Сломка поспешил было им навстречу, но Котович и тут остановил его:
— Стой, любезнейший! Ни с места. Налево кру-у-гом!
И, не обращая больше на него внимания, обернулся к вошедшим. Их было человек двадцать. Ганка Левицкая, которая только что отплясывала на столе канкан, теперь, с пьяным смехом вихляя бедрами и задрав длинное вечернее платье выше колен, изображала негритянскую танцовщицу. Окружавшие ее мужчины — Свенцкий, Путятыцкий и Павлицкий — прихлопывали в такт руками. Вейхерт, держа в зубах сигару, что-то бормотал на ухо Розе Путятыцкой. А та с кирпично-красными пятнами на вытянутом, лошадином лице внимательно слушала, разражаясь то и дело коротким, отрывистым ржаньем. Ко-ханская и Станевич так и льнули с обеих сторон к красавцу эскулапу. Покинутую же доктором блондинку, которая напилась до бесчувствия, опекал адвокат Краев-ский. Сейферт в светлых, безупречно отглаженных брюках и таком же светлом, свободном пиджаке с подложенными плечами обнимал кудрявую Лили Ганскую.
Стоявший посреди зала Котович тряхнул шевелюрой и широко расставил руки.
— Прошу внимания!
Растерявшись и немного встревожившись от неожиданности, все остановились как вкопанные. Даже Ганка Левицкая с поднятой юбкой замерла на месте. Спустя минуту послышался шепот, но неподражаемый Котович тотчас водворил тишину.
— Ни слова!— Он, как заклинатель змей, сделал несколько магических пассов Прошу поближе!
Сбившись в тесную кучку, они послушно, молча двинулись к нему. В зале еще царил полумрак, и, застыв в этой тени, они казались одним целым — каким-то гигантским чудовищем со множеством странных, перепутанных конечностей. За окнами чирикали воробьи, приветствуя наступающий день. Сквозь щели в портьерах проникали полосы бледного света.
Из коридора, ведущего на кухню, одна за другой появлялись осмелевшие судомойки. Выглянул и повар в белом колпаке. За ним высунулась из двери Юргелюшка. Мальчишка-коридорный опять взобрался на стол, и на этот раз никто его не согнал.
Минуту-другую Котович любовался произведенным эффектом. Он был наверху блаженства. Восторг распирал его. Он выпрямился, став еще выше, и каким-то новым, необычным жестом простер руки вперед.
— Отлично! Превосходно! А теперь — сюрприз! Блистательный финал. Встреча наступающего дня. Гениальная идея! Дамы и господа, мы будем танцевать полонез.
Собравшиеся оживились. Идея пришлась по вкусу.
— Величественное зрелище!— повысил голос Котович.— Ни слова больше. Парами, друг за другом. Торжественное шествие. Национальная феерия. Кто против? Возражений нет? Принято единогласно. Да здравствует единство!
— Браво! Браво!— зааплодировали вокруг. Котович, сделав всем корпусом несколько энергичных
полуоборотов, отступил к эстраде и взглянул на музыкантов. Они ждали сигнала. Молодой пианист не сводил с него восхищенных глаз.
Только Ганка Левицкая никак не могла взять в толк, что происходит. Ей хотелось танцевать. Она стояла с поднятой юбкой, покачивая бедрами и нетерпеливо перебирая ногами. На ее полудетском личике было написано страстное, до слез, желание танцевать.
— Почему вы не хлопаете?— Она обвела блуждающим взором своих кавалеров.— Хлопайте, черт возьми!
Путятыцкий обнял ее за плечи.
— Когда танцуют полонез, деточка,— прогнусавил он,— хлопать не полагается.
— А что полагается?
— Увидишь.
Свенцкий зашептал ей что-то на ухо.
— Правда?- обрадовалась она.— И пластинки у тебя есть?
— Тсс!
— Итак, начинаем!— воскликнул Котович.— Занавес! Прекрасно, великолепно. Маэстро Сейферт, прошу вас!
Тот, не совсем твердой, но изящной поступью, выпорхнул на середину зала. Раздались аплодисменты. Сейферт раскланялся, как на сцене.
— Маэстро Сейферт и я,— возвысил голос Котович,— поведем полонез. Прошу вас, маэстро. Вот так! А теперь я буду вызывать пары. Дамы и господа! Неповторимый, потрясающий момент. Да осенит меня вдохновение! Первая пара: пан министр Свенцкий и графиня Роза Путятыцкая.
— Из Хвалибоги!— крикнул Вейхерт.
Стоявшая в глубине зала Стефка влезла на стул.
— Поди-ка,— позвала она свою подружку,— посмотрим, какая она, эта графиня. Вот это да! Глянь-ка, глянь, вот так уродина.
Вызванные вышли под общие аплодисменты. Сломка тоже хлопал изо всех сил. Свенцкий поклонился Путя-тыцкой, как придворной даме.
— Пани, весьма польщен...
— Следующая пара!— выкрикнул Котович.— Граф Путятыцкий и королева песни Ганка Левицкая.
— Лиду надо бы,— пробормотал Сейферт.
