И сегодня,— он на секунду замолчал и твердо докончил,— мы обязаны делать то же самое. Дни нашего врага, врага всего человечества сочтены. Фашистская Германия — позор человечества — в агонии. Война подходит к концу. Но пусть никто из вас не обольщается, что конец войны — это конец борьбы. Борьба за Польшу только начинается! Даже больше: начинается борьба за судьбы мира. Сегодня, завтра, послезавтра каждый из нас может пасть в этой борьбе. Во имя торжества исторической справедливости, во имя уничтожения насилия и эксплуатации на земле и установления такого строя, при котором трудящиеся массы будут творить историю, а личность обретет небывалые силы благодаря взаимной поддержке. Ради победы этих идей мы должны защищать их, с боем прокладывая им дорогу и отметая всех, кто не хочет или не может понять поступательного хода истории. И опять, как все эти годы, борьба, которую придется вести уже с другим врагом, потребует от нас жертв. Но пусть это вас не страшит, товарищи! Мы не одиноки в своей борьбе, как и те, кто пал в ней. Их вера — наша вера, а дело их будет жить в веках. Ибо смерть несет забвение лишь тем, кто в одиночку отстаивает отжившие идеи, враждебные великой и нерушимой исторической правде. История их осудит и предаст забвению. А тех, кто понял величие исторического момента, кто разделил свою веру с товарищами, тех в будущем ждет слава воинов, павших в бою за человека и человечество, за будущее родины и всего мира. Во имя веры в человека и человечество, во имя братства всех людей на земле почтим в лицах наших убитых товарищей борцов за мир и справедливость. Слава им и вечная память!..
Он умолк, но голос его словно еще продолжал звучать. Но вот над застывшей толпой нависла тишина. И Хелмицкий понял, что смысл сказанного Щукой не дошел до него. Он слышал только его голос, а думал о чем-то другом, но о чем, трудно сказать. Он поднял голову и, как в тумане, увидел склоненные знамена.
Свенцкий, который очень торопился и выражал недовольство тем, что похороны затянулись, укатил с кладбища первым, захватив с собой Вейхерта и Павлицкого. Следом за ними на своих машинах уехали Калицкий, полковник Багинский и еще несколько местных начальников. Рабочие покидали кладбище небольшими группками. Два милиционера у ворот наблюдали за порядком. Наконец перед кладбищем осталась только одна машина — джип Подгурского. Он, Щука и Врона уходили последними. Щука о чем-то задумался; у Вроны вид был очень утомленный. Они шли медленно и молча. У ворот Подгурский спросил Щуку:
— Вас в гостиницу отвезти? Щука остановился.
— Погодите-ка. Где Зеленая улица? Далеко отсюда?
— Порядочно. Предпоследняя улица, не доходя площади Красной Армии. За гимназией Стефана Батория. У вас там дело какое-нибудь?
— Да.
— Значит, нам по пути. А ты к себе?— спросил он Врону.
— К себе,— ответил тот.
Они подошли к машине. Врона влез первым. Щука встал было на подножку, но тут же соскочил. Подгурский вопросительно посмотрел на него.
— Поезжайте,— сказал Щука.
— А вы?
— Я пройдусь пешком.
— Бросьте! Вы же страшно устали.
— Именно поэтому мне и хочется пройтись. И потом, вы не обижайтесь, но я хочу немного побыть один.
Подгурский огорчился.
— А может, поедем все-таки?
Щука с добродушной улыбкой дружески похлопал Подгурского по плечу.
— Джип у вас, конечно, замечательный, но я уж как-нибудь на своих на двоих, хотя одна у меня не совсем того. Ну, пока.
Садясь в машину, Подгурский вспомнил про Косецкого.
— Товарищ Щука!— окликнул он. Щука остановился.
— Вы не забыли, что во второй половине дня...
— Конечно, нет.
— А что вы решили?
— Там видно будет.
При повороте на Аллею Третьего мая Щуку обогнала машина Подгурского. Он помахал им рукой и в задумчивости медленно пошел дальше. За ним на расстоянии нескольких десятков шагов двинулся Хелмицкий.
Дом № 7 по Зеленой улице оказался четырехэтажным домом с унылым фасадом, во многих местах исковырянным снарядами, позади — длинный двор. Не обнаружив на воротах списка жильцов, Щука стал искать дворника. Лохматый верзила, моргая красными с перепоя глазками, сообщил ему, что пан учитель живет в последнем подъезде на третьем этаже. Середина дома была разрушена бомбой.
Наверх вела деревянная лестница, темная и грязная. Окна лестничной клетки были без рам, штукатурка со стен осыпалась. В нос ударила густая вонь капусты, смешанная с едким запахом мыльных помоев. К двери квартиры Шреттера была прикреплена кнопками визитная карточка.
Щука позвонил раз, потом другой — никто не открывал. Казалось, в квартире никого нет. И только когда он позвонил в третий раз, за дверью послышалось приглушенное, тревожное перешептывание. Наконец испуганный женский голос спросил:
— Кто там?
