Вечером туман рассеялся, но продолжал дуть противный ветер. Пароходы один за другим снимались с якоря и уходили из гавани и с рейда, парусникам же ничего больше не оставалось, как ждать.
Команда корабля хотела было сойти на берег прогуляться, но капитан запретил. А в довершение всего та- листереский Яэн и сын Матиса Сандер окончательно рассердили капитана совсем необычным разговором. Накануне вечером они будто бы встретили на берегу пискуроотсиского Лаэса — боцмана голландского четырехмачтового парусника «Целебес», поджидавшего невдалеке от «Каугатомы» попутного ветра. Во время последнего шторма океанская волна смыла с палубы «Целебеса» трех матросов. Места матросов и теперь свободны, сообщил Сандер, и если бы капитан пошел ему и Яэну навстречу и выплатил жалованье, они смогли бы получить места на «Целебесе».
— Ты что, парень, спятил?— спросил капитан Сандера.
— Почему спятил? На «Целебесе» жалованье почти вполовину больше и харчи корабельные,— ответил бойко Сандер.
— Жалованье больше! Жалованье, может быть, и больше, но «Каугатома» ведь не какой-нибудь пассажирский корабль, везущий новых матросов в Норвегию вместо утонувших голландцев!
— Ты сам когда-то в Мобиле сбежал с корабля,— опрометчиво брякнул Сандер, не найдя сразу другого ответа. Он намеревался этот главный, оставленный про запас довод бросить в лицо своему дяде-капитану напоследок, когда уже нечем будет крыть.
Капитан несколько раз подряд пыхнул сигаретой. Потом тяжело опустился на койку. Более речистый Сандер (вероятно, на правах родственника) стоял перед дядей на расстоянии шага. Длинный, сутулый талистереский Яэн чуть поодаль уставился в угол и молча перебирал руками темно-синюю фуражку; его серые глаза изредка упрямо и недоверчиво скашивались на капитана.
— Я убежал с корабля рижских немцев, а ты хочешь удрать с собственного корабля,— сказал капитан, придавая своим словам оттенок отеческого укора.
— Когда ты бежал с корабля, ты ведь не ходил, как мы вот, к капитану за разрешением...
— Вы, значит, решили, что облагодетельствуете меня, рассказав о своей затее!
— Нет, при чем тут благодетельство... Но... мы рассказали об этом другим ребятам и штурману — они согласны и думают, что в крайнем случае смогут и без нас довести судно до Петербурга,— снова ответил за обоих Сандер.
— Иди кликни ко мне штурмана!— приказал капитан.
Вскоре штурман вместе с обоими матросами стоял перед застывшим на койке капитаном.
— Ты разрешил матросам сбежать на «Целебес»? — спросил капитан спокойно, но подчеркивая каждое слово.
— То есть как разрешил?! Чтобы не было недоразумений, я послал их за разрешением к тебе,— защищался штурман.
— А ты кто такой, что пускаешься с матросами в рассуждения о таких противозаконных делах,— корабельный офицер или юнга?
— Мы оба начинали юнгами, никто из нас не родился с капитанскими бумагами на руках.
— Я не о том, кем ты был, а кто ты есть теперь! Каждый день может вспыхнуть война с Японией. Если мы разрешим двум парням, подлежащим рекрутскому набору, сбежать с корабля, на корме которого развевается флаг Российской империи, попаду под суд не только я, но и ты.
— А разве лучше послать ребят на смерть?— откровенно спросил штурман.
— На смерть? Отчего же на смерть? Башковитый парень придет и с войны цел и невредим, грудь в медалях. Пусть парни, если это нужно, повоюют за свое отечество. А если не нужно — пусть удирают, но только не с моего корабля.
— Что за чертово отечество! Господское отечество!— резко перебил Тыниса молчавший до сих пор талистереский Яэн.
— Господское отечество!— передразнил парня капитан. В лицо его ударила кровь, и он гневно поднялся.— Господское отечество! А ты сам где же родился — на луне, что ли? Шкуру бережешь, боишься войны, хочешь чужими руками жар загребать! Трус ты — вот ты кто!
— Повоюем и мы когда-нибудь, когда начнется война для нашего брата,— обронил талистереский Яэн.
Капитан оторопел — не столько от этих слов, сколько от брошенного, словно невзначай, исподлобья волчьего взгляда молодого матроса.
— Для вашего брата?! Что же это за ваш брат? Красные, что ли? Начинаешь у меня на «Каугатоме» революцию разводить? Поберегись, парень, пока вожжи еще в моих руках.
В каюте наступила тишина. Некоторое время был слышен только плеск волн о глубоко сидящие борта загруженного до отказа парусника. Тишину нарушил капитан. Он два раза молча прошелся по каюте и наконец остановился напротив штурмана.
— Ну, а ты, Танель, стал адвокатом людей, которые отреклись от своей родины? У тебя спина очень чешется, что ли? У меня она, право, не чешется.
