Теперь истощилось терпение Каарли.
— Ты что за чертов цензор ко мне тут привязываешься, чтобы знать, что пойдет, что не пойдет! Как-то должна песня рифмоваться: «Царь наш отец — его закон...» А «закон» с чем рифмуется? Ворон, фон, слон... Песню сложил, царю угодил — какого черта тебе еще над нею кудахтать?
— В этой песне есть закорючка против баронов, я ее господину пастору передавать не стану. Бароны и царь заодно, а из твоей песни выходит, будто они идут друг против дружки.
— А почему им не идти друг против дружки? Царь — русский, «фоны» — немцы!
— Ежели бы царь был против немцев, то он не женился бы на немке!
— Может быть, царь мается со своей немкой, как и я с тобой.
Рити вздохнула, что случалось с ней очень редко. Обычно ее вздох предвещал дождь или бурю, сегодня же Рити припасла нечто другое — она тихим поучительным голосом сказала:
— Сам давно без глаз, а на сердце и на языке все еще эта глупая тихая гордость, хотя все эти Тиху один за другим прогорают. Матиса с хутора прогнали, теперь и капитана песенка спета.
— Неужели корабль погиб?— испугался Каарли.
— С кораблем-то ничего, он целехонький, а человек пропадает,— многозначительно сказала Рити.— Что ж ты черенок все скоблишь, ползи-ка к столу. Корми, одевай тебя и плачь и проси за тебя у пастора, чтобы тебя от церкви не отлучили, а ты туда же — важный Тиху!
Мучная похлебка была водянистая и пресноватая, но Каарли не осмелился роптать. Он потихоньку нашаривал рукой по столу, в сторонке, где рассчитывал найти рыбу, и вопросительно кашлянул.
— Что ты тут кашляешь и скребешь? Язык у тебя отнялся, что ли? На, вот треска, лопай, только, смотри, и на ужин чуточку оставь. Прежде хвастался своими богатыми родственниками, а нынче все они голодные крысы!
Говоришь все загадками. Что же с капитаном Тынисом стряслось?
— Вот и стряслось! С места прогнали! Гордыня всегда перед бедой из человека прет... Недавно в Весилоо у Хольмана было собрание корабельных хозяев. Тынис там больно задрал нос, будто один он ездит и зарабатывает, и стал торговать себе прибавку к жалованью. У самого старика Хольмана под конец душа вскипела, и он, говорят, сказал: куда, мол, ты с места тронешься, коли у тебя и корабля-то под ногами нет? Отказал Тынису от капитанского места. Ходят слухи — Тынис до того распаскудился, что стал за молодой хольмановской барыней приударивать. Вот и получай, теперь нет ни места, ни службы!
— Это что за толк?— сказал Каарли удивленно и с недоверием.— Кто это говорил?
— Кто это говорил?— передразнила Рити.— Юугу говорил.
— Ну, если Юугу, тогда дело известное. Из зависти болтает.
— Значит, и то болтовня из зависти, что Тынис хочет составить новую корабельную компанию? Скоро, говорят, все здешние мужики соберутся в Кюласоо. Но подожди, судно не корыто, его одним упрямством и гордыней не построишь, на это нужны большие денежки. Начнут с треском, а закончат тем же, чем кончаются и другие дела Тиху.
Когда Рити ушла, Каарли, несколько оглушенный, прислушался к ее торопливым, быстро удалявшимся шагам.
Другие мужики сколачивают компанию, начинают строить новый корабль, а он...
Царь наш отец,— его закон...
А, черт, пусть катятся подальше Рити и Гиргенсон!
В Петербурге — вот потеха! —
Царь в б... к девицам ехал.
И, натянув овчинный полушубок, Каарли вышел во двор, прислушался еще раз к ветру и, ощупывая тропинку палкой и ногами, заковылял к Кюласоо.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Нет дыма без огня — по крайней мере на сей раз в рассказе Рити заключалась немалая толика правды.
Пока слепой Каарли на ощупь пробирался через каменистое, заросшее можжевельником поле к Кюласоо, прибрежным лесом к деревне Руусна уверенно шагал высокий осанистый мужчина. Ветер стряхивал с ветвей ему на затылок капли только что прошедшего дождя, вода, когда он ступал по лужам, хлюпала и разлеталась брызгами под его сапогами. Но путник — это был капитан Тынис Тиху — не замечал ни непогоды, ни луж; он размашисто шагал вперед, сосредоточенно думая о чем-то.
