— Я не со зла ведь — все вы близки моему сердцу, и ты, и Матис, и все остальные. Вот стоит этот лайакивиский Кусти со своей Марис и детворой. Не кровная ведь родня, а не хочется, чтобы и их обидел кто-нибудь посильнее, даже сердцу больно, как подумаю об этом.
— Кто же может их обидеть, кроме барона?! В этом корабле у каждого из них свой пай и свое слово.
— Вот и хорошо, главное — чтобы все у вас и дальше так шло! А что у тебя с женитьбой? Нехорошо человеку одному жить. Лийзу очень старательная и порядочная девушка, пора бы уж и свадьбу сыграть — сколько же ей ждать?
— Как ворочусь из первого рейса на новом корабле, будет тебе и свадьба,— сказал Тынис на ухо матери.
Но старушку это, видимо, не успокоило.
1 Поршни — кожаная самодельная обувь.— Ред.
— Уже идешь на попятную — собирался ведь сыграть свадьбу, когда корабль будет готов.
— А разве он готов? Треть работы впереди. Мачты, такелаж, реи, паруса, установить их, наладить — мое дело. Двум богам сразу молиться нельзя. Сначала — корабль, потом — жена. Всему свой черед.
Старушка вздохнула.
— Не надо вздыхать, матушка,— успокаивал ее Тынис.— Весной корабль будет под парусами, а уж осенью ты попляшешь на нашей с Лийзу свадьбе, да так, что пол затрещит под ногами.
На этом их разговор и оборвался. Тыниса кликнули к тарану. Хотя кораблю уже дали имя, потребовалось еще два часа тяжелой работы, прежде чем «Каугатома» свободно поплыла по морю и встала за Тыллуским камнем на якорь. Только тогда в обширном доме папаши Пуумана начался праздник венчания нового корабля с морем, и Тынис на радость матери (да, наверно, и себе на радость) усердно танцевал с Лийзу. Старушка решила, что личная жизнь и младшего ее сына входит в правильную колею, и вскоре, успокоенная, покинула вместе с Вийей шумное пиршество, чтобы поплестись к своему нынешнему дому — к бобыльской хижине Рыуна-Ревала.
А о том, как продолжалась эта корабельная свадьба, повествует песня, сочиненная слепым Каарли:
Третий ковш. И круг все уже. Закричала Марис мужу: — Кусти, эй! Не так-то рьяно,— Пропадешь еще ты спьяну!
Ковш сюда! Уж мой черед, Ну и бражка, глотку жжет! Хоть я к чарочке привык, Нынче прямо с ног кувырк!
По углам пошли беседы,
Ходят-бродят непоседы.
В доме танцы, топот ног,
Визги девок-недотрог.
Гармонист, чего робеешь?
Иль похлеще не умеешь?
Выдержит хозяйский пол.
Пей, коли на милку зол!
Вот и мастер пляшет с нами! Быть нам, братцы, моряками! Наплевать на котермана, Поплывем до Роттердама.
Взвейся, парус, чтоб унес Ветер прочь от моря слез, Где барон и поп лютуют, А мужик весь век бедует.
Не отвадит сила злая От вскормившего нас края, Час пробьет, настанет срок — И вернется паренек.
Повидал он белый свет, Не страшился гроз и бед... Нынче с парня взятки гладки, Хоть в таможню — все в порядке.
