вот был бы номер!
— Не приведи бог! Плюньте через левое плечо. Ну, не дал, так не дал. Другой даст. Пути господни неисповедимы: одних он карает, других милует.
Сломка подошел на цыпочках к двери.
— Говорит еще?— скорее из вежливости, чем из любопытства, спросила Юргелюшка.
Сломка замахал рукой. Из-за двери отчетливо доносился голос Свенцкого.
— Никаким силам,— говорил он,— не поколебать и не умалить наших замечательных исторических побед. Будущее принадлежит нам, и мы его построим. Дорогие товарищи!— Он повысил голос.— Я счастлив, что в такой знаменательный день мне выпала честь от своего имени, от имени всех присутствующих и населения города Островца приветствовать нашего уважаемого гостя, товарища Щуку, и поднять бокал за процветание нашей великой демократической родины. Ура!
Шум отодвигаемых стульев смешался со звоном бокалов и криками «ура».
— Кому это они «ура» кричат?— забеспокоился Сломка.
— Имениннику, наверно,— невозмутимо заметила Юргелюшка, продолжая вязать.
— Какому имениннику? Никакого именинника нет.
— Значит, юбиляру.
— И юбиляра нет, что вы глупости болтаете! Наверно, о Польше шла речь...
Но одолевшие его сомнения не помешали ему вовремя отскочить от внезапно распахнувшейся двери и пропустить лакея во фраке.
— Постой!— задержал его Сломка.
Официант остановился. Это был рослый заносчивый парень, с внешностью и повадками первого любовника. До войны он несколько лет работал в варшавском «Бристоле», и этого было достаточно, чтобы Сломка ценил его больше остальных официантов.
— Ну, как там дела, пан Юзеф?— дружелюбно спросил он, перебирая, по своему обыкновению, на животе пальчиками.
Красавчик улыбнулся с сознанием своего превосходства.
— Ничего.
— Пьют?
— Само собой. Сломка потер руки.
— Это хорошо! Не забывайте про французское вино. А к кофе ликер подайте. Пани Юргелюшка, предсказываю вам сегодня хороший заработок.
В кухне ему опять попался на глаза тот грубиян. Они столкнулись в проходе, и их взгляды на миг встретились. Официант нагло присвистнул и повернулся к шефу спиной, совсем как оскорбленный Путятыцкий.
— Пан старший!— крикнул он повару.— Телячья котлета два раза! Крем фруктовый один раз.
У Сломки засосало под ложечкой. Он почувствовал, что должен как-то вознаградить себя за унизительное поражение. Рыбная ловля, запроектированная на завтра,— не в счет, сейчас ему нужно было нечто большее. Он метнул из-под опущенных век взгляд в сторону судомоек. С краю стояла здоровая, крепкая девушка с широким задом.
Он вышел из кухни и поймал за ухо мальчишку-рассыльного.
— Как тебя зовут?
— Тадек, пан директор.
— Отлично! Послушай, Тадек...
— Слушаю, пан директор.
— Беги в кухню и пришли мне сюда Стефку. Знаешь ее?
— Знаю, пан директор.
— Да поживей, одна нога тут, другая там. Стефка явилась спустя минуту, разгоряченная,
с красным лицом и мокрыми руками, пахнущая потом и помоями.
Сломка затоптался вокруг нее.
— Стефка!
— Чего?— недовольно буркнула она.
— Зайди ко мне наверх через десять минут.
— Еще чего! Хватит с меня. И так болтают обо мне невесть что.
— Глупая. Это они от зависти.
— Как же! Есть чему завидовать!
— Я тебе чулки дам.
Она недоверчиво посмотрела на него.
— Правда?
— Настоящие, французские. Приходи через десять минут.
— Шелковые?
— А то какие же? Она призадумалась.
— Ну, ладно,— сказала она с расстановкой.— А если жених узнает...
Стефкин ухажер всего несколько недель как вернулся с принудительных работ из Германии и устроился на цементный завод в Бялой.
— Глупая,— сказал Сломка.— Откуда он узнает? Сломка проводил Стефку глазами, с удовольствием
глядя на ее широкий зад, причмокнул толстыми губами и побежал дальше. Один коридор, второй, дамская уборная, мужская, опять коридор — настоящий закулисный лабиринт. Прежде чем войти в бар, он заглянул в так называемую комнату для артистов.