— Зачем ты этак, капитан,— сказал штурман примирительно.— Мы, моряки, знаем ведь... что это за отечество для трудового человека и... какая простому солдату польза от войны. Это только помещики, генералы и офицеры гонятся за почестями, ну и фабриканты получают прибыль от государственных подрядов, а народ... Много ли народу
возвращается после войны домой с целой шкурой и с медалями? Повара, писаря да некоторые чиновники — про начальство я уже не говорю. Солдаты, те, кто не обрел в бою вечную родину, приходят кто на костылях, кто без руки. Нам с тобой трудно разрешить парням уйти, но Сандер вроде как племянник тебе, он тоже помогал строить корабль и вложил в него свой пай... Я думаю, что если бы втихомолку поставить это дело на решение общего собрания каугатомаского товарищества, большинство разрешило бы парням перейти на другое судно...
— Убирайся ты к черту со своим общим собранием! Пока я капитан «Каугатомы», никто из людей не ступит ногой на берег до прихода в Петербург! И запомни: именно ты, штурман, отвечаешь за выполнение моего приказа.
Капитан опустился на стул лицом к столу, спиной к присутствующим, дав этим понять, что разговор окончен, и штурман с матросами вышли.
— Общее собрание! Чертово собрание! Я вам покажу общее собрание! — пробормотал капитан вслед ушедшим и взял из ящика письмо Анете. Вот так сама жизнь невольно толкает его к Анете.
Наутро, когда выяснилось, что талистереский Яэн все же исчез с корабля, курс личной жизни капитана Тыниса Тиху еще резче склонился к богатой вдове. Сандер был на месте, но Яэн исчез. Никто не знал, когда и как он удрал. Шлюпка еще вчера была поднята на палубу.
— Быть может, пискуроотсиский Лаэс ночью тайком увез Яэна на шлюпке «Целебеса»,— предположил Сандер.
Покусывая верхнюю губу, капитан долго всматривался прищуренными глазами в Сандера и старого штурмана. Тынис Тиху не буйствовал, но весь рейс от Ставангера до Петербурга он срывал свою злость втихомолку — и тем ощутительнее для всей команды. Везде он искал и находил поводы к придирке и не давал матросам покоя ни днем ни ночью. То концы были неладно связаны, то не по его вкусу сращены тросы, то паруса поставлены неумело, то палуба недостаточно чиста, то у кока камбуз не в порядке. А однажды, когда Сандер в вахту самого капитана нечаянно уклонился от курса на полрумба, рука капитана едва не поднялась для удара. В последний миг он одумался, с руганью прогнал Сандера от штурвала и сам держал курс, пока не примчался другой рулевой матрос.
— Все боялись, что котерман заберется в корабль, а он и в самого старика забрался!— говорили матросы.
И Сандер жалел, что не сбежал с корабля вместе с Яэном.
У него, правда, были свои причины остаться на «Каугатоме». Прежде всего он хоть и пустяковый, а все же совладелец этого корабля (Яэн не имел пая), во-вторых, он на год моложе Яэна, и рекрутчина еще не стучала в двери его дома, и, в-третьих, боцманом на «Целебесе» оказался не кто иной, как писку-роотсиский Лаэс (который тоже писал Тийне),— он-то и устроил все дело с побегом. Сандер не хотел быть в долгу у Лаэса и, откровенно говоря, очень тосковал по Тийне. Поэтому и решительный запрет дяди- капитана повлиял на него настолько, что помешал бросить свой уже увязанный матросский вещевой мешок ночью в шлюпку Лаэса.
Запоздалое сожаление ничему не могло уже помочь, наоборот, оно-то и настраивало Сандера против капитана.
— Котерман в него залез, говорите? Старик сам стал котерманом,— сказал как-то Сандер.
— И это возможно, смотри-ка, как он шмыгает, цоп- цоп-цоп, у самого глаза горят, как у черта, нос торчком, вынюхивает все, не пахнет ли горелым из камбуза. Погоди, уж я тебе, сатане, живот подведу! — угрожал молодой, шестнадцатилетний кок, нонниский Симму, сохранявший еще малую толику юмора, несмотря на все мытарства последних дней.
Отношение капитана к команде смягчилось только после того, как он в душе окончательно решил дело в пользу Анете Хольман. Но прежним Тынисом Тиху он так и не стал, в его обращении с людьми звучала новая, ясно различимая барская нотка.
В холодный декабрьский день при попутном зюйд- весте, когда «Каугатома» разрезала волны на пути к Петербургу и пеленговала на траверз Весилоо, мысли Тыниса вертелись уже только вокруг Анете и будущих деловых планов. Про Лийзу он думал так: если Лийзу ждет ребенка, как она намекает в последнем письме, то и для нее будет лучше, если отец ребенка разбогатеет, а не останется каким-нибудь захудалым капитаном. Лийзу умная женщина, она и сама поймет, что он, Тынис, не мог пропустить такого выгодного случая. Ведь из этого еще не следует, что он считает Лийзу хуже Анете. Если бы пришлось, как Робинзону, жить на необитаемом острове и там сделать выбор между Лийзу и Анете, то он, конечно, выбрал бы Лийзу. Но в мире уже давно не существует острова Робинзона. Если случится беда с кораблем и тебя забросит на далекий
архипелаг Тихого океана, тебя вначале примут с виски и словом божьим, а затем начнут прикидывать, как бы получше использовать дорогого гостя — в торговом деле или на плантации.
