Михкель налег на весла и повернул лодку носом против ветра. Матис тщательно сложил газету, сунул ее в карман, поднял в лодку прикрепленный к сетям буек и стал вытаскивать наверх подбору. Подбора — веревка, на которой сеть опускалась на десятисаженную глубину,— бежала вверх, как из колодца. Вот показалась и сеть. Ила в ней не было, но, как и следовало ожидать, не обнаружилось и улова. Перебрав почти половину сети и найдя лишь одного сига, они опустили сеть в море, а сами по-прежнему остались на якоре. Солнце, опустившееся далеко за море, оставило в легкой облачной ткани вечернего неба лишь несколько горящих золотых полос, но и те уже тускнели. Карманные часы Матиса показывали девятый час. Рыбаки стали устраиваться ко сну на днище лодки.
— Значит, ищут конюшни для армейских коней,— пробормотал Михкель, подстилая поплотнее старую шубу, чтобы ребра лодки не слишком врезались в бок.— Война в Маньчжурии кончается. Неужто он задумал в здешних краях сызнова все начать?
— Хватит Николе царю и той трепки, которую он получил от самураев. Похоже на то, что он хочет самурайскую лупцовку переложить нынче со своей спины на спину народа.
— Ты думаешь, казаки?
— Конечно, казаки. Латыши, говорят, запихали своих церковных владык в мешки и подожгли несколько мыз, у нас, толкуют, мужики в Ляанемаа тоже натворили дел, в городе фабричные бросают работу. Газета не смеет много об этом писать, боится, что закроют... А народ знай свое делает, пихает мызных господ в мешки... Выходит, Николке и баронам ничего другого не остается, как привести казаков.
Старый мастер Михкель, справлявшийся с любой случившейся в деревне работой — от постройки корабля до починки часов,— в последнее время стал уж очень раздражителен. Что это в самом деле такое? Начали войну с шумом, с молебнами и паникадилами, обещали за пару месяцев содрать с японцев шкуру, кричали: «Шапками закидаем!» И что же? За полтора года уложили несколько сот тысяч собственных солдат, истратили миллиарды рублей на войну, утопили весь флот в Цусимском проливе да еще собираются здесь своих людей убивать! Хоть уезжай куда-нибудь! Прежде он все дожидался возвращения сыновей, а теперь хоть строчи телеграмму в Сидней: пришли, мол, Юлиус, будь добр, два билета. Продал бы коровенку да грошовые пожитки и уехал бы! И Эпп освободилась бы наконец от барщинного ярма на мызе. Конечно, и на чужой стороне тебя не ждут молочные реки, но тамошняя жизнь едва ли хуже здешней. Какая-нибудь работенка найдется. Стал бы хоть ночным сторожем, если ничего другого не подвернется.
С Матисом дело обстояло иначе. Он отдал себя безраздельно этой земле и этому морю и никуда не уехал бы отсюда, появись даже у него такая возможность. Он знал, что ему и всей его родне нанесено здесь больше обид, чем кому-либо другому, а убежать, не отстояв своих прав, значило бы покориться барону, малодушно спастись бегством. Этого не позволяли ни гордость Матиса, ни честь старого рода рейнуыуэских Тиху. Даже по внешнему виду Матис многим отличался от Михкеля. Им обоим уже за шестьдесят, но в русой бороде Михкеля больше мягкости, добродушия и покладистости, чем в козлиной бородке Матиса, некогда черной как смоль, а теперь полуседой и жесткой. Но особенно разнились глаза обоих мужчин: у Михкеля — голубые и мягкие, а у Матиса — пронзительные, острые. Пока строили «Каугатому», Матис смягчился было, но, убедившись, что и этому начинанию бедняков не суждено сбыться, воспылал старой, но еще более жестокой враждой к барону. В душе Матис решил, что если ему никогда уже не удастся вернуть свой хутор, то и барону и его мызе несдобровать, что бы ни случилось после этого с самим Матисом. Он достаточно пожил на свете. Ему шестьдесят четыре года, слава богу, не мальчик. Он и место расплаты приглядел, вот только время все еще не подоспело.
Тынис, которого звали теперь тенгаским Тынисом — по названию большой усадьбы жены,— как будто пытался превзойти богатством барона. Да он уже и был наполовину помещиком, владел большею частью острова Весилоо, кораблями, большими деньгами. А вот средний брат Прийду, столяр-модельщик таллинского машиностроительного завода, считает, что легче всего добиться правды, установив в мире социалистический строй. Может быть, это и так, но
правда среднего брата Прийду пока еще далеко за горами. Матис претерпел слишком много несправедливости, ему уже не поверить в то, что вообще существует или в будущем может восторжествовать какая-то правда для всех. Он верит только той правде, которую сможет утвердить сам, хотя и понимает, что она слишком узка, да и касалась бы больше мертвых, чем живых.