— Третья пара: пан заместитель бургомистра Вейхерт и знаменитая танцовщица Лода Коханская.
Вызываемые, хихикая и покачиваясь, выстраивались под рукоплесканья остальных, ожидавших своей очереди.
— Следующие: майор Врона и...
— Его здесь нет,— послышались голоса.— Он остался в баре.
Врона и Тележинский в самом деле остались там вдвоем, не присоединившись к остальной компании. Врона поднял рюмку.
— Твое здоровье. Меня зовут Эдек.
— А меня Фред. Твое здоровье. Врона обнял Тележинского за шею.
— Один ты из всего этого сброда — свой в доску. Хоть ты и голубых кровей, но можешь быть с нами.
— Плевал я на голубую кровь.
— Дай я тебя за это поцелую. Жалко, что ты не был в лесу.
— Был, да не с вами.
— Был?
— А ты как думал?
— Жалко, что не с нами. Ну ничего. Зато теперь к нам иди. А это все — падло.— Он показал в сторону зала.
Котович продолжал вызывать пары. Он хотел Пав-лицкого поставить со Станевич; но, увидев, как она прижимается к доктору, передумал, и в паре с Павлицким оказалась Лили Ганская. За ними вышли адвокат Краевский с блондинкой, лопотавшей что-то не повиновавшимся ей языком, и, наконец, Дроздовский со Станевич. Волнение сдавило горло Котовичу. Какие имена! Вот это полонез!
— Вперед, пошли!— крикнул он во весь голос.— Оркестр! Встречаем день!
Под громкие звуки полонеза в полумраке вслед за величаво выступающими Котовичем и Сейфертом между столиками двинулись и остальные пары. За ними в некотором отдалении повалили официанты и хихикающие, развеселившиеся судомойки. Сломка тоже шариком покатился следом.
Оркестр немилосердно фальшивил. Только пианист безошибочно барабанил по клавишам — с такой силой, будто хотел разнести рояль в щепки. Главное — ритм! И ритм делал свое. Пары вытянулись длинной вереницей и немного неестественно, как марионетки, подпрыгивая и изгибаясь, поплыли одна за другой, повторяя одни и те же движения и глядя прямо перед собой остекленевшими, невидящими глазами.
По мере того как шествие танцующих, а за ним толпа зевак подвигались к выходу, зал постепенно пустел. Когда никого не осталось, откуда-то из-за столиков вынырнул всклокоченный, растерзанный Грошик, все еще пьяный: несколько часов сна не отрезвили его. Взмахивая руками в такт музыке, подпрыгивая и кривляясь, продефилировал он на заплетающихся ногах через опустевший зал и направился за остальными в холл.
Там было уже светло, как днем. Старик швейцар, едва держась на ногах от усталости, кинулся открывать дверь.
Под музыку, которая доносилась все глуше, вереница танцующих медленно и сонно выползла на улицу.
Утро выдалось чудесное. Небо было прозрачное, голубое, слегка порозовевшее на горизонте, воздух чистый и прохладный. Вокруг — ни души.
Котович замер от восторга.
— Чудесно, неповторимо,— бормотал он и вдруг возгласил полным голосом:— Да здравствует Польша!
Секунду длилась тишина. С крыши гостиницы слетело несколько голубей. А потом откуда-то издали, из развалин выгоревших домов, глухо отозвалось заблудившееся эхо:
— ...Польша!
VIII
В воскресенье, шестого мая, Юрек Шреттер сделал такую запись в своем дневнике:
«Я уже давно понял, на чем основана идея власти и какими надо обладать чертами характера, чтобы быть вождем. Но до конца я осознал это только вчера вечером. До сегодняшнего дня я мог лишь строить предположения, а теперь знаю наверняка. Вчерашний вечер был для меня решающим, и я выдержал испытание. Теперь у меня нет сомнений.
Выводы: не на всех ребят можно положиться в одинаковой степени. С Марцином Б. каши не сваришь. Для него единица — это единица, а для меня — лишь условный знак арифметической прогрессии. Плохо написанную цифру следует заменить другой. Из Алика К. можно веревки вить. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что он смел из трусости. Но и такие тоже нужны. Главное, он мне слепо и безгранично предан. Меня это даже немного забавляет. Какое наслаждение сознавать, что другой человек — послушное орудие в твоих руках! А вот в Фелеке Ш. меня немного пугает самостоятельность...»
Он остановился и хотел зачеркнуть последнюю фразу, но потом раздумал и написал с новой строки:
«Внимание: слово «пугает» я употребил не совсем верно. Я имел в виду, что его самостоятельность меня настораживает. За недостаточный контроль над своими мыслями назначаю себе наказание: до обеда не выкурю ни одной сигареты. Обнаруживать свои слабости перед другими глупо, а признаваться в них самому себе означает недостаток воли и самодисциплины. Чтобы заковать других в броню, надо сначала надеть ее на себя. Некоторые мысли, чувства и желания надо решительно и безжалостно искоренять. Надо быть твердым и непоколебимым, как машина.
Возвращаясь к Фелеку Ш.: я не уверен, что между нами рано или поздно не дойдет до конфликта. Тем хуже для него. Я сумею...»
