Окованные железом колеса подпрыгивали по булыжной мостовой, и если бы Лаэсу с его «иерихонской трубой» и посчастливилось перекрыть весь этот шум, он все равно не стал бы отвечать, так как и сам уже не мог толком разобраться в хаосе звуков и гудков. Тем более что на плечи тяжело давил мешок, в который домашние постарались запихать провизии на добрую половину летнего сезона, а ящик с инструментами оттягивал руку — словом, разговаривать было не очень весело.
У Длинного Виллема мешок с домашними припасами был не легче, чем у Лаэса: не станешь ведь тратить бесценный летний заработок на еду в городе; по крайней мере вяленую рыбу и солонину старались прихватить с собой из дому. К тому же у Виллема висел на груди второй мешок, поменьше,— для Прийду и Пеэтера. Но Биллем обладал медвежьей силой и благодаря своему огромному росту легко прокладывал себе и товарищам дорогу в потоке разноцветных и разнофасонных шляп и шапок, в большинстве едва достигавших его плеч. Для этого Виллему и не приходилось применять физическую силу. Господа франты, барыни и барышни, только завидев богатырского роста человека в деревенской сермяге, с мешками и ящиком инструментов, сами сторонились его, отступая на почтительное расстояние, чтобы какой-нибудь угол мешка с выпирающим бараньим окороком не задел ненароком светлого весеннего выутюженного манто или пышной шляпы и не испортил их безукоризненный вид.
Голоса фабричных гудков поредели и стихли, будто город неумолчным ревом опорожнил наконец свои огромные легкие. Йоосеп охотно остановился бы, чтобы оглядеться, но Биллем и Лаэс знай продвигались вперед да вперед, и ему, чтобы не отстать и не затеряться в чужом городе, пришлось поспешить со своим хлебным мешком в их кильватере. Эти кишевшие прохожими, велосипедистами и извозчиками улицы не похожи на знакомые питканинаские или рууснаские береговые тропинки, которыми он сам водил слепого Каарли. И, протискиваясь вперед в этом грохоте и суете, Йоосеп тревожился, душа его подчас готова была уйти в пятки. Не рано ли ему, шестнадцатилетнему хромому мальчишке, уже нынешним летом соваться
в город? Быть может, стоило послушаться материнского совета и остаться еще на год в батраках у папаши Пуумана?
Но теперь поздно было думать об этом. Часа полтора назад «Эмилия» доставила в Таллин около сотни каугатомасцев — мужчин и женщин, и едва корабль успел пришвартоваться, как они стали растекаться по городу большими и малыми группами. По просьбе песельника Каарли Лаэс взял Йоосепа под свою опеку, и теперь они втроем спешили на прошлогоднюю якорную стоянку Виллема и Лаэса, на чердак к старому Вельтману, на Щавелевую улицу, где-то на другом краю города, в Грязной слободе. Чтобы попасть туда самой короткой, прямой дорогой, им, с их тяжелыми мешками и ящиками, пришлось идти через центр города. Пусть глядят. Ведь не краденый товар у них на спинах, сами ловили, солили, сушили рыбу, сами пекли караваи. Слыханное ли дело с первых дней покупать дорогой городской хлеб — к осени и так придется немало заработанных денежек истратить на еду!
На площади у церкви св. Яана собралась толпа любопытных; двое городовых толкали впереди себя пьяную, ярко разодетую женщину.
— Иди, иди, у тебя вся жизнь впереди, успеешь еще наглядеться, налюбоваться,— сказал Биллем мальчику, который озирался по сторонам и то и дело отставал.
Скоро и самому Виллему пришлось остановиться. Где- то со стороны Тартуского шоссе послышался барабанный бой, и когда сааремааская троица вышла на перекресток Сенного рынка и улицы Роз, показавшийся на мостовой военный оркестр грянул марш. Сверкали золото и жесть на погонах шагавшего впереди офицера, сверкал серебряный шарик на дирижерской палочке, сверкали, ревя, колыхавшиеся в такт марша трубы, вечернее солнце, бросавшее свои лучи вдоль улицы, играло в их медных раструбах. Но за пышным оркестром шагали мужчины в обычном одеянии рабочего люда с немыми и горестными лицами, шагали по шести человек в ряд, и рядам этим, казалось, не было конца. Тут же, бок о бок с колонной, шли то утиравшие слезы женщины, то ребенок постарше или старушка, судорожно цеплявшаяся за руку, за полу уходившего на войну сына.
Сновавшие по тротуару люди остановились, отыскивая глазами знакомых.
— Юхан, до свидания!— крикнул какой-то рабочий в кепке, узнав среди марширующих своего товарища по цеху.
— Ну да, до свидания — на этом или на том свете! — хмуро ответил проходящий рекрут, помахав фуражкой и напрасно пытаясь улыбнуться.
