Просто на ваш вопрос я ответил вопросом.
Тем временем Щука снова заговорил с Калицким:
— Какие у тебя планы на будущее? Останешься в Островще?
— Пока еще не знаю,— ответил Каланншй.— Меня зовут в Варшаву.
— Ну что ж, пожалуй, это правильно, а?
— Ты думаешь? Чего мне там делать? Без меня обойдутся.
Щука поднял тяжелые веки,
— Не понимаю. Как это — чего там делать? Разве сейчас мало дела?
Калицкий махнул рукой.
— Надо смотреть правде в глаза, дорогой. Такше, как я, сейчас не в чести.
— Такие, как ты? Я не узнаю тебя, Ян, И это говоришь ты, старый социалист?
— Что же делать, если это правда.
— Чья правда?
— Чья? Моя. Вот ты говоришь, что я старый социалист. Видно, я социалист старого сштда. Потому что я чересчур щепетилен, разборчив и чувствителен. К тому же у меня есть собственное Я люблю говорить правду в глаза, а этого сейчас не любят.
Щука наклонился над столом.
— Впрочем, ты сам знаешь, как обстоит дело,— продолжал Калицкий.— Зачем нам с тобой в прятки играть?
Щука сделал нетерпеливое движение.
— Неправда,— резко сказал он.— Все совсем не так, как ты говоришь. Неужели ты в самом деле, что сейчас в Польше осуществляется то, о чем мы мечтали всю жизнь?
Калицкий горька усмехнулся.
— К чему вспоминать прошлое? Его все равно не воротишь. А теперь...— Он наклонился к Щуке и понизил голос:— А теперь вам нужны вот такие Свеншше.
— Нам?
Калицкий молчал. Щука внимательно посмотрел на него.
— Эх сбился ты, старина, с дороги... Бледное лицо Калицкого слегка покраснело.
— Я? А может, это вы идете по неверному пути?
— Нет, Ян,— ответил Щука.— Партия идет по верному пути. Мы можем делать ошибки, оступаться, но направление у нас правильное. Вот ты сказал — Свенцкие. Да, они есть* Ну и что? Завтра они отпадут.
Калицкий долго молчал.
— Это я знаю,— сказал он наконец.— Меня беспокоят не Свенцкие.
— А что же?
Калицкий поднял на старого друга усталый взгляд, и на миг его черные глаза загорелись, как в прежние времена.
— Вы меня беспокоите,— сказал он.— Путь, по которому вы ведете Польшу.
В §ту минуту к Щуке наклонился Вейхерт.
— Боюсь, что нас ждет речь,— с фамильярной улыбкой прошептал он.
В самом деле, Свенцкий, решив, что настал подходящий момент, сосредоточился, сделал значительное лицо и, взяв в правую руку нож, слегка постучал им по рюмке* Но он сделал это так деликатно, что услышали только ближайшие соседи и замолчали. Свенщшй хотел постучать еще раз, но тут с дальнего конца стола послышался резкий звон. Это Грошик, моргая мутными глазами, изо всех сил колотил вилкой по рюмке. Разговор за столом моментально стих, и все с любопытством стали оглядываться в поисках виновника этого необычного трезвона. Свенцкий сначала покраснел, потом побледнел.
— Тсс!— зашипел Грошик.— Пан министр хочет говорить.
При виде растерянной физиономии Свенцкого Древ-новский зажал рот, чтобы не прыснуть со смеху.
— Валяй еще!— подзуживал он Грошика.
151
Но Свенцкий уже овладел положением. Он встал, и внимание присутствующих обратилось на него. Однако, когда он начал говорить, голос у него слегка дрожал.
— Дорогие товарищи! Сегодня возрожденная Польша одержала большую победу. Жертвы, которые мы понесли в борьбе с фашизмом, были не напрасны. Фашизм капитулировал...
— Держишь?—прошептал Юрек Шреттер.
— Держу,— тяжело дыша, ответил Фелек Шиманский.
— Ну, давай. Раз, два...
