Две женщины с напряженными от натуги мускулами ног стараются сдвинуть с места тяжелую вагонетку. Напрасно. На помощь им приходит третья женщина, и вагонетка покатилась. Худой, мрачноватый резчик фанеры Аугуст Ристкок еще раза два проводит точилом по резцу, пробует пальцем остроту лезвия и начинает прикреплять его к суппорту. Это, конечно, не требует такой точности, как работа над моделями, но без привычки человек и с таким делом не справится. Теперь бы нужен и Пеэтер, он бы одновременно крепил резец с другой стороны, завинчивая гайки длинным трубчатым ключом. Но его еще нет на месте. «Опоздает, наверно,— говорит Реэт Аэр.— Дай ключ, я сама закреплю!» И она, не теряя времени, принимается за работу, обдумывая, что сказать мастеру Канне- пу, если тот заметит, что Пеэтера Тиху все еще нет на работе. За первые пять минут опоздания полагается пять копеек штрафа, за последующие пять минут — двенадцать копеек, а за четверть часа приходится отдавать весь дневной заработок. «Скоро он рискует недельной платой»,— высчитывает Реэт Аэр, но Пеэтера Тиху все еще нет на месте.
...А может быть, у жандармерии была договоренность с заводоуправлением насчет его ареста и мастер Каннеп уже с утра приведет другого рабочего...
«Пух и прах! Что же это значит?» — спрашивает Реэт Аэр.
...Нет, Реэт Аэр, девушка из Кихну, тоже не предаст его, но все же безопаснее попасть сейчас к Косаревым. У рабочих с Ланге его могут скорее схватить. А добрая Маша Косарева прошла уже не одно испытание.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Вечером, едва стемнело, Пеэтер выбрался из сена, отряхнулся, оправил одежду и прокрался с конюшенного чердака вниз, во двор. Прикинувшись пьяным — ведь пьяного не только бог бережет, но и жандармам человек, наклюкавшийся казенной водочки, кажется менее подозрительным,— Пеэтер дошел, пошатываясь и надвинув на глаза шапку, до Раплаской улицы и вскочил в первую же проезжавшую мимо свободную пролетку.
— Угол Корабельной и Секстанской!— крикнул он, кряхтя и пьяно напевая.
— Деньги есть?— спросил извозчик.
— «Деньги все колеса крутят...»— пропел Пеэтер начало кабацкой песни, и пролетка тронулась.
На углу Корабельной и Секстанской Пеэтер щедро расплатился с извозчиком и, продолжая играть роль заправского пьяницы, поднялся по лестнице наверх и постучался в дверь Косаревых.
Открыла сама Маша Косарева. Они с Клавдией только что вернулись с работы, лица их были утомлены продолжительным трудом, одежда покрыта клочьями хлопка. Узнав Пеэтера, они сразу оживились.
— Ищу убежища,— коротко сказал Пеэтер, прикрывая за собой дверь.
— Погоня?— спросила тревожно Клавдия.
— Едва ли...— И Пеэтер, перемежая русскую и эстонскую речь, рассказал им свою историю.
Даже двенадцатилетняя Зоя за перегородкой отложила свои школьные занятия, подсела к ним и внимательно слушала — она знала эстонский язык лучше Клавдии и Маши.
— А дворник не видел, как вы сюда пришли?— спросила Маша Косарева.
Нет, к счастью, на тротуаре и на лестницах Пеэтер не встретил ни души.
Время было тревожное, ночью жандармерия орудовала по всему городу. И на Ситси было арестовано шесть человек, из которых Пеэтер знал троих. На других фабриках, по слухам, число арестованных было еще больше.
— На каторге людей держат впроголодь, все они гибнут тысячами, вот и нужны новые на их место,— сказала Маша Косарева, и слезы навернулись на ее глаза.
— Что с отцом? Жив?— спросил Пеэтер у Клавдии.
— Месяц назад был жив, но тяжело болел, а как теперь, не знаем,— проговорила Клавдия, кусая губы, чтобы не разрыдаться.
Ее круглое лицо, обрамленное темными косами, уложенными вокруг головы, было бледно, под глазами темнели синяки. И все же, несмотря на хрупкость, в ней чувствовалась какая-то юная, стойкая и напористая сила; ее движения были решительны, и рядом с немного сутулившимся Пеэтером ее стройность и гордая осанка бросались в глаза.
— Ну, как ваш друг Карл Ратае? Тоже ведь в тюрьме... Он прислал мне со знакомым записку,— сказала, покраснев, Клавдия.
— Вот как,— обрадовался Пеэтер,— все-таки удалось прислать!
— Пишет, что частенько попадает в карцер. Только две передачи приняли для него. Но он молод, здоров, он выдержит!— живо сказала Клавдия.