Слепой Каарли в своей песне только еще вернулся на «Каугатоме» из первого рейса, а в большой комнате папаши Пуумана уже с треском отплясывали аагенспиц, польки, рейнлендеры и ванаранна. В горнице же вперемежку расселись капитаны и мастера, штурманы и боцманы, матросы и коки, верхние и нижние пильщики и усердно прикладывались к пивным кружкам, а разговоры становились все громче, так что собеседники уже плохо слышали друг друга. Вскоре горница была полна рассказчиками, а охотников послушать становилось все меньше, и они, конечно, повысились в цене. Чувство меры сохранили только оба корабельных мастера. Они не спеша поднимали свои пивные кружки, вспоминали старые потешные истории, связанные с постройкой кораблей— им ли было возражать против того, что молодежь сгрудилась вокруг, слушая их беседу:
— В старину случалось немало мастеров, особенно с острова Хийу, которые и не умели толком строить корабли, но не торопились объявить об этом хозяевам. Они первым делом начинали вырубать кили — некогда, мол, будет возиться с килем, когда закипит настоящая работа! Рубили недельку, а в субботу брали у хозяина деньги. Рубили вторую недельку — и опять подавай денежки. В третью субботу хозяин уже, бывало, заподозрит неладное, но мужики обнадежат его, и он снова платит. Той же ночью «киллеру бы» тихонько исчезали, как парни на заре от девчат, и поминай как звали, их никогда не встречали больше на этом побережье.
...А один хийумааский житель построил, говорят, такой корабль, что никак не отличишь, где нос, а где корма: оба конца ровно близнецы. Делать нечего, весной к одному штевню прибили белую щепку, пусть, мол, послужит нынешним летом корабельным носом, посмотрим, как по
плывет под парусами. Не плывет корабль! К следующему лету попытали счастья с другим концом корабля и переместили руль к прошлогоднему штевню, служившему теперь кормой. И впрямь, корабль пошел будто получше. А хийумааский мужичок еще хвастался: «Вот, говорит, совсем другое дело».
...Некий мастер (судя по рассказу, он был, наверно, с Сааремаа) соорудил новый корабль и как раз собирался спускать его на воду, когда к нему явился помещик и спросил, нельзя ли ему взойти на корабль. Мастер подумал малость и сказал, что не возражает, но сам еще не ведает, какой стороной корабль сядет на воду. Барин испугался и убрался восвояси...
Лаэс из Ватла, высоченный, точно мачта, мужик, проходил нетвердым шагом мимо собравшихся, как раз когда Михкель потешался над жителями Хийумаа. Великан остановился, прислушиваясь. По матери он был хийума- асцем — и разве мог он допустить, чтобы кто-нибудь, даже в шутку, насмехался над жителями Хийумаа? Но хотя Лаэс был сильно пьян, он глубоко уважал корабельных мастеров. Половину жизни (сейчас ему было тридцать лет) он провел на различных иностранных кораблях и знал, что парусники, построенные в здешних краях, ни в чем не уступали лучшим заморским судам. Понравился ему с виду и этот новый, спущенный сегодня на воду корабль, хотя топор Лаэса не стесал ни одной щепки при постройке «Каугатомы». Только месяц назад Лаэс забрал свой вещевой мешок с баркаса дальнего плавания «Леопольдвиль» и хотел немного осмотреться в родных краях. А это, черт возьми, совсем не так просто! Девушки, с которыми в свое время он ходил на конфирмацию, сами уже стали матерями рослых девчушек и, верно, позабыли о проказах молодости. Подросла новая, чужая ему молодежь, и каждая смазливая девушка, стоящая того, чтобы поглядеть на нее, пройтись с ней в танце, выбрала уже себе какого-нибудь верного дружка. Не найдя пока компании среди молодежи, Лаэс вмешался в беседу мастеров и, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, вылупив свои темно-синие глаза, сказал:
— Корабль ты, Михкель, построил хороший, но клеветать на жителей Хийумаа не позволю. Гляди, вот мужчина, которого родила женщина Хийумаа!
— Почему же сам ты поглядываешь теперь на девчат с Сааремаа?— засмеялся старый Ааду.
— Я для девчат разницы не делаю, мне все равно, кто и откуда она — с Хийумаа или с Сааремаа, негритянка, еврейка или цыганка.
— Ну да, это в чужом порту, чтобы этак накоротке разок обнять и приласкать. Но настоящую жену выберешь все же здесь, в Каугатома.