— Як пану Шреттеру.
За дверью опять замолчали. Слышно было, как кто-то медленно поднимается по лестнице. Вот шаги остановились на площадке второго этажа. За дверью снова зашептались.
— Пан Шреттер дома?— спросил Щука с оттенком раздражения в голосе.
Учителя не было дома.
— А его жена?
— Ушла,— ответил все тот же испуганный голос.— Никого нету дома.
— И сестры пана Шреттера тоже нет?
На этот раз переговоры за дверью длились еще дольше. Это начинало его забавлять.
— Ну, так как же?— дружелюбно спросил он.— Дома она?
— Дома,— послышалось после длительной паузы,— но она лежит.
— Я знаю,— сказал Щука и кивнул головой, словно перед ним был собеседник, который мог его видеть.— Она мне как раз и нужна. Передайте ей, пожалуйста, что я хотел бы получить у нее кое-какие сведения о Равенс-брюке.
— О чем?
— О Равенсбрюке. О лагере в Равенсбрюке. Очевидно, последние слова внушили доверие, так как
после короткого совещания шепотом одна из женщин, шлепая туфлями, заковыляла в глубь квартиры. Ему ничего не оставалось, как примириться со странными порядками этого дома и терпеливо ждать, когда откроют. Впрочем, он не возлагал на это посещение особых надежд и заранее приготовился к новому разочарованию. На втором этаже открылась дверь, и снизу пахнуло мыльными помоями.
— Вы к кому?— раздался громкий женский голос.
— Ни к кому,— ответил стоявший на лестнице мужчина.— Знакомого жду.
Судя по звукам, доносившимся из квартиры, Щука решил, что теперь ждать недолго. Действительно, в замке проскрежетал дважды повернутый ключ, звякнула цепочка — и дверь открылась.
Он очутился в темной, заставленной разным хламом прихожей. Толстая, приземистая женщина в голубом халате из вылинявшей байки стала извиняться, что ему пришлось так долго ждать. С минуту он терпеливо выслушивал ее объяснения о необходимости соблюдать всяческие меры предосторожности, потом перебил:
— Можно видеть сестру пана учителя?
Она замолчала, не докончив витиеватой фразы, и на квадратном лице ее с обвислыми щеками появилось обиженное выражение.
—- Пожалуйста, пройдите!— Она указала на дверь в конце коридора.— Вот сюда.
Комната была темная и так загромождена мебелью, что Щука в нерешительности остановился на пороге. Две большие кровати рядом. Шкаф. Комод. Старинный туалетный стол с зеркалом.
— Входите, пожалуйста,— послышался из полумрака слабый голос.
Тут он заметил у противоположной стены узкую кушетку, на которой полулежала худая, очень бледная женщина с гладко причесанными седыми волосами. Издали она была похожа на старуху. Но, подойдя ближе, он понял, что ей не было и сорока лет. Ее красивые когда-то глаза глядели приветливо.
— Добрый день,— сказала она, протягивая Щуке исхудалую, почти прозрачную руку.— Я очень рада вас видеть.
Он не ожидал такого приема, и это немного сбило его с толку.
— Простите за беспокойство,— с невольной сухостью сказал он.— Брат говорил вам обо мне? Мы с ним случайно встретились в субботу...
— Я знаю. Садитесь, пожалуйста.
Он огляделся в поисках стула, увидев его перед туалетным столиком, подвинул поближе к кушетке и тяжело сел. И сразу почувствовал огромную усталость. Зачем, собственно, он пришел сюда? Пристальный, ласковый взгляд чужой, незнакомой женщины начинал раздражать. Он не выносил душещипательных сцен и испугался, как бы эта ненужная встреча не вылилась в нечто подобное.
— Я именно таким вас себе и представляла,— сказала вдруг женщина.
Он с трудом поднял отяжелевшие веки.
— Простите, я вас не понял.
— Мария много рассказывала о вас. Это удивительно, что вы меня здесь разыскали.
Он долго молчал.
— Вы знали мою жену?— наконец спросил он тихо. Она кивнула.
— Мы жили с ней в одном бараке. Почти два года.
— Ах, вот как!
Ему не верилось: уже совсем потеряв всякую надежду, он благодаря простой случайности вдруг встретил человека, которого так давно искал. Значит, эта женщина видела Марию после того, как он с ней расстался! Она делила с ней тяготы лагерной жизни, слышала ее голос, была рядом с ней.
Словно отгадав его мысли, она спросила:
— Наверно, вы не ожидали такой встречи?
— Нет. Значит, вы знали мою жену...
Он чувствовал, что должен о чем-то спросить, но вопросы, сотнями теснившиеся у него в голове, когда он был один, вдруг куда-то пропали. Он не знал, с чего начать: с того, как она жила или как умирала?
— Мария держалась очень мужественно,— сказала незнакомая женщина.
— Да?— только и нашелся он, что сказать.