Дописать фразу помешал звонок у входной двери. Он взглянул на часы. Время было раннее — начало девятого. С минуту он прислушивался. Но открывать никто не шел. Родители по воскресеньям обычно долго лежали в постели и поздно выходили из своей комнаты, в которой теперь вместе с ними спала больная тетка Ирена. Двоюродные сестры матери, незамужние панны Домбровские из Варшавы, уже встали, и слышно было, как они возятся на кухне, но на них рассчитывать не приходилось. Поэтому, засунув дневник в портфель между учебниками, он вышел в переднюю.
Там было темно и так тесно, что просто повернуться негде. Больше всего места занимал шкаф. Рядом с ним возвышалась целая гора сундуков, корзин и чемоданов. Вдоль другой стены стояла не убранная еще железная кровать, на которой спали тетки.
Одна из них, низенькая, толстая тетя Феля, высунула из кухни квадратную голову в папильотках. Вид у нее был испуганный. Заметив племянника, она стала делать ему знаки, чтобы он не открывал. Старые девы никак не могли привыкнуть к мирной жизни, и каждый звонок вселял в них панику. Юрек притворился, будто не замечает ее выразительных жестов. А тетя Феля, видя, что он протискивается между шкафом и кроватью, направляясь прямо к двери, испуганно зашипела:
— Юрек, ради бога, не открывай.
— Это еще почему?— грубо спросил он. Растерявшаяся тетка быстро ретировалась на кухню. Ранним гостем оказался Котович. Он был в светлом
костюме, светлой шляпе, светлых замшевых перчатках и со старомодной тростью с набалдашником слоновой кости в правой руке.
— Дорогой пан Юрек, как я рад, что вы мне открыли!— воскликнул он.— У меня, знаете, небольшое дельце. Извините, что я в такую рань врываюсь к вам...
Юрек любезно улыбнулся.
— Что вы! Входите, пожалуйста. Отец еще в постели, но я ему сейчас скажу.
Котович снял шляпу и осторожно протиснулся в коридор.
— Боже вас упаси будить отца!— удержал он Шреттера.— Я бы никогда не осмелился так рано беспокоить пана учителя. У меня дело, так сказать, сугубо личное, и именно к вам, дорогой Юрек.
— Ах, вот как!— притворно обрадовался Шреттер.— Прошу вас. Только разрешите, я пройду вперед, а то у нас здесь такая теснота.
Когда они вошли в комнату, он предупредительно по» двинул Котовичу стул.
— Садитесь, пожалуйста.
Котович озирался по сторонам, ища, куда бы положить шляпу. Наконец он пристроил ее вместе с перчатками на краешке стола и, не выпуская палки из рук, снова осмотрелся кругом. Убогая, типично мещанская обстановка, судя по всему — столовая. Но у стены — диван с неубранной постелью, а в углу — письменный стол и этажерка с книгами.
Котович изобразил доброжелательную улыбку на своем красивом, немного поблекшем лице.
— Это, если можно так выразиться, ваша резиденция?
— К сожалению, да. У нас, как видите, квартира очень маленькая.
— Да, да,— закивал Котович.— Мне Януш как-то говорил об этом. Очень неприятно. А простите за нескромность: сколько же тут комнат?
— Две.
— О, это ужасно! А сколько вас всего человек?
— Сейчас шесть.
— Безобразие!— возмутился Котович.— Ученый, заслуженный педагог, и живет в таких условиях, это просто невероятно. Надо непременно поставить об этом вопрос.
Он вынул серебряный портсигар и протянул Юреку, но тот отказался.
— Не курите?
— Нет, курю, но сейчас не хочется. Благодарю вас. Он услужливо поднес ему зажженную спичку и поставил рядом пепельницу. Котович затянулся.
— Кстати, о Януше. Я, собственно, о нем пришел поговорить. Минуточку! Вы с ним дружите, не правда ли? Можете мне об этом не говорить. Я сам это знаю и очень, очень рад. Лучшего друга Януш не мог бы себе выбрать.
Нет, нет, не возражайте, в вас говорит излишняя скромность. Я разбираюсь в людях, поверьте моему опыту. Итак...— Он положил сигарету в пепельницу и сел поудобней.— Итак, дорогой Юрек, скажу вам откровенно, чем вызван мой неожиданный визит. Он вызван беспокойством. Отцовское сердце встревожено. Но почему вы стоите, дорогой! Пожалуйста, сядьте. Вот так. А теперь скажите мне честно, как мужчина мужчине...
Он не договорил и, нагнувшись к Шреттеру, дружески положил ему руку на колено.
— Дорогой мой, я все понимаю. Все. Могу сказать без ложной скромности, я самый снисходительный отец и всегда отношусь к сыну, как к взрослому человеку. Засиделся где-нибудь, увлекся, выпил... пожалуйста, твое дело. Я не требую отчета, не вмешиваюсь. Со мной тоже всякое бывало в его возрасте. Но видите ли, дорогой Юрек, на этот раз мое беспокойство обосновано: при нем была куча денег. Ну, может, я немного преувеличиваю, но, во всяком случае, крупная сумма. И самое главное — деньги-то чужие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35