Последний взрыв гнева у старого Хольмана, без сомнения, уже давно бродил в нем, как прошлогоднее пиво в закупоренной посудине, иначе он не прорвался бы с таким сильным треском. Старикан, черт его побери, не так уж немощен, если способен еще так яриться. И что ты с ним, шальным, поделаешь? Были бы они ровесники, тогда другое дело, но старик по крайней мере вдвое старше, мог бы даже и за дедушку сойти. Тут рукам волю не дашь. И оба они не такие уж господа (может быть, старый Хольман и считает себя важным господином), чтобы по-помещичьи щелкать пистолетами. Подать на него в суд за публичное оскорбление? Упросить какого-нибудь свидетеля Тынису, может быть, и удалось бы, хотя никому нет охоты тащиться в суд, но и суд, верно, будет скорее держать сторону Хольмана. Тынису по крайней мере сразу, без всякой задержки, выплатят его пай, чтобы избавиться от него, а о суде нельзя наперед сказать, будет ли его решение по всем пунктам в пользу капитана. Вряд ли из нескольких завышенных счетов на парусину и за буксировку можно состряпать дельце — ведь все сделано по форме, и подписи стоят подлинные,— но у каждого капитана есть дела, вокруг которых можно поднять опасную возню. Теперь старик, видать, зол, как бык, и готов на все, тем более что главную-то причину вражды ему оглашать неудобно. Другое дело, если бы он решил разводиться с Анете. Только сейчас не похоже, чтобы он или она замышляли что-нибудь подобное: барынька опять, как голубка, воркует вокруг этого старого пня, а старик осыпает ее щедрым дождем подарков, и только он, Тынис, виноват теперь во всем.
Черт его знает, откуда старик пронюхал обо всем! Лийзу? Нет, Лийзу слишком горда, чтобы злословить по такому поводу. А может быть, сама хозяйка, боясь потерять наследство, в порыве раскаяния или стремясь вернуть себе былое доверие, все и выболтала? Дьявол их разберет, разве поймешь этих капризных барынь — будь то здесь или на другом конце света, в Америке,— чего они хотят, о чем помышляют?
Побаловались, и будет!
А ведь и Лийзу не без закорюк! Но у Лийзу они случаются больше от сердечной боли, чем от бессердечия, их еще кое-как с натугой можно понять. Что ж, теперь надо заложить киль нового корабля, жениться на Лийзу и начать жизнь порядочного человека — он ведь уже не мальчишка: четвертый десяток на исходе. А суд пусть себе занимается своими делами. Добро еще, что из всей этой канители вылезешь с целой шкурой да с порядочными деньгами!
Сколотить новое судовое товарищество, конечно, не легкое дело. Наиболее зажиточные мужики Каугатомаско- го и соседних приходов почти все состоят пайщиками компании Хольмана из Весилоо, и хотя у них немало причин для ссор со стариком, они не так легко отступятся от хольмановской компании с широкими связями и доверием клиентуры. Волостного старшину Яана Пуумана, или папашу Пуумана (как называет его народ), он уже поколебал, но пай Пуумана до сих пор полеживает у Хольмана — может статься, и присохнет там! Постройка трехмачтового судна (с меньшим нет расчета и канителиться) стоит по
крайней мере тридцать тысяч рублей, у него же своих наберется не больше трети этой суммы. Женитьбой он дела не поправит: вряд ли у Лийзу за душой есть более сотни рублей. Да и от брата Матиса какой можно ждать помощи?
Выйдя на прилегающее к лесу арилаское поле, с которого за низкорослыми оголенными деревьями Аонийду показались крылья трех ветряков и гребни соломенных гуменных стрех деревни Руусна, капитан Тынис Тиху в нерешительности остановился на тропинке. Вымокшая, посеревшая от пронизывающих дождей родная деревня, с низкими, словно пришибленными, домишками, каменными изгородями и частоколами, разделяющими клинья скудных пастбищ и полоски полей, показалась особенно убогой и печальной. Чего хорошего ждать ему здесь? Другое дело, если бы он решился на смелый шаг и повернул на мызу,— белые трубы и карниз железной кровли двухэтажного господского дома уже показались на краю залива за высокими деревьями мызного парка. Старый Ренненкампф человек с деньгой. Куда бы деваться тем тысячам рублей аренды, что он ежегодно выжимает из многих хуторов?
Но Тынис тут же усмехнулся этой невесть откуда залетевшей в голову мысли, решительно шагнул через перелаз в изгороди и прежним размашистым шагом двинулся по щербатой полевой меже к Кюласоо. Скорее мир погибнет, нежели барон Герман фон Ренненкампф станет строить в компании с внуком Рейна из Рейнуыуэ и братом Матиса из Кюласоо корабль на Каугатомаском побережье. Совсем другое дело, если бы к барону обратился Хольман.
Когда Тынис Тиху вошел в жилой дом арендного хутора Кюласоо, где он когда-то родился и вырос, гуменная изба, с осени снова приспособленная под жилье, погрузилась уже в сумерки. Длинными осенними вечерами, особенно в дождливую пору, в гуменной избе становилось так сумеречно, что за работу, требовавшую хорошего света, нечего было и браться. И так как керосиновая лампа слишком уж быстро пустела, то хозяйка скупилась зажигать ее, прежде чем совсем стемнеет. Поэтому в сумеречный час все брались за такую работу, которую, на худой конец, можно было делать и на ощупь. Починка мережей с мелкими ячейками для угрей требовала света; Матис и Сандер сложили мережи в угол и взяли в руки старый корабельный трос, чтобы натеребить пакли для новой тетивы невода. Хозяйка Вийя сматывала в клубки нитки для основы, а старая Ану, уже и при свете почти слепая, сидела съежившись на краю своей койки и вязала носок, отсчитывая петли.