В комнате наступила тишина. Наконец Маша сказала:
— Благодарите судьбу, что спаслись!— Материнская улыбка скользнула по ее морщинистому, измученному лицу. Нет, она и в самом деле ничего не имеет против того, чтобы Пеэтер остался у них ночевать, если, конечно, он сам решится на это.
Но Пеэтер уже решился. Он был голоден, он устал, хотел спать, ужасно хотел спать: днем, лежа в сене, он прислушивался к каждому шороху и ни на минуту не сомкнул глаз...
Эту ночь он спал богатырским сном сааремааского Тылля и проснулся поздно в залитой солнцем комнате. Оглядевшись, он нашел на стуле записку, написанную карандашом крупными буквами:
«Я пошла в школу. Тетя и Клавдия на работе. Не выходите на улицу. Кушанье в печке. К трем часам приду домой. Зоя».
В сердце Пеэтера поднялось настолько глубокое чувство благодарности к этим простым, прекрасным, так много выстрадавшим людям, что у него невольно увлажнились глаза.
Было девять часов утра, к трем придет Зоя.
Он поступил так, как наказывала девочка,— остался дома. Взяв с комода книгу, он снова улегся. Отдыхать так отдыхать. Кто знает, какие дни предстоят еще ему?
Это было «Воскресение» Льва Толстого на русском языке. Наверно, Клавдия читала ее, потому что в книгу вложен белый листок бумаги с какими-то карандашными заметками.
В прошлом году «Воскресение» выпустили и по-эстонски; Пеэтер тогда же купил роман в книжном магазине, где Лонни работала продавщицей, и одним махом прочел его.
Князей, графов, губернаторов и генералов в этой книге называли их настоящими именами; в большинстве это были отталкивающие, гнусные паразиты, сосавшие кровь из простого народа, мнившие себя великими и важными людьми. Народ в «Воскресении» не был предметом дворянских восторгов и восхищения. Это были люди как люди, которым свойственны и пороки, и добродетели. Но вы
ходило как-то так, что не господа просвещали народ, не они мыслили за него, а, наоборот, простонародье — горничная Катюша, крестьянин Набатов и фабричный рабочий Кондратьев — просвещали князя Нехлюдова.
Конец «Воскресения» был, конечно, более чем странный. От господ невозможно избавиться ни ласками, ни мольбами, ни нагорными проповедями, ни христианским смирением. На протяжении почти всего романа писатель показал себя гением, равного которому, пожалуй, не найти во всем мире, а вот в последней главе все-таки сказалась графская кровь. Да, молодой Горький тоже замечательно пишет, но его книги никогда не кончаются так. А повесть Вильде «Война в Махтра» тоже неплохая вещь.
Пеэтера очень заинтересовало, как относится к «Воскресению» другой читатель, простой русский человек. На первых страницах не было никаких пометок, по-видимому, вся первая треть книги так захватила читателя, что некогда было и делать пометки. А потом в книгу лег листок и на полях проведена тонкая карандашная черточка с восклицанием: «Правильно!» Русский язык Пеэтер знал не блестяще, но так как он уже прочитал книгу по-эстонски, ему нетрудно было понять и русский текст. В этом месте Толстой говорил о том, что среди людей распространено мнение, будто вор, убийца, проститутка должны непременно стыдиться своей профессии. Писатель же находит, что это не так.
«Люди, судьбою и своими грехами-ошибками поставленные в известное положение, как бы оно ни было неправильно, составляют себе такой взгляд на жизнь вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным. Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга людей, в котором признается составленное ими о жизни и о своем в ней месте понятие. Нас это удивляет, когда дело касается воров, хвастающихся своею ловкостью, проституток — своим развратом, убийц — своей жестокостью. Но удивляет это нас только потому, что кружок — атмосфера этих людей ограничена и, главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит среди богачей, хвастающихся своим богатством, то есть грабительством,— военачальников, хвастающихся своими победами, то есть убийством,— иластителей, хвастающихся могуществом, то есть насильничеством».
«Как это правильно!» — едва не записал Пеэтер и от себя. Нет, одними проповедями ничего не разъяснишь рууснаскому Ренненкампфу, чьи предки много поколений держали в рабстве твоих дедов и прадедов, чей сын, молодой барон, хочет ныне держать в рабстве и тебя самого, и твоих детей, а сам полагает, что так оно и должно быть, что так предопределено свыше. И заговори ты хоть ангельским языком, тебе не удастся объяснить палачу, собирающемуся тебя повесить, что профессия его — недостойная, что он поступил бы правильно, освободив тебя из петли. Для собственного оправдания он давно уже создал себе мировоззрение, согласно которому его работа имеет весьма важное общественное значение, а сам он, следовательно, достоин всяческого уважения.