Изо всех сил раскачав мертвое тело, они одновременно отпустили руки, и оно упало в темноту. Раздался плеск — и наступила мертвая тишина. В густой листве шуршали капли дождя. Молния сверкала где-то далеко за городом.
Фелек отер со лба пот.
— Ух, и тяжел, дьявол!
— Тише ты,— зашипел Шреттер.
Алик стоял в стороне. У него дрожали руки. Кровь вся отхлынула от лица. Сердце пульсировало где-то в горле. Когда они продирались сквозь кусты, с трудом волоча тяжелое, как колода, тело Януша, он почувствовал, что его вот-вот вырвет. Сейчас он открыл рот и жадно вдыхал свежий, влажный воздух. Но это не принесло ему облегчения. Лоб покрылся холодной испариной. К горлу подступил комок. Он инстинктивно вытянул вперед руки и ухватился за куст, ощутив на лице и руках прикосновение мокрых, клейких листьев. Он согнулся, и его начало рвать.
Фелек шагнул из темноты.
— Он что, спятил?
Шреттер остановил его жестом.
— Оставь его в покое. Пусть блюет.
Они стояли на берегу пруда, в густой и мокрой траве, почти касаясь плечами, но не видя друг друга. Темная, неподвижная поверхность пруда едва угадывалась во мраке. Тьма была кромешная. Вокруг таинственно шелестели высокие плакучие ивы.
— Юрек!— шепотом позвал Фелек.
— Чего тебе?
— Надо сматываться.
— Обожди минутку.
Он подошел к Алику. Тот, согнувшись пополам, судорожно уцепился за мокрый куст и продолжал давиться и корчиться. Наконец его перестало рвать.
— Лучше тебе?— спросил Шреттер.
Алик едва заметно мотнул головой. Тошнота, правда, прошла, но он обессилел и чувствовал себя совершенно разбитым. Им овладело глубокое безразличие.
— Ну?— раздался из темноты нетерпеливый шепот Фелека.
Шреттер подозвал его кивком головы. Тот придвинулся ближе.
— Чего?
— Мотай один!
Фелек нерешительно топтался на месте.
— А вы?
— За нас не беспокойся, не пропадем. Все равно вместе возвращаться нельзя. До завтра.
Фелек не двигался с места.
— Ну?— разозлился Шреттер.— Чего ждешь? Сказано, сматывай удочки.
Фелек помедлил немного и протянул Шреттеру руку.
— До завтра. Зайти к тебе?
— Заходи. Только смотри, будь осторожен.
— Без тебя знаю,— проворчал Фелек.
— Держись, старик!— Проходя мимо Алика, он похлопал его по плечу и, как тень, исчез в кустах.
Зашелестели листья, тихо хрустнула веточка на земле. И снова стало тихо.
Алик не двигался. Шреттер обнял его за плечи и почувствовал, что он дрожит.
— Ну, как? Еще будешь блевать? Алик пробормотал что-то невнятное.
— Не будешь?
— Нет.
Он выпрямился, освобождаясь от объятий Юрека. С минуту постоял, опустив голову, потом глубоко вздохнул,— так судорожно вздыхают дети, устав от долгого плача. Потом стал вытирать рот платком.
Шреттер молча наблюдал за ним. В темноте Алик казался беспомощным и жалким. Он тщательно и долго вытирал рот, наконец спрятал платок в карман и опять вздохнул, но уже спокойней, не захлебываясь.
— Ну?— спросил Шреттер.
— Порядок.
— Тогда шпарь домой.
Алик кивнул.
— Завтра мы с Фелеком зайдем к тебе. Дойдешь один?
— Конечно.
— Ну, привет!
Шреттер похлопал его по плечу.
— Выпей по дороге газированной воды, сразу легче станет.
Юрек остался один. Вокруг была разлита умиротворяющая тишина. Благоухали деревья. Благоухала весна. Над прудом клубился белый прозрачный туман. Высоко на дереве завозилась разбуженная птица, пискнула сквозь сон и затихла.