Вечернее небо, пылавшее над морем, угасало, на востоке зажигались звезды. Каждые четыре секунды луч с маяка Весилоо устремлялся на лениво колышущуюся поверхность моря. Теперь ветер почти затих, и басистый гул Хуллумятаса несся от берега на десятки верст во всех направлениях. Гул рифов — сейчас почти единственный звук здесь, в открытом море, если не считать тихого плеска волн в дощатые борта лодки. Михкель, утомленный скорее нравственно вспышками гнева из-за газетной брехни, чем долгой дневной работой, быстро уснул, а трубка Матиса еще долго тлела на корме лодки.
Да, вот она какая, жизнь. Был Рейнуыуэ большим, справным хутором, но каугатомасцы помоложе не знают даже его названия, теперь Рейнуыуэ — помещичий выгон и сенокос; среди редких берез еще темнеют две-три дряхлые, замшелые старушки яблони и валяются кое-где камни от фундамента, попадая летом косарям под косу... Родилась и росла девочка, семенила по двору за матерью, держась за ее юбку. Но не успела она в пятый раз послушать журчанье весенних вод... как ее не стало... Осталось только имя — Лийзи, оно всякий раз, как вспомнишь его, причиняет боль. Был Сандер, мальчик с детства смышленый во всякой работе, быстрый в поисках птичьих гнезд на берегу моря весной, в сборе земляники летом, в оживлении удочек осенью, в вязке сетей зимой, смекалистый в письме и арифметике на школьных уроках. Да и не каждый сумел бы посылать статьи в газету! А теперь?..
Жизнь человека, у которого нет ни прав, ни имущества, разлетается в брызги, как волна о каменистый берег, теряется, как дым на ветру, раньше, чем успеешь пожить. Но Ренненкампф владеет двумя мызами и живет себе по-прежнему. Правда, самая старшая дочь барона вышла замуж за человека не своего сословия — пастора Гиргенсона (когда Ренненкампф владел еще только одной мызой), а младшая, видно, так и пребудет в старых девах. Зато сыновьями старик может быть доволен: они или штудируют науки, или достигли офицерских чинов. Лето они проводят в деревне и от нечего делать, ради плотских наслаждений,
бегают за девушками, как это делал и сам старик,— за теми самыми девушками, которые впоследствии становятся матерями крестьянских детей.
После того как мысли Матиса совершили свой круг, он вдруг совершенно ясно увидел двуствольное охотничье ружье в избушке Ревала — своем нынешнем доме. Да, это было хорошее ружье, он даже как-то застрелил из него огромного борова, вырвавшегося из-под ножа.
Что за огонь показался на севере, за Весилоо?.. Несколько огней... Должно быть, парусник, огни парохода выглядят иначе. Может быть, «Каугатома»? Ее как раз ожидали из Таллина. Ветер, какой ни есть, все же попутный, и Тынис, вероятно, хочет еще ночью войти в залив.
По слухам, сам Тынис делал уже последние рейсы. Когда у тебя фрахтуется с полдюжины кораблей, да еще приходится управлять большой усадьбой, где уж тут самому плавать! Говорят, и новый капитан для «Каугатомы» подыскан, какой-то толстосум из Пярну, вступающий со своими тысячами пайщиком судового товарищества. В таких делах народ уже не может сказать ни словечка (а если бы и сказал, разве Тынис послушался бы?). А старому штурману Танелю Ыйге придется, видно, и на сей раз утереть рот, не видать ему капитанского места...
Долго следил Матис за корабельными огнями, медленно приближавшимися из-за Весилоо. Потом усталость одолела его, от мерного покачивания на волне он задремал, как в качалке, и даже успел увидеть сон. Большой бурый бык из Кийратси стоял на мысу Эльда, задрав хвост, и так разрывал передними копытами гравий, что камни летели далеко по сторонам. Он мычал и ревел, нацелив рога на запад, будто собираясь ринуться вниз, в воду, и взбурлить море. Когда Матис проснулся, Михкель сидел на носу лодки с трубкой в зубах, а огни «Каугатомы»— чьи ж еще они могли быть?— уже порядком продвинулись от маяка Весилоо к берегу.
— Ветер будет... Ветер или вообще неурядицы,— истолковал Михкель сон Матиса.— Покойники и бурые быки во сне всегда означают шторм или какую неприятность.