Это была маленькая клетушка, в которой переодевались выступавшие в вечерней программе артисты. Сегодняшняя программа — нечто совершенно новое — должна была произвести сенсацию. Выступали Ганка Левицкая и двое известных танцоров — Сейферт и Ко-ханская.
На стук никто не ответил, и Сломка, приоткрыв дверь с надписью «Артистическая уборная», заглянул внутрь. В комнате горел свет, но никого не было. Мебели здесь было немного: простой стол, на котором стояло большое, прислоненное к стене зеркало, продавленная зеленая кушетка, несколько стульев, в углу — красная ширма. На одном из стульев стоял раскрытый чемодан, а в нем в беспорядке свалены пестрые тряпки. Через крышку чемодана было перекинуто желтое платье с оборками, под стулом валялась черная испанская шляпа, до самого пола свисали узкие штанины голубых бархатных брюк. В комнатенке без окон было душно и жарко, как в оранжерее.
Сломка хотел уже уйти, когда из-за ширмы послышался мужской голос:
— Это ты, Л ода?.
Сломка засопел, но прежде чем успел вымолвить слово, из-за красной ширмы появился совершенно голый Сейферт. Он был среднего роста и, пожалуй, немного полноват для танцора, хотя тело у него было крепкое, стройное и еще молодое. Его, видно, нисколько не смущало, что он голый.
— А, это вы, директор! Добрый вечер. Вы не ви-> дели Лоду?
Сломка догадался, что речь идет о его партнерше Ко-ханской.
— Нет, не видел. А что, она еще не приходила? Сейферт не ответил. Он подошел к чемодану и стал
рыться в нем. Часть костюмов сразу оказалась на полу.
— А, черт!— выругался он, продолжая копаться в пестром тряпье.
Сломка забеспокоился.
— Как вы думаете, пани Коханская не опоздает? Мы начинаем концерт ровно в девять. Зал битком набит. И пани Левицкой тоже до сих пор нет...
Сейферт пожал плечами.
— Это меня не касается. Интересно, зачем вам вообще понадобилось приглашась эту Левицкую? Личико с кулачок, голос — как у котенка, и в придачу — ноги кривые. Видели мои фото?— Он вытащил из-под трико телесного цвета пачку фотографий и сунул ее в руки Сломке.— Посмотрите. Вот это из «Вальпургиевой ночи», а это из «Шахразады», хороши, правда?
Оставив Сломку с фотографиями, он снова начал потрошить чемодан.
— Вот тебе на! Куда подевался мой желтый шелковый платок? Наверно, эта идиотка забыла его взять. Черт возьми! Ну, как я теперь буду танцевать болеро!.. Самый лучший номер.
Вдруг он извлек со дна чемодана платок и успокоился.
— Вот он! Посмотрите-ка, на черном костюме такое яркое пятно выглядит очень эффектно.— И он набросил на голые, дебелые, слишком полные плечи платок и посмотрелся в зеркало.— Эффектно, а? Вот увидите, я произведу фурор.
Напевая под нос, он сделал перед зеркалом несколько па и снова обернулся к Сломке. Вблизи было видно, что у него под глазами мешки, лоб в морщинах, щеки дряблые.
— Теперь такой шелк ни за какие деньги не купишь. Видите? Довоенный, французский. Пощупайте...
Сломка положил фотографии и осторожно прикоснулся к платку.
— Действительно.
— Все, что вы здесь видите,— довоенное. Беда только в том, что Коханской, между нами говоря, все костюмы узки. Надо расставлять, переделывать. Вот здесь, в талии, черт ее подери, толстеет. Ее песенка спета, попомните мои слова.
Скрипнула дверь. Мужчины быстро обернулись. На пороге стояла Лода Коханская — миниатюрная блондинка в меховой шубке, из-под которой виднелось длинное черное платье, отделанное блестящим гарусом. Ее хорошенькое, кукольное личико было искажено яростью. Толстый слой румян и пудры плохо скрывал увядшие черты стареющей, потасканной женщины.
— Пришла?— равнодушно бросил Сейферт и как ни в чем не бывало стал рассматривать свои фотографии.
Коханская с треском захлопнула дверь.
— Думаешь, я не слыхала? Свинья ты, и больше никто! Это моя-то песенка спета? Ты лучше за своим брюхом следи.
Он взглянул на нее с нескрываемым презрением.
— Не ори, истеричка.
— А ты кто? Я только из жалости танцую с тобой.
— Ах, так! Не танцуй, сделай одолжение.