Несмотря на сутолоку и полутьму, зоркий глаз Сломки еще издали различил высокую фигуру Путятыцкого, едва тот со своей компанией переступил порог ресторана. Толстяк засопел и, остановив первого попавшегося официанта, приказал:
— Столик для графа Путятыцкого! Самый лучший! Но официант, молодой парень, всего несколько дней
работавший в «Монополе», еще не умел справляться с субботним наплывом посетителей, а кроме того, не знал, кому следует оказывать предпочтение.
— Все заняты, шеф.
Когда речь шла о важных вещах, Сломка не терпел возражений.
— Если я говорю найти столик, значит, столик должен быть, понял? Пошевеливайся!
И, предоставив официанту самому находить выход из положения, Сломка стал протискиваться между столиками к Путятыцкому. Он подошел к нему, когда Путя-тыцкий уже отчаялся найти свободное место.
— О, дорогой пан Сломка!— обрадовался Путятыц-кий, увидев ресторатора, которого знал еще по Львову с довоенных времен.— Вся надежда на вас. Найдется для нас столик?
— Уже распорядился. Где это видано, чтобы для пана графа не нашлось столика? Мое почтение.— Он поклонился Тележинскому, стоявшему с дамами.— Все готово. Прошу за мной!
— Чудесно!— прогнусавил Путятыцкий.
Оставив дам на попечение Тележинского, он двинулся за Сломкой, перекидываясь с ним на ходу словами. Он обожал разговаривать с людьми, стоящими ниже него на общественной лестнице.
— Я вижу, дорогой, дела у вас идут неплохо.
Сломка, помогая себе круглым животом, ловко прокладывал дорогу в толпе. В интимном полумраке, слабо освещенном желто-голубыми отсветами, томно покачивались в такт танго танцующие пары.
— Война кончается, пан граф. Люди хотят поразвлечься.
— Это верно. Своего рода интермеццо.
— Простите, что вы сказали?
— Я говорю, интермеццо. Перерыв. Антракт.
— Вот именно.
До него только сейчас дошло, что хотел этим сказать Путятыцкий, и он уставился на него своими круглыми глазками.
— Вы так считаете, пан граф?
— Ба!— Путятыцкий добродушно похлопал Сломку по спине.— Не огорчайтесь, дорогой. Все будет хорошо. Мы еще не такое видали и все-таки выстояли.
— Золотые слова, пан граф. Я всегда говорю то же самое. Самое главное — выстоять.
В этот момент музыка смолкла и зажегся свет.
— Еще, еще!— послышались голоса с танцевального круга.
Дирижер поднял палочку, свет снова погас, и скрипки заиграли то же танго.
— Где же столик?— спросил Путятыцкий, озираясь. Сломка окинул быстрым взглядом зал и слегка забеспокоился.
— Минуточку, пан граф.
Молодой официант, которому Сломка поручил найти свободный столик, как раз советовался со своим более опытным коллегой. Сломка налетел на них:
— Где столик для графа?
Пожилой, с многолетним опытом официант решил взять инициативу в свои руки.
— Сейчас все будет в порядке, шеф. Как раз освобождается столик на четверых, я уже подал счет.
Сломка смерил уничтожающим взглядом молодого официанта и с улыбкой повернулся к Путятыцкому.
— Минуточку терпения, пан граф. Путятыцкий недовольно поморщился.
— Что, ничего нет? Хорошенькое дело!
Он демонстративно повернулся спиной к Сломке и, рассерженный, пошел навстречу Фреду Тележинскому и дамам.
— Представьте себе, все занято.
Сломка, быстро-быстро размахивая толстыми ручками, семенил сбоку.
— Минуточку, пан граф, одну минуточку. Столик уже освобождается.
— Перестаньте морочить голову!— разозлился Пу-тятыцкий.— Освобождается! Где? Целый час нам, что ли, стоять здесь и ждать? Прости, дорогая,— сказал он, заметив предостерегающий жест жены,— но я не позволю, чтобы со мной так обходились. Это похоже на издевательство. Пошли отсюда. Ноги моей больше здесь не будет.