— А бес его знает, может, выберу, а может быть, и не выберу, ежели они о себе слишком много мнят. Ведь и в портовых девчонках тоже ничего плохого нет. Эх, Мери и Анни, Салли и Полли! Парень погулять хочет!
В порт далекий, иностранный плыла «Лийна» из Гаваны,
Бушевал штормяга в море, обвенчалась «Лийна» с горем.
Скрылись небо и земля. Потеряли якоря.
Рвутся паруса и тросы, сносит за борт шторм матросов.
Долго потешался черт! Да пришли в английский порт.
«Лийна» стонет и кряхтит и в Кардиффский док спешит.
Кто из нас в живых остался, вволю каждый нализался.
Подрались, глушили водку, угодили за решетку...
Хоть Лаэс и нашел благодарных слушателей среди парней, толпившихся вокруг мастеров, но звуки хороводной песни, грянувшей в большой комнате, снова увлекли его туда:
Вернувшись из дальнего рейса домой, Моряк веселится, идет пир горой. Он молод, красив и с хорошей деньгой — Что ж девушке нужно еще молодой!
Сначала Лаэс только подпевал зычным голосом, затем поднялся и, оставив мастеров, покачиваясь, двинулся размашистым шагом (чуть пригнув в дверях голову) в соседнюю комнату, где шумел веселый хоровод. Распевая во всю глотку, Лаэс потоптался за кругом, пока его не позвала танцевать невысокая молоденькая девушка с круглым раскрасневшимся лицом, со вздернутым немного носиком и темными живыми глазами.
Правду, парень, мне скажи: Одиноким скучно жить? —
пела звонким голосом девушка, лихо отплясывая перед самым его носом польку.
— Одиноким! А коли я захочу начать жизнь вдвоем, небось упрешься обоими копытами!— пробубнил Лаэс.
— Откуда ты знаешь, может быть, рогами упрусь! — хохотала девушка.
— Как же тебя, рогатую, зовут?—спросил Лаэс, закружив девушку до того, что ее ноги едва касались пола.
— Как меня зовут? У меня имен четыре: Ники, Кики, Нити, Тири,— смеялась девушка, снова став твердо на пол.
Вот кончилась полька, и девушка вернулась в круг, метнув уголком глаза взгляд в сторону Сандера из Рыуна- Ревала. Пришла очередь Лаэса остаться внутри хоровода вместе с лагувереским Юханом, тоомалыукаским Пеэтером, талистереским Яэном и многими другими. На сей раз куплет для паузы между двумя польками был, видимо, сочинен девушками; в придачу к соловьям и сирени они ввернули в куплет поучительные слова:
В долине густая сирень расцвела, И слышится нежная трель соловья: «Помните, помните, парни, о том, Что девушкам платят одним лишь добром!»
Пришла очередь Лаэса выбирать подругу для новой польки, и он пригласил каткускую Лийзу, ту самую, которая долгое время работала у Хольмана экономкой. Лийзу была несколькими годами моложе Лаэса, но он засматривался на нее уже лет десять тому назад, а может, и более того (когда, бишь, он за это время был дома?). Теперь ухаживать за Лийзу было для него делом довольно безнадежным: говорили, что Лийзу стала нареченной капитана Тыниса Тиху. Но ведь старая любовь не так-то легко ржавеет, и Лийзу не может на него рассердиться, если он под хмельком в лад песне посреди хоровода чуточку напомнит ей о старых делах.
— Помнишь, Лийзу, я давно хотел сделать тебе «добро», да не знал тогда, с какого края начать...
— Теперь знаешь?
— Теперь знаю, но у тебя, говорят, уже есть доброжелатель.
— Ну-ну, и ты найдешь, кому делать «добро»,— вон какая ягодка девушка, с которой ты сейчас танцевал.
«И не отказывается, даже для вида, от своего «доброжелателя»,— подумал Лаэс,— значит, дела у них и впрямь серьезные».
