Древновскии тоже куда-то скрылся, и Грошик, не желая оставаться в одиночестве, переметнулся к местному начальнику госбезопасности, майору броне. Это был еще совсем молодой парень, лет двадцати с небольшим, щуплый и приземистый, с хмурым мальчишеским лицом, изуродованным глубоким шрамом на щеке. Такой высокий пост Врона занимал благодаря своему героическому партизанскому прошлому. Любитель выпить и повеселиться, он относился к Грошику даже с симпатией.
— Вы, я вижу, успели уже заложить?— сказал он, похлопав Грошика по плечу.
Грошик захихикал.
—* А то как же! Ничего, и ты заложишь.
— Эх!— скривился Врона.— Терпеть не могу этих церемоний. Они только для проклятых буржуев хороши...
Грошик потер руки.
— Ничего, привыкнешь... вот увидишь, привыкнешь... Но он не успел дать волю своему красноречию, так
как к нему подошел подосланный Свенцким главный редактор «Островецкого голоса» Павлицкий — очень высокий, широкоплечий мужчина, с толстой шеей и огромной, как у тапира, головой. Плюгавенький Грошик едва доставал ему до плеча. Павлицкий грозно надвинулся на него.
— Немедленно выметайся отсюда!
— Я?— Грошик икнул.— Ишь чего захотел. Сам выметайся!
— Не уйдешь?
— И не подумаю! Демократия у нас теперь или нет?
— Не уйдешь?
Грошик стоял, задрав голову, и нагло улыбался.
— А мне здесь очень нр...равится.
— Погоди ж ты у меня...
— Грозишься?
— Я тебе покажу...
— Мне грозишь? А кто санацию восхвалял? Павлицкий покраснел.
— Замолчи, скотина!
— А может, не восхвалял?
Павлицкий бросил тревожный взгляд на майора, который разговаривал неподалеку с Вейхертом. К ним подошли Щука и Подгурский. Свенцкий, занятый разговором с комендантом города полковником Багинским, предпочитал держаться на некотором расстоянии и издали наблюдать за действиями Павлицкого.
— Заткнись!— рявкнул редактор. Грошик захихикал.
— А что, не восхвалял?
— Тише, ты!
— Не восхвалял, скажешь?.. Павлицкий не выдержал.
— А ты сам?
— Я?— Грошик самодовольно надулся.— Восхвалял, а то как же!
— Ну, и заткнись тогда!
— А вот и не заткнусь! Что ты мне сделаешь? Я всегда выслуживаюсь перед начальством. А ты вот восхвалял санацию.
Павлицкий даже посинел от бешенства. Брона с любопытством посматривал в их сторону.
— А ты восхвалял, не отвертишься!— заверещал Грошик.
Павлицкий сжал кулаки,— казалось, он вот-вот кинется на репортера и придавит его своим огромным телом. Но он взял себя в руки.
— Погоди! Завтра я с тобой поговорю,— сказал он и повернулся к нему спиной.
— Восхвалял! Восхвалял!— торжествующе крикнул ему вдогонку Грошик.
Свенцкий, заметив, что Павлицкий отошел от Грошика, под каким-то предлогом оставил полковника.
— Ну, что?— прошептал он, беря Павлицкого под руку.— Все в порядке, пан редактор?
Павлицкий махнул рукой.
— Разве с ним сейчас договоришься? Он пьян в стельку.
— Пся крев!
— По-моему, лучше его не трогать. Ничего не поделаешь.
— Как? Оставить здесь? Это невозможно.
— А если он скандалить начнет?
— Ну,— пробормотал Свенцкий,— найдем на него управу. Но, может, в самом деле не стоит...
— Конечно. К чему было приглашать этого подонка?
— Дорогой мой, разве я приглашал его?
— Откуда же он тут взялся?
Теперь Свенцкий, в свою очередь, махнул рукой.
— А, теперь уж все равно! Он осмотрелся по сторонам.
— Ну, кажется, все в сборе. Можно садиться за стол. Когда после короткого замешательства все наконец
уселись, Свенцкий с минуту колебался: не поднять ли первый бокал за здоровье Щуки. Но тут же убедился, что момент для этого сейчас неподходящий. Все были заняты тем, что торопливо накладывали себе на тарелки еду. Блюда с закусками переходили из рук в руки. Свенцкий сам был чертовски голоден и, кроме того, не знал, с чего начать свою речь, первую (при мысли об этом даже смягчился его гнев) речь в качестве члена правительства. Поэтому он ограничился тем, что, перегнувшись через стол, фамильярно сказал Щуке:
— За ваше здоровье, товарищ Щука!
— Дай бог не в последний раз,— благодушно прибавил полковник Багинский.
Свенцкий сидел между двумя военными: Вроной и Багинским. Напротив сидел Щука, его соседом справа был Вейхерт, слева — председатель городского совета Калицкий.