Но Станевич совсем не хотелось отказываться от развлечения. И так они из-за дождя даром потеряли целый час.
— Боже, какой вы деспот! Значит, мы, женщины, совсем не имеем права голоса?
— Пойдемте лучше в бар,— посоветовал Тележин-ский.— Там, наверно, найдется свободный столик. Знаешь, Адам, кто там обслуживает?
— Ну?
— Кристина Розбицкая.
— Розбицкая? Да ну! Из тех Розбицких, что из Кшиновлоги?
— Нет, это дядя ее из Кшиновлоги. А она с Познан-щины. Ее отец, да ты его знаешь, Ксаверий Розбицкий...
— Что ты говоришь?— изумился Путятыцкий.— Как тесен мир! Слышишь, Роза? Фред говорит, что в здешнем баре работает маленькая Кристина, дочка Ксаверия Розбицкого. Знаете,— пояснил он Станевич,— когда-то, в давно прошедшие времена, Ксаверий Розбицкий был безумно влюблен в мою жену...
Сломка, который во время этого разговора готов был сквозь землю провалиться, вдруг заметил, что в глубине зала освобождается столик. Он с облегчением вздохнул и вытер со лба пот.
— Есть столик, пан граф...
— Оставьте меня в покое!— огрызнулся Путятыцкий.— Не нужен нам ваш столик. Обойдемся без него. Пойдем в бар.
Сломка хотел еще что-то сказать в свое оправдание, но решительный жест Путятыцкого заставил его замолчать. Он проводил их глазами и постоял немного, переживая свой позор. И вдруг сорвался с места, помчался вперед, потом круто повернул и снова покатился, как шарик, между столиками.
Но молодого официанта, который подложил ему свинью, нигде не было. Наконец он наткнулся на него в узком коридоре, ведущем в кухню. Парень нес несколько блюд и хотел обойти шефа, но Сломка, выпятив живот, загородил ему дорогу.
— Хорошо, что я тебя встретил. С завтрашнего дня можешь искать себе другую работу. В «Монополе» не место для недоучек, понял?
Официант посмотрел на него искоса.
— Потише! И прошу не тыкать. Я с вами свиней не пас. Сами можете искать себе другую работу.
Сломка онемел от возмущения. Он побагровел, и ручки замерли у него на груди.
— Что? Что ты сказал? Ах ты подлец!
— Но, но!— по-варшавски протяжно сказал парень.— Смотрите, как бы вам не пришлось иметь дело с профсоюзом. Ну-ка посторонитесь, добром прошу, посетители ждут.
Сломка не проронил ни слова, словно язык проглотил. Он стоял с открытым ртом и выпученными глазами. Кровь бросилась ему в голову. А парень, не долго думая, бесцеремонно отстранил его локтем и исчез за дверью зала.
«Сейчас меня хватит удар»,— подумал Сломка, чувствуя, как кровь железным молотом ударяет в виски. И ему стало себя жалко. Умрет, и никто, ни одна собака, не проводит на кладбище. Повезут на дрогах одинокий гроб и закопают в яме, как падаль. На глаза набежали слезы. «Надо будет завтра с утра отправиться на рыбалку,— подумал размякший Сломка.— Это всегда помогает. А этого негодяя я все равно прогоню».
Успокоенный и как бы снова примиренный с жизнью, он вперевалку потрусил по коридору на кухню. И окончательно воспрял духом, когда на кухне при его появлении прекратился оглушительный галдеж. Судомойки перестали трещать, два коридорных, которые болтались тут без дела, моментально улетучились. Официанты, осаждавшие толпой задерганного повара и требовавшие поскорей отпустить заказанные блюда, тоже успокоились. «Холодный борщ четыре раза! Два раза шницель по-венски! Деволяй, один раз!»— послышались спокойные голоса. На кухне, как по мановению волшебной палочки, воцарились порядок и тишина.
Насладившись порядком и вновь обретя душевное равновесие, Сломка побежал по другому коридору, короткому, но широкому, который соединял кухню с залом для банкетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35