— Здравствуйте!— обронил Тынис, переступив через высокий порог и закрывая за собой дверь. Однако его Ладонь все еще сжимала дверную ручку, комната казалась совсем темной, глаза с непривычки ничего еще не различали, и он остановился у порога, не решаясь шагнуть дальше.
— Боже ты мой! Тынис! Здравствуй, здравствуй! — сказала Вийя.— Что ж ты встал у порога, как чужой, подойди поближе.
— Иду, иду, глаза уже привыкают.
— Я тебе сколько раз твердил,— выговаривал Матис хозяйке,— зажги лампу; копейки, что тратятся на керосин, тебя уже не спасут, на них арендных прав на Кюласоо уже не купишь.
— Значит, всерьез надо убираться?— спросил Тынис, тряся руку поспешившей навстречу хозяйке.
— Надо. К Юрьеву дню в Кюласоо и пахнуть уже не должно родом Тиху,— сказал Матис, вешая капитанскую фуражку и желтый плащ своего именитого и богатого брата на деревянный колышек у двери.
— Зачем же сюда, в комнату отнеси, там почище! — вмешалась хозяйка.
— Смог на свет появиться в углу этой гуменной избы, может оставить здесь и свою капитанскую фуражку. Скоро чужие вселятся, тогда и ему тут делать будет нечего,— молвил Матис.
Так на всю ночь и осталась красивая, с капитанской кокардой фуражка Тыниса в гуменной избе Кюласоо, на прокопченном от дыма колышке, где когда-то висел рваный картуз мальчугана Тыну (как звали Тыниса в детстве) .
Капитан протянул брату полуштоф, хозяйке же подарил пестрый ситцевый платок, который она поначалу не хотела брать (как велит обычай), а потом приняла с благодарностью. Сандер успел зажечь лампу, и Тынис смог теперь разглядеть койку матери Ану. Ей он сунул в руки коробку конфет с вложенной под крышку пятирублевкой — хорошо, когда у старого человека есть про запас несколько собственных грошей. Сандер же получил в подарок финский нож с красивой рукояткой и широкими ножнами.
— И зачем ты так тратишься?— выговаривала Тынису хозяйка.— Не с земли ведь деньги подбираешь.
— С земли-то я последние деньги подобрал еще мальчиком, когда снес для мамзели на мызу Руусна землянику, собранную в лесу. С той поры скоро уж тридцать лет, как я ничего на земле не находил,— пошутил Тынис, стараясь поставить поустойчивее стул у койки матери на неровном каменном полу, и сразу же перевел разговор на другое.— Отец, значит, с весны лежит в земле,— проговорил он.
— Да, мы послали тебе письмо через старого Хольмана. Ты получил его?— спросила Вийя.
— Получить-то получил, да отец тогда был уже давно похоронен.
— Натерпелись женщины с этими похоронами,— сказал Матис,— ведь и я не смог уйти из Хяадемеэсте, как раз случилась срочная работа, обшивали судно. Пришлось им тут одним бороться с «душой возлюбленной» — с Гирген- соном, он никак не разрешал похоронить отца на кладбище, а заставлял зарыть в яму за оградой.
— И все потому, что отец отказался от причастия? — спросил Тынис.
— Не только потому... Сам-то Гиргенсон кто? Зять Ренненкампфа, известное дело! В конце концов, кис- тер...— начал было Матис.
— Да что там кистер! Лайакивиского Кусти благодарить надо,— перебила Вийя мужа.
— Ну да, Кусти ночью потихоньку вырыл могилу на участке, издавна принадлежащем рейнуыуэскому роду, и когда отец уже был в земле, только тогда и сунулись к кистеру.
— Вырыть не заставляли?— спросил Тынис.
— К тому клонилось,— раздался дрожащий старческий голос Ану.— Звонаря Пеэпа уже послали за лопатами. Да мы пригрозили, что всей родней перейдем в православную веру, тогда только...
— И помогло?
— Еще бы! Умершего оставили в покое, зато живым задали перцу: езжай на все четыре стороны,— сказал Матис.
— Не помню, в Гулле или в другом порту я получил газету, где Сандер писал об этом. В газете было как будто по-другому?— сказал Тынис, глядя на племянника.
Молодое, с первыми признаками возмужалости лицо Сандера покраснело. То, что известный и богатый дядя где-то далеко на чужбине читал его статью, было явным признанием, но в то же время ему не хотелось и принимать скрытый в словах Тыниса упрек.
— Так и писали, как дело было,— сказал он, чуть запинаясь,— но газета ведь боится все напечатать. Мы с волостным писарем потом не раз еще писали, и все напрасно.
— А что поделывает слепой Каарли? Все еще мастерит песни для церкви?— спросил Тынис, усмехаясь.
— Да что уж он там мастерит,— махнул рукой Матис,— кое-что со страху высидел. Гиргенсон несколько штук напечатал, народ посмеялся над стариком, вот и не слышно что-то новых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55