Он сделал над собой огромное усилие, чтобы понять, о чем говорит лежащая на кушетке. Он видел перед собой ее изможденное, маленькое, как у ребенка, личико, видел ласковые, добрые глаза, слышал голос, но смысл ее слов не доходил до его сознания. Только спустя минуту он сообразил, что она рассказывает о Марии. Он сидел с закрытыми глазами, положив большие руки на колени, и слушал, не перебивая. Он не ошибся, все было именно так, как он предполагал. Но теперь предположения обрастали плотью. И из далекой дали, из мрака прошлого к нему словно вернулась любимая женщина, та, которая столько раз поддерживала его в тяжелые минуты и укрепляла пошатнувшуюся веру в людей. Она вернулась к нему такой же, какой была в тот день, когда они простились навсегда. Она была добрым гением для товарищей по несчастью. Она поддерживала их, и благодаря ее спокойствию, доброте и самоотверженности, благодаря ее вере в победу многие женщины смогли перенести весь этот кошмар. Ее очень любили.
С языка чуть было не сорвался вопрос, не дававший ему в последнее время покоя,— о том, как она умерла, но он раздумал. Какое это имеет значение? Умерла, и все. Память о ней живет в сердцах людей, с которыми она разделяла жесточайшие испытания. Частичка ее живет в женщинах, которые благодаря ей не отчаялись и не па-7 ли духом. Это главное. А не то, как она умирала и что чувствовала перед одинокой кончиной. И впервые за последнее время у него стало спокойно на душе, и он подумал, что не сказал на кладбище ни одного слова, которое не была би им выстрадано, проникнуто искренней верой и надеждой.
Прислонившись к перилам, Хелмицкий стал медленно считать до шести десяти. Он старался считать так, чтобы каждая цифра ясно и отчетливо запечатлевалась в мозгу: пять, шесть, семь... Дверь в квартиру на втором этаже все оставалась открытой. Оттуда доносился плеск воды в корыте. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать... Он спохватился, что считает слишком быстро, и замедлил темп. На ступеньках лежал слой угольной ныли. По стене вдоль широкой трещины в штукатурке полз паук... Двадцать четыре, двадцать пять... Пальцами правой руки он ощущал холодную, гладкую поверхность револьвера. Паук дополз до того места, где штукатурка совсем обвалилась, к остановился. Он опять поймал себя на том, что считает слишком быстро и недостаточно четко произносит про себя цифры. Тридцать один, тридцать два... Монотонный, механический ритм действовал успокаивающе. Со двора донеслись звуки патефона... Сорок три, сорок четыре... Какой-то знакомый вальс. Пластинка была заигранная, и сентиментальный вальс то и дело прерывало шипение. Сорок восемь... Паук куда-то исчез. Куда он девался? Его нигде не было. «Если я его не увижу, мне не повезет»,— подумал Хелмицкий. Пятьдесят два, пятьдесят три... Он внимательно обшарил глазами стену. Паука не видно. Куда он мог заползти?.. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять... Вот он! Паук полз вниз... Шестьдесят!
Хелмицкий провел языком по пересохшим губам и начал подниматься по лестнице. Насчитал семь ступенек. В неделе семь дней. Но никак не мог припомнить, чего еще бывает семь. Он нажал кнопку звонка. Ага! Семь коров тощих и семь тучных. Семь смертных грехов и семь таинств!..
За дверью послышались шаги.
— Кто там?— спросил женский голос.
— С электростанции,— ответил Хелмицкий.
Он был свидетелем, как долго вел переговоры Щука, прежде чем ему открыли, и заранее приготовился терпеливо ждать. Но, как видно, предлог был выбран удачно. Дверь на цепочке чуть приоткрылась, и в щелке показалась голова пожилой женщины.
— Опять с электростанции? Ведь только в пятницу принесли счет.
Хелмицкий любезно улыбнулся.
— Проверка счетчика.
— Феля!—- послышался из глубины квартиры другой женский голос.— Кто там?
— С электростанции.— ответила стоявшая возле двери.
Очевидно, внешность его внушала доверие, потому что она сняла цепочку и открыла дверь. Войдя, Хелмицкий спокойно осмотрелся. Темный, тесный коридорчик. Шкаф. Сундуки. В глубине — дверь. Направо, рядом с входом в квартиру, открытая дверь на кухню. Там стояла вторая женщина, держа над раковиной большое сито. Теперь главное — не нервничать. И еще одно — только бы не явились другие домочадцы. Подведет паук или нет?
— Счетчик там,— сказала женщина, и вдруг ее широкое лицо с ровно подстриженной челкой стало серовато-зеленым.
— Только без крика,— пробормотал Хелмицкий вполголоса и знаком велел ей идти в кухню.
Но прежде чем она успела переступить порог, другая женщина, такая же приземистая и полная, поставив сито на кастрюлю, появилась в дверях.
— Что ты...— начала она и запнулась.
— Ну, живей,— зашипел он.
Обе в панике, онемев от страха, исчезли за дверью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35