Хотя Матис, спавший потом на шубе Михкеля, видел под утро и лучшие сны, ветер и в самом деле не замедлил явиться. За полчаса до восхода солнца, когда рыбаки принялись за выборку сетей, с запада подул ветер, и через десять минут море, такое спокойное ночью, неузнаваемо изменилось. Они уже вытащили большую часть сетей, как вдруг у сети Матиса порвались тетивы. О выборке сетей
шестами нечего было и думать, пришлось отправиться ко второму флажку; с вечера, когда опускали сети, он был поставлен по береговым знакам на линии дома Лайду и бакена Весилоо. Михкель поставил передний парус, ветер понес лодку, и они скоро нашли флажок. Но здесь дело пошло гораздо труднее — сети приходилось тащить против ветра. Рыбаки хоть и садились по очереди на весла, но что не под силу, то не под силу — оба уже не молодые парни, седьмой десяток пошел. Промокнув больше от пота, чем от воды, они принуждены были оставить в море не только оборвавшуюся половину сети Матиса, но и целую сеть Михкеля. Спустив веревку опознавательного флажка на дно, они снова определили створы пересекающихся линий по наземным ориентирам; одной — с маяка Весилоо на угол лайдуского хлева, другой — с колокольни каугато маской церкви на лайдуский сарай. Однако надежд почти не было; ветер, менявший направление против солнца, дул уже с запада и с каждой минутой крепчал. Хорошо хоть то, что он позволял двигаться к дому. Михкель снова поставил передний парус (большого, среднего, паруса лучше было и не показывать), и они понеслись к берегу. Вскоре пришлось зарифить и этот парус. Водяные валы выбрасывали руль на поверхность, и лодку дергало, Михкель не выпускал из рук конец шкота, чтобы не дать лодке опрокинуться, если ветер налетит слишком уж сильно. Но это было не первое их плавание по бурному морю, они знали здесь каждый риф и надводный выступ, каждую скрытую водой мель! Вскоре им удалось укрыться за Ноотамаа, и острая опасность миновала. Однако их маленькая лодка все еще с бешеной скоростью мчалась через Ватлаский залив. Только миновав Сяйнасте и повернув через Сууре- Кургу в Рууснаский залив, они смогли проверить содержимое сетей. По-видимому, сиги в море были, и если бы они выбрали все сети, труд их был бы вознагражден. Теперь же убыток был больше прибыли. Ничего не поделаешь, такова жизнь: хоть без сетей оставайся, а морскую аренду барону платить придется.
Ночным пришельцем была действительно «Каугато- ма». Корабль стоял на якоре под Папираху, мачты его виднелись за низкорослым лесом Рахумаа. Одна из лодок, накануне вместе с ними закидывавшая сети у Лаймадала, сворачивала в залив Ватла, другой нигде не было видно. На берегу выяснилось, что это кийратсиский Михкель вышел вчера в море с младшим сыном Аннусом. Сил у обоих маловато, могло и несчастье случиться. Кийратсиская хозяйка, встречавшая своих мужчин, даже расплакалась и вначале забыла сообщить Матису новости. Ведь ночью на «Каугатоме» вернулся домой сын Матиса — Пеэтер, отчего Вийя и не смогла встретить мужа, она теперь суетилась вокруг сына. Кроме того, вчера вечером по деревне объявили приказ — всем хозяевам и бобылям собраться завтра в волостное правление по делам нового, предпринимаемого мызой общего обмера земли; каждый двор должен в начале будущей недели прислать по одному человеку в помощь господину землемеру.
— Что нам пользы от того, что будем обмерять барону землю? Чья земля, того и забота!— возмутился мастер Михкель из Ванаыуэ, полный еще не остывшей воинственности.
— Но приказ есть приказ,— возразила покорно Эпп, вышедшая навстречу мужу.
А мысли Матиса сразу закружились вокруг Пеэтера. «Приехал-таки, пять лет не был дома. Как же он приехал вдруг теперь, в сентябре, в такую пору, когда ни один мужчина еще и не думает об уходе из Таллина? Барином, на дачу, что ли? Известное дело, до встречи ли мужа Вийе, квохчет небось, как курица над яйцом, растопырив перья...» — думал Матис с добродушной досадой. Но прежде чем Матис успел перебрать в уме все возможные причины приезда Пеэтера, он заметил вдали, на дороге, извивавшейся в можжевельнике, мужчину. Пеэтер? Неужели и в самом деле сын? Он натянул на городское платье старый отцовский пиджак и пришел помогать Матису. Волна нежности согрела сердце Матиса.
— Здравствуй, отец!
Пожатие руки теплое, крепкое. Пеэтер словно еще больше вырос и намного возмужал.
— Здравствуй, сын!
Ветер, как и в былые годы, посвистывал меж сараями для сетей, чайки по-давнему кружили над вешалами, но отец за эти годы заметно поседел и ссутулился, однако глаза его из-под мохнатых бровей смотрели по-прежнему ясно и волево; они чуть подернулись влагой и заблестели, когда Матис своей большой, продубленной в морской воде рукой тряс молодую и сильную руку сына.
— Какими судьбами и надолго ли?
— «Каугатома» как раз стояла в порту... подвернулся случай...
— Неужто снова забастовали?
— На этот раз нет. Забастовкой на одной фабрике многого не добьешься, приходится и над тем потрудиться, чтобы весь народ себя показал.
— Силы небесные! — воскликнула испуганно ванаыуэская Эпп; очищая сети, она как раз проходила мимо кюласооских вешал (хоть на площадке для сушки сетей Матису оставили его прежнее место) и случайно услышала разговор Матиса с Пеэтером.— Разве ты, Пеэтер, тоже стал в городе димукратом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55