...Мать? Но мать, когда она сватала ему Лийзу, стояла на краю могилы и многого не понимала в жизни. Она уже полгода лежит в сырой земле... Конечно, мать желала ему добра, но не стоит оглядываться на мертвых и позволять им усложнять жизнь живых. Так можно дойти до того, что начнешь и котермана бояться.
Только бы не опоздать с Анете! Толстобрюхий Викштрем тоже вертится вокруг нее. Вдруг возьмут да обвенчаются, капиталы и фирмы тоже обвенчают — вот и выкуси тогда! Нет, черта с два, этому не бывать, если только эта женщина не стала настоящей потаскушкой! Ведь Анете спала с ним, а не с Викштремом, она любит его, а не этого старого брюхана... Но откуда ты знаешь, что она не спала с Викштремом? За старого Хольмана вышла из-за денег и, уж раз вкусив богатства... Нет, этого нельзя допустить! Такая возможность случается раз в жизни, и ее нельзя выпустить из рук! И о чем он раньше думал? Почему не ответил Анете телеграммой еще из Архангельска: жди, мол, скоро прибуду? Весь приход давно полон разговоров о нем и Лийзу. Ведь у Анете есть сердце, возьмет да и выкинет со злости и ревности такую штуку — выйдет за Викштрема! И какая чертовщина вышибла тогда разум из его головы, что он отнесся спустя рукава ко всему этому и даже в Ставангере еще не соображал точно, как поступить? Неужто в самом деле и посреди океана, где, кажется, голова мужчины должна быть особенно трезвой, чары Лийзу еще так сильно владели им?
Штурман Танель Ыйге, проходя мимо Сааремаа, тоже думал свою думу. Они вот там, за Весилоо, среди береговых извивов, его утята — Пауль и Хенно, Хилья и Айно, да еще маленький карапуз Виллю. Наверно, смотрят, вытянув шеи, всякий день на море, как и он с биноклем в руках смотрит сейчас на землю. Но на этот раз, возвратясь домой, отец не сможет рассказать вам ничего отрадного... капитанская фуражка теперь так далека от него, как никогда прежде. Тынис отметил в судовом журнале «Каугатомы», что матрос Яэн Панк исчез с корабля в его, штурмана, вахту. Теперь ему не помогут ни его незаурядные способности в математике, ни пятерки, с которыми он в свое время окончил мореходное училище.
Оказывается, чтобы человек не споткнулся, даже сердце должно оставаться в разумных, предусмотренных законом границах.
Но Танель не раскаивался в своем поступке. При входе в залив на «Каугатому» обрушился сильный северный шторм с градом. Борясь с волнами, штурман по крайней мере на два дня забыл обо всех невзгодах, ожидавших его на берегу.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Кто в Таллине живет, друзья, Тот слышал, уж конечно, Как трижды в день труба одна Орет бесчеловечно.
Сочинитель этих строк, какой-нибудь песнопевец из городских рабочих, имел, конечно, в виду высокую трубу фанерно-мебельной фабрики «Ланге и Цапман», которая своим басистым гудением каждое утро призывала его на работу, а вечером освобождала от фабричных забот, о чем он по дороге домой, в трактире «Нечаянная радость» за сороковкой, и сочинил первую строфу своей песни. На самом-то деле в начале нового века в Таллине басила уже не одна, а с десяток высоких фабричных труб, а если прибавить еще гудки приходящих и отчаливавших пароходов в порту и весь прочий городской шум и скрежет, то станет понятным, отчего так звенело в ушах у нашего друга, впервые приехавшего из деревни в Таллин на поиски работы. Даже бывалым плотникам с Сааремаа каждую весну, после зимней отлучки в деревню, этот рев фабричных труб казался новым — что же говорить о юном Йоосепе, сыне безмужней Анны, который только весной 1905 года впервые начал утаптывать своей увечной ногой булыжник таллинских мостовых и, навострив и глаза и уши, прихрамывая, спешил за лоонаским Лаэсом и Длинным Виллемом?
— А теперь чей?— спросил Йоосеп о низком протяжном реве, прорывавшемся через стрельчатые башни и хаос крыш вниз, в узкую и кривую, словно вырубленную меж каменными домами Старого города, улицу.
— Это «Двигатель» на Ласнамяэ,— ответил громогласный лоонаский Лаэс; с большим, доходившим ему почти до пят, мешком провизии он то и дело отставал от Длинного Виллема.
— А этот?— Йоосеп прислушался к громкому, резкому гудку, доносившемуся с противоположной стороны. Прежде чем Лаэс успел ответить, загудели разом несколько фабричных гудков и, в довершение всего, с оглушительным грохотом покатили мимо два ломовых извозчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55