Страниц через пятьдесят встретилась опять карандашная отметка.
Толстой писал:
«Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских, и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою».
Пеэтер призадумался. Прежде всего в его воображении возникли две реки на Сааремаа, в Каугатома: Валме, текущая в Рууснаский залив, и Весику, впадающая в Каугато- маский залив. Из Валме веснами, в половодье, вылавливалось много плотвы; в реке Весику плотвы было меньше, там брали другую рыбу. А здесь, в таллинской речке Хярьяпеа, не вода, а вонючие помои, здесь, верно, ни одна рыба не живет. Эмайыги местами очень узка, а дальше разливается в озеро Выртсярв. Ее течение где стремительное, а где медленное. Все это можно сказать и о великой русской реке Волге. А вот, говорят, в Китае есть река, которая уже с истоков желтая и настолько насыщена лёссом, что остается желтой до самого впадения в море, почему и назвали ее Желтой рекой. Да, возможно, что, пробиваясь из первого родника, всякая река чиста. Покидая материнскую утробу, каждый ребенок невинен, но, как река уже при первых извилинах может загрязниться, так и человек уже в начале жизни может стать гордецом, спесивым и чванливым хищником. Возможно, например, что и из
молодого барона Ренненкампфа получился бы человек, если бы он вырос не на мызе, а где-нибудь у простых людей, ничего не зная о своем происхождении. Но и Хуанхэ не стала бы Желтой рекой, если бы не протекала по лёссовым землям Китая.
Были в книге еще и другие пометки, в одном месте романа было подчеркнуто несколько раз предложение:
«Да, единственное приличествующее честному человеку место в России в теперешнее время есть тюрьма!»
Отец Клавдии и Зои томился в тюрьме, а мать умерла в тюремной больнице. Карл Ратае в тюрьме. «Но я все-таки не дам так просто засадить себя в тюрьму! И это, я думаю, тоже честно, и даже честнее, чем даться им в руки»,— подумал Пеэтер.
Пеэтер задержался на карандашной пометке на полях: «Стыдно!»
«Познакомился я также с двумя соседями по камере. Они попались в одном и том же деле с польскими прокламациями и судились за попытку бежать от конвоя, когда их вели на железную дорогу. Один был поляк Лозинский, другой — еврей, Розовский — фамилия. Да, Розовский этот был совсем мальчик. Он говорил, что ему семнадцать, но на вид ему было лет пятнадцать. Худенький, маленький, с блестящими черными глазами, живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили в суд. Утром отвели. Вечером они вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни... Да. Так и повесили. Веревками задушили обоих».
Стыдно! Простому русскому человеку стыдно, до жгучих слез стыдно, что иноязычные народы так угнетаются в государстве, властелин которого бесстыдно велит раболепствующим называть себя отцом всея Руси.
Царизм, его политический строй отвратительны и гнилы, а русский народ добрый, сердечный, даровитый, жаждущий правды, бесстрашный и героический. Не отдельно от него, а только вместе с этим народом должен создавать свою новую судьбу эстонский рабочий и эстонский народ.
Что с того, что вчера вечером жандарм кричал за его дверью: «Откройте!» Разве не в доме русского рабочего нашел он убежище, разве согревшая его постель не принадлежит старой русской женщине-работнице, разве кни
га, которую он, как сокровище, держит в руках, написана не русским писателем? Разве не простой русский рабочий, Матвей Горшков, отец пятерых детей, предложил ему помощь из своих скудных сбережений, когда Пеэтера вышвырнули с работы у Гранта? У него самого, правда, было отложено несколько рублей на черный день, и он тогда не нуждался в помощи, но порой доброе слово стоит больше, чем деньги. Только в беде человек познает своих истинных друзей.
Несмотря на то, что конец романа неправильный, все же гигант сделал свое дело. Не может прозябать в рабстве народ, у которого есть такой писатель, как Толстой! Но царский режим, ненавистный оплот реакции, нужно уничтожить...
Размышляя об этом, Пеэтер прикидывал, кто же из его товарищей мог находиться еще на свободе, с кем из них попробовать связаться с помощью Клавдии. Если Клавдия получила письмо от Карла Ратаса, значит, есть надежда, что и он сможет послать Карлу письмо.
И, полный теплых чувств, Пеэтер представил себе Клавдию: черные косы, туго обвитые вокруг головы, упорство и решимость в чертах бледного лица.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
К вечеру над волнами стали появляться светлые клубы тумана. Гул рифов Хуллумятаса, долетавший от берега в море, звучал глубже, утробнее, словно бесноватый уже теперь приноравливал свою глотку к реву осенних штормов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55