Древновский по-прежнему двигался как манекен — осторожно и медленно, словно это могло утишить шум в голове. Он занял место на конце стола. Еда вызывала у него отвращение. Кусок не лез в горло. Но он все-таки заставил себя положить на тарелку немного мяса, с трудом проглотил и сделал попытку присоединиться к оживленному разговору, который на этом конце стола вели профсоюзные деятели. Но слова доходили до него глухо, словно в ушах была вата. А лица ближайших соседей принимали в ярком свете какие-то странные, искаженные очертания. Рядом с ним сидел притихший Грошик. Он удивленно таращил мутные глазки и с кроткой улыбкой беспомощно размазывал по тарелке заливное из карпа. Древновского охватило отчаяние. Он вдруг понял, что все безвозвратно и безнадежно погибло. Планы и смелые мечты, карьера, будущее — все насмарку. Везет, как утопленнику!
Вдруг до него донесся резкий, скрипучий голос соседа:
— Что это у вас полная рюмка? Вы не пьете?
И Древновский с удивлением почувствовал, как этот чужой голос моментально отрезвил его. Исчезла скованность, из ушей словно вынули пробки, гул в голове утих. Он непринужденно рассмеялся и сказал своим обычным голосом:
— Нет, почему же... Правда, я уже сегодня пил...
— Ну, это не беда.
Древновский одним духом осушил рюмку и оглянулся на Свенцкого. Тот был занят разговором с насупленным Вроной. За столом становилось все оживленней. Лакеи двигались бесшумно, как бесплотные духи, и следили, чтобы рюмки не пустовали. Гости на дальнем конце стола, не дожидаясь, пока им нальют, сами наполняли свои рюмки.
Щука обрадовался, что его соседом по столу оказался Калицкий. Они были старыми друзьями. Познакомились они давно, еще перед первой мировой войной, которая обоих застала в Женеве. Щуке тогда еще не было двадцати, он изучал химию и жил по-студенчески, впроголодь. Калицкий был на несколько лет старше его, опытнее, умнее, лучше разбирался в политической обстановке. В отличие от Щуки, чей отец был портным в провинциальном городишке, Калицкий-происходил из богатой помещичьей семьи с Украины. Но, как говорится, «в семье не без урода». Еще в младших классах гимназии он сблизился с кружком социалистически настроенной молодежи, был уличен в нелегальной деятельности и исключен с волчьим билетом. А так как недостатка в средствах он не испытывал, ему ничего не стоило сменить царскую Варшаву на либеральный австро-венгерский Краков. Но с социализмом пылкий шляхтич не расстался. Ради него он отрекся от оскорбленной, разгневанной семьи. Отказался и от материальных благ, щедро плывших с украинского чернозема. Порвав с прошлым, он начал самостоятельную жизнь и вскоре с независимым видом шагал по избитой краковской мостовой в таких же рваных ботинках, как большинство его новых знакомых. Получив аттестат зрелости, он ненадолго уехал в Англию, потом жил некоторое время в Бельгии и, наконец, перебрался в Швейцарию, окончательно освоившись с хронической нуждой. Его страстно увлекала идея кооперации, и он решил посвятить ей жизнь. Во время войны они со Щукой жили даже в одной комнате. В те годы Щука находился под сильным влиянием Калицкого. Позже, когда они вернулись на родину и каждый начал работать по своей специальности, дороги их постепенно разошлись. Щуку не удовлетворяла программа социалистов, он пошел дальше и вступил в коммунистическую партию. Он рано женился и обрел в жене верного товарища и единомышленника. К сожалению, на службе он постоянно наталкивался на непреодолимые трудности. Будучи хорошим специалистом, он из-за своих политических убеждений, которых не скрывал, все время вступал в конфликты с начальством и вынужден был менять работу. А потом, в тридцатых годах, неоднократные столкновения с полицией положили конец его карьере.
Несмотря на то что он был опытным инженером, перед ним были закрыты все дороги. Жизнь постепенно оттесняла его за грань нормального человеческого существования. В конце концов его арестовали, и по долгому, в свое время громкому процессу он был осужден. А когда отсидел свои три года и вышел из тюрьмы, началась новая война. Калицкии же остался верен своим юношеским идеалам и все междувоенные годы был тесно связан с социалистической партией. Он играл видную роль в ней и был крупным деятелем кооперативного движения в Польше, много писал, читал лекции, был депутатом сейма.
Кроме нескольких, ничего не значащих фраз, которыми они обменялись при встрече, у них еще не было возможности поговорить по душам. И вот, улучив момент, когда Вейхерт прервал свои рассуждения о современном положении в Европе и занялся выискиванием на блюде кусочка угря получше, Щука повернулся к Ка-лицкому.
Калицкии сидел молча, о чем-то задумавшись, мало ел и ничего не пил. В последний раз Щука видел его перед самой войной, вскоре после выхода из тюрьмы. Калицкии оказался в числе немногих друзей некоммунистов, которые тогда не побоялись его навестить. С тех пор он заметно постарел: поседел, осунулся, сгорбился. И как-то странно было видеть за этим столом рядом с энергичными, жизнерадостными людьми, в шуме и гомоне, его красивую голову с лицом аскета, которому длинные усы придавали что-то несовременное. Казалось, он случайно попал в эту компанию и чувствовал себя в ней чужаком.