И как бы в подтверждение мыслей Лаэса Лийзу пригласила в круг Тыниса. А пара была неплохая! Тынис — крепкий мужчина и для своих лет выглядел достаточно молодо (но дело не в одной молодости, у мужчины деньги должны быть в кармане), а уж Лийзу и с лица, и по нраву
была первой девушкой во всем приходе. Да, Тынис мог чувствовать себя вдвойне счастливым: корабль, мысль о котором ему первому пришла в голову, наконец поплыл. А все счастливцы становятся хоть на время добрыми, даже «доброжелателями». Привлекая к себе в танце стройное, сильное тело Лийзу, он сказал ей нежно и в то же время решительно:
— Лийзу, ты самый милый человек на свете. Я сегодня обещал матери, что следующая в нашем краю свадьба, после корабельной, будет наша с тобой.
Лийзу ничего не ответила, только склонила голову, и завиток ее волос нежно коснулся щеки Тыниса.
В тот же момент в комнате поднялась какая-то тревога, танцующие пары одна за другой останавливались.
И вдруг раздался чей-то возглас:
— Старый Хольман умер!
И Тынис с Лийзу остановились.
— Старый Хольман умер.— Рука Тыниса, обнимавшая стан Лийзу, как-то сама собой ослабла.
— Тынис!— прошептала Лийзу, глядя в его странно застывшие глаза. Но тут же она догадалась, куда устремились его мысли, и сильно, почти до боли, сжала вдруг руку Тыниса.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Такелажные работы на «Каугатоме» подвигались успешно. Уже в конце марта можно было бы поднять паруса и выйти в море. Но весною 1903 года лед в заливах держался до начала апреля, поэтому испытательный рейс удалось провести только два дня назад. В тот день все, кто принимал участие в постройке парусника — стамеской, или рублем, или иным образом,— все, кто так или иначе имел отношение к кораблю, собрались на «Каугатоме», так что палуба едва вместила всех. Даже богатая хольмановская вдова, не имевшая решительно ничего общего с «Каугатомой», послала с капитаном «Эмилии» свое приветствие новому кораблю и золотую десятирублевку «на счастье». Монету теперь уже невозможно было заложить под мачту, капитан оставил ее «на расплод». Пробное плавание прошло удачно, у корабля не нашлось никаких изъянов. И когда вечером в горнице папаши Пуумана мастера Михкеля благодарили за хорошую работу, старик до того расчувствовался, что у него слезы навернулись на глаза.
Все может быть сделано ладно, даже спуск корабля пройти удачно, но только под парусами по-настоящему видно, какова цена кораблю.
И вот сегодня, в первую субботу апреля (субботний день счастливый), дела наконец продвинулись настолько, что точно в два часа пополудни капитан Тынис Тиху смог отдать приказ сняться с якоря в первый настоящий рейс. Ветер снова гнал в залив крупные льдины, но выход судна нельзя было откладывать, потому что в Таллине «Каугатому» уже ожидал груз — толченка — для доставки в Гулль. Следующий короткий рейс придется, возможно, идти порожняком, но в Мидлсбро парусника ждал столь необходимый новому кораблю груз соли для Архангельска (корпус деревянного корабля, пропитанный солью, гораздо дольше противостоит гниению). Но и отсюда, из каугатомаского залива, с якорной стоянки под Папираху, корабль не пошел пустым. Он вез полсотни пассажиров, разместившихся со своими узлами между палубными надстройками, а трюм был забит дровами, вывезенными еще зимою санным путем. Их нужно было продать в Таллине.
Боцман, старый лаасуский Андрус из Ватла, и три матроса — талистереский Яэн, саадуский Юлиус и рыунаревалаский Сандер (в матросы капитан набрал молодых парней, почти подростков, поступивших на судно не столько ради жалованья, сколько для изучения морского дела) стали выбирать якорь, большинство экипажа принялось ставить паруса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55