Но оркестр гремел по-прежнему, и по-прежнему шагала длинная, казалось, бесконечная колонна мобилизованных к Балтийскому вокзалу, где их грузили в вагоны, вперемежку с иным живым и мертвым армейским инвентарем. «Макаки», как примера ради сам царь назвал в начале войны японцев, заставили отступить царские войска в сражениях под Порт-Артуром, Ляояном и Мукденом, а храбрые генералы Стессель, Куропаткин, Линевич и другие подобные им нуждались в срочных боевых подкреплениях. Царь лично выезжал в Белгород, Тулу, Полтаву и Москву напутствовать уходящие войска. Попы вагонами слали на фронт кресты и иконы. Казачьи, церковные, мужские, женские и детские хоры, поощряемые старательными дирижерами, кстати и некстати — только бы регенту засвидетельствовать свое верноподданничество — голосили «Боже, царя храни». Будьте покойны, все это в конце концов должно подействовать, и японцам свернут- таки шею!
— Да здравствует государь император! Смерть какакам!— закричал какой-то низенький пухлый господин на краю тротуара, привстав на носки и махая рекрутам шляпой.
Но его патриотический порыв остался гласом вопиющего в пустыне. Многие уставились на него злым взглядом, и сааремаасцы услышали, как кто-то в толпе иронически заметил:
— Ишь петух, распелся!
А другой добавил:
— Трудное ли дело в теплой квартирке за мамашиной спиной макак убивать?! А коли ружье в руки дадут, задаст он стрекача, да так, что пятки засверкают!
— Ружье! Да разве такой барин ружье в руки возьмет? Хватит и того, что он животик надрывает — «ура» кричит. Ружья для наших с тобой спин придуманы — для рабочих людей!..
Пухлый господин, собиравшийся с духом, чтобы снова проорать здравицу царю, мягко опустился с носков на пятки и потихоньку исчез.
Война с Японией тянулась уже больше года. Скорой победы, которую обещали в начале войны, не было и в помине, зато оттуда, с другого конца света, прибывали нескончаемые списки павших в «вечной славе» на поле брани «за веру, царя и отечество», оттуда же, из Маньчжурии, возвращалось на родину все больше и больше инвалидов войны.
Трое сааремаасцев пристально смотрели на марширующих. Ведь из Каугатома уже несколько раз брали рекрутов и запасных, последнюю партию увели с неделю назад.
— Кусти, гляди, Кусти!— воскликнул вдруг Йоосеп, заметив в колонне новобранцев круглое лицо лайакивиского Кусти.
— Кусти, черт, ну да! — подтвердил и Лаэс так громко, что, несмотря на рев труб и грохот барабанов, его голос достиг ушей самого Кусти и заставил того взглянуть на тротуар.
— Ого, Биллем, Лаэс, Йоосеп! А мой парень тоже сюда приехал?— спросил сорокатрехлетний воин, отец восьмерых детей, о своем старшем сыне, шестнадцатилетнем Эеду, который должен был в нынешнем году вместо отца размахивать в Таллине плотницким топором.
— Сегодня приехал, но остался с Виллемом из Лауласмаа в компании ватласких мужиков,— воскликнул Лаэс.— Мы ведь не знали, что сегодня увидим тебя еще здесь!
Известие о сыне невольно притормозило шаг Кусти. Но задние ряды шагали вперед, и так как Кусти не мог торчать у других под ногами, пришлось и ему двинуться с места.
Так и пришлось Длинному Виллему при двух мешках провизии и ящике с инструментами повернуть обратно и вышагивать рядом с Кусти, да и Лаэсу с Йоосепом не хотелось потерять вдруг из виду своего земляка.
— А кийратсиский Каарель, салундиский Михкель и абулаский Яан тоже здесь? Вас ведь вместе забрили? — спросил Биллем.
— Укатили уже в Маньчжурию. Меня понос пробрал, вот и оставили до следующей партии.
— Разве нет никакой надежды на освобождение? — молвил Биллем.
— Освобождение! Что волку в пасть попадет, то и живота его не минет!— сказал Кусти, до боли в затылке поворачивая голову назад; деревенским с громоздкими меж нами трудно было протиснуться сквозь густую толпу, и они поневоле отставали от Кусти.
— Прекратить разговор!— прикрикнул по-русски унтер-офицер, сопровождавший рекрутов.
Кусти, держась строя, попытался еще разочек оглянуться, но так как он был низкорослый, то не видел уже больше своих земляков, а скоро и они потеряли из виду удалявшегося Кусти. Казалось, конца не будет рядам, идущим на войну. Они как река, где течение создают — вместо воды — живые люди, волна за волной, ряд за рядом.
Безмолвно, неподвижно, с вздрагивающими изредка мускулами лица смотрел Биллем на проходящие ряды. Сущей безделицы не хватило, чтобы и он сам оказался в этих рядах, рядышком с Кусти. Разве Кусти не кормилец семьи? Как еще велика должна быть эта семья? А уж коли попал под гнев помещиков и начальников, так и то не поможет, что ты кормилец семьи и единственный у матери сын. Марис, жена Кусти, правда, ходила на мызу, молила барона, чтоб господин барон замолвил перед военной комиссией словечко за отца восьмерых детей,— да разве барина тронут слезы жены батрака?