Щука положил руку на его худую, узкую ладонь.
— Рад тебя видеть, старина,— сказал он с необычной для него теплотой.
Калицкии поднял голову и посмотрел на Щуку из-под кустистых бровей черными, глубоко посаженными глазами. В них не было прежнего блеска. Они' казались погасшими и очень усталыми.
— Я тоже,— тихо сказал он.
— Нам обязательно надо встретиться...
— Когда ты уезжаешь?
— В среду утром. Калицкии вяло улыбнулся.
— Ну, вот и кончилась война.
— Будем надеяться, что так,— буркнул Щука.— И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война... Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?
Калицкий покачал головой.
— Нет, один.
— А жена?
— Маринка? Погибла во время восстания.
— Что ты говоришь!— воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.
— Товарищ Щука!— окликнул его Свенцкий.— У вас полная рюмка!
Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.
— Моя Мария тоже умерла,— сказал он, немного помолчав.
Калицкий поднял на него усталый взгляд.
— В Равенсбрюке,— пояснил Щука и, поколебавшись, спросил:— А твои сыновья?
— Тоже погибли.
У Щуки перехватило горло.
— Оба?
— Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?
— Да, во вторник,— медленно повторил Щука. Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона:
— Я только одно знаю. Когда мы были в лесу, я и мои ребята представляли себе это иначе. Слишком быстро некоторые наши товарищи успокоились и почили на лаврах. Если так и дальше пойдет, мы как пить дать проиграем революцию. Сейчас надо во как всех держать!— И он показал сжатые кулаки.— Не сглаживать классовые противоречия, а заострять их, бить врага по голове, потому что, если мы вовремя не ударим, он всадит нам нож в спину.
Свенцкий, снисходительно улыбаясь, кивал головой.
— Все это верно, товарищ майор, но вы забываете об одном.
— О чем же?
— О том, что политика дело не простое. На данном этапе наша задача — смягчить недовольство.
Врона посмотрел на него исподлобья.
— Чье? Кулаков? Помещиков?
— Я говорю вообще, в широком смысле,— уклончиво ответил Свенцкий.— Мы должны привлекать на свою сторону, объединять...
— Кого?
— Как это кого?— удивился Свенцкий.— Народ. Смуглое лицо Вроны слегка потемнело.
— Народ! А вообще-то вы знаете, товарищ Свенцкий, что такое польский народ и чего он хочет?
— Мне кажется...— начал Свенцкий. Но тот не дал ему договорить.
— Кого вы хотите привлекать на свою сторону? Тех, кто спит и видит, как бы опять закабалить рабочих и крестьян и обречь их на нищету? Или тех, кто стреляет из-за угла в наших лучших людей? Это, по-вашему, польский народ?
— Ах, майор, майор...— Свенцкий развел руками.— Ваше возмущение мне понятно, меня ведь тоже многое огорчает...
— Но на знамени революции вы бы охотно написали: «Давайте жить в мире, братья поляки!»
— Страна разорена, люди измучены, надо трезво смотреть на вещи.
— И во имя этой трезвости вы готовы усыпить бдительность людей и подсунуть им сусальное согласие? Нет!— Врона стукнул кулаком по столу.— Так дело не пойдет, большевики так не поступают. Это верно — страна разорена, люди измучены, но мне кажется, вы, товарищ Свенцкий, даже не подозреваете, какой огромный запас сил таится в измученном народе. И эти силы — наши коммунистические силы — будут расти и увлекут за собой массы... Эх! — Голос у него по-мальчишески сорвался, в нем послышалась горечь.— Жалко, что многие наши товарищи не увидят этого...
Свенцкий воспользовался случаем, чтобы перевести этот щекотливый разговор на другую тему.
— Как подвигается следствие по делу убитых?— спросил он.
Врона глянул на него исподлобья.
— Не беспокойтесь,— буркнул он,— эти бандиты от нас не уйдут. Если их не поймаем, то рано или поздно к нам в руки попадутся все, кто стоит за этим убийством и за многими другими.
Свенцкий задумался.
— А вам не кажется, товарищ Врона, что это могла быть отчаянная выходка какого-нибудь фанатика?
Врона промолчал,
— Ведь и такую возможность над® щжзжм&ть то внимание,— продолжал Свенцкий.
Врона забарабанил пальцами по столу.
— Можно задать вам один ©опрос?
— Пожалуйста,— поспешно сказал Свешршй.— Я вас слушаю.
— Вы верите в чудеса? Новоиспеченный министр слегка опешил.
— Я?
— Да, вы.
— Я вас не понимаю. Почему я должен верить в чудеса?
Врона пожал плечами.
— Это вы должны знать, а не я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35