— Так и знай, другая на моем месте даже смотреть на тебя не стала бы, старое чучело!
— Зато ты молодая! Гнилушка размалеванная. Коханская схватила Сломку под руку и закатилась
истерическим смехом.
— Вы только посмотрите на него, пан директор! И это называется танцор. Требуха! Ой, не могу, помру со смеху...
Сломка деликатно удалился. Смех танцовщицы раздавался на весь коридор.
— А-а-а!— простонал Сломка.
У входа в бар он столкнулся с местным антрепренером Котовичем. До войны Котович много лет подряд был директором городского театра, устраивал концерты и разные представления. После того как во время январских боев сгорел деревянный павильон, в котором помещался театр, он взял на себя роль Посредника, приглашая на гастроли артистов из других городов. Это был представительный мужчина с лицом великого артиста. Коварная судьба часто наделяет такой внешностью бездарных людей.
— Добрый вечер, пан директор,— любезно поздоровался он со Сломкой.— Ганка Левицкая уже пришла, сидит в баре. Что за очаровательное создание эта Ганка, если бы вы знали...
— А эти ссорятся,— сообщил Сломка. Котович не сразу догадался, о ком идет речь.
— Ну, эти...
— А, Сейферт с Коханской!
— Слышите?
Истерический смех танцовщицы был слышен даже здесь. Котович снисходительно усмехнулся.
— Ерунда, не принимайте этого близко к сердцу. Старая история, они уже лет двадцать как ссорятся, и только лучше танцуют после этого. Она закатит истерику, он ее того... и все в порядке... Омолаживаются таким способом. Да, вы не видели случайно моего сына?
Януш Котович в последнее время был частым гостем в «Монополе», но сегодня Сломка его еще не видел.
— Вот шельмец! Должен был деньги принести. Приходится, знаете ли, изворачиваться — пускаем деньги в оборот. Ведь одним искусством не проживешь. Если у вас будут денежные затруднения, я к вашим услугам. Вы даже не представляете, какой у мальчишки нюх на эти дела... Ну, пока! Пойду взгляну, как там наши артисты.
Он удалился, величаво неся на плечах свою красивую голову, а Сломка посмотрел на часы. До прихода Стефки оставалось минут пять, но он все же решил заглянуть в бар.
Маленький зал, почти пустой четверть часа назад, заполнили посетители. Буфетную стойку, галдя и толкаясь, осаждали парни и девушки, которые пришли из большого зала выпить водки в перерыве между танцами. Большинство из них хорошо знали друг друга, а незнакомые быстро сходились за рюмкой водки, образуя одну гопкомпанию — веселую и бесшабашную. Девушки были некрасивые, нескладные, плохо одетые, с высоко взбитыми коками и локонами. Здоровые, рослые парни, с преждевременно повзрослевшими, наглыми лицами (их одежда представляла чудовищную смесь штатской и военной: немецкого, советского или американского происхождения), не терялись в обществе девушек. Многие были уже под хмельком.
Компания адвоката Краевского пересела за столик, где было поспокойней. К ним в обществе нескольких мужчин присоединилась хорошенькая, с очаровательной, детски наивной мордочкой Ганка Левицкая, впервые выступавшая в Островце. Ее выступлениям в «Монополе» предшествовала шумная реклама, организованная предприимчивым Котовичем. Впрочем, в то время ее имя было и так довольно популярно. Правда, перед войной она пела перед сеансами во второразрядных варшавских кино, но во время оккупации ее выступления в разных модных кафе стали пользоваться большим успехом. Ее тоненький, девичий голосок будил грусть в сердцах слушателей, а сентиментальные песенки, которые она исполняла, усиливали это настроение.
По соседству с этой большой, шумной компанией устроились чета Путятыцких, Станевич и Фред Теле-жинский. А дальше сидели чужие, незнакомые Сломке люди,— должно быть, приезжие, жившие в «Монополе».
Сломка с минуту колебался: подойти к столику Путятыцких или нет? Их никто не обслуживал. Официант, переброшенный в бар из ресторана, принимал заказ у Краевского. Но мешкать было нельзя, и Сломка незаметно, как свой человек, зашел за буфетную стойку.
Кристина едва поспевала обслуживать посетителей. Со всех сторон почти одновременно требовали водку: три рюмки, пять, опять три, две, и так без конца. Какой-то парень, вдрызг пьяный, навалился на стойку и упорно уговаривал ее выпить с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35