— Неужели Кусти сам за себя уже говорить не может? Он ведь мужик горластый!— злорадно молвил барон и показал Марис на дверь.
И разве Кусти с его острым языком был последний, кого забрили? Вооружение стоит больших денег, генералы и начальники — титулованные и прочие казнокрады — набивают свои карманы на сделках по купле и продаже оружия; неудивительно, что на фронте не хватает боеприпасов. Верховая лошадь обходится казне в какую-то сотню рублей (жеребец дороже, мерин дешевле), только солдат достается государству бесплатно. Убить на тысячу или даже на сто тысяч больше или меньше — что это значит при многомиллионном населении большого Российского государства?!
Когда бравурные звуки оркестра доносились уже совсем издалека, последний неполный ряд смешался с толпой следовавших за ними детей и женщин, утиравших слезы, как на похоронной процессии. Движение толпы по тротуарам возобновилось, и трое сааремаасцев тоже тронулись в прежнем направлении, к месту ночлега. На Тынисмяэ они попытались было сесть в вагон конки, но кондуктор не впустил их.
— Ишь вы, сааремаасцы, поскупились извозчика нанять! Куда я вас дену с вашими мешками и ящиками?
Так и не пустил, а силой тут ничего не сделаешь, народ и в самом деле кучами толпился у вагона. Недавние гудки фабричных труб выбросили тысячи рабочих на улицы, и теперь все они спешили по своим квартирам, а многие и в кабаки, чтобы после изнуряющего рабочего дня малость прополоскать горло.
По рассказам земляков Йоосеп представлял себе конку немного иной, чем то, что он увидел. Две пары железных рельсов среди улицы, крытая повозка на четырех железных колесах, чем-то напоминающая телегу, но, конечно, много больше и красивее, чем крестьянская телега. Человек тридцать втискивалось в нее, ехали кто сидя, кто стоя. Кучер на козлах щелкнул кнутом, и большая, костлявая, загнанная лошадь, ступая меж рельсами, ленивой рысцой потащилась под гору. Но скоро пологий спуск кончился, и теперь жалость к бедному исхлестанному животному подступила к горлу Йоосепа. Он даже порадовался, что их не впустили в конку и этой истерзанной кляче не пришлось тащить и их с мешками и ящиками. Как ни бедна жизнь в деревне, но такой изнуренной лошади он отродясь не видывал меж оглоблями. Может быть, здесь, среди городских камней, и с людьми обращаются так равнодушно?
Конечная цель трех островитян — двухэтажный деревянный дом трактирщика Вельтмана находился на Щавелевой улице, номер 9, предпоследний дом слева, если идти от центра, как раз против покоса Кристины. Антс Вельтман и прежде жил в этом доме и работал извозчиком, но лет десять тому назад, когда расхворался его тесть, трактирщик Леэтберг, Антс сменил извозчичий промысел на более доходное ремесло трактирщика. Трактир его, на вывеске которого красовалась пенистая кружка с манящим зовом «Заходи!», стоял на Рапласком шоссе, против главных ворот фабрики Ланге; народ прозвал этот трактир по- своему: «Нечаянная радость»,— у хорошего ребенка бывает несколько имен! Если хозяин и жаловался иногда на тяжелые времена, то делал это обычая ради и чтоб меньше завидовали ему. На самом же деле он давно крепко стоял на ногах и, несмотря на военное время, собирался этим летом строить новый, третий по счету, дом близ покоса Кристины.
Участок был уже огорожен, плитняк для фундамента и большая часть бревен свезены на место. Чего же тут бояться и запинаться? Народ валом валил из деревень в го
род, цены на участки и дома росли, а ежели не угодно продать новый дом, можно и с квартирной платы нагнать изрядные проценты. Толково он сделал, что не продал дом на Щавелевой улице, когда перебрался к тестю на Раплаское шоссе, хотя ему и тогда предлагали довольно заманчивую цену за этот старый ящик с восемью одинаковыми квартирами. Если нынче не хватит денег на постройку нового дома и найдется приличный покупатель, за старый дом можно выручить почти вполовину больше, чем десять лет назад. А не найдется — тоже не беда! В квартирантах недостатка не будет. Большая, с несколькими сотнями рабочих, фанерно-мебельная фабрика «Ланге и Цапман» расположилась тут же против трактира — камнем добросишь,— к тому же чердак дома на Щавелевой улице, чердаки, конюшни и сараи каждое лето сдаются сааремаасцам, с которыми хозяин надеялся столковаться о постройке своего нового дома, о чем они уже прошлой осенью почти договорились.
Но на первых порах по прибытии в Таллин дорога Виллема, Лаэса и Йоосепа, шедшего за ними в хвосте, вела не к хозяину квартиры и будущему работодателю;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55