Когда она наконец достигла своей цели, Карлу Ратасу было не до Лонни. После коротких выступлений товарищей Карла выбрали в состав депутации рабочих представителей. Надо было снова идти в городскую управу, чтобы через нее потребовать у губернатора выполнения всех предъявленных в пятницу требований, и прежде всего — снятия военных патрулей и освобождения всех до единого политических заключенных.
— Ты что-нибудь знаешь о Пеэтере?— спросила Лонни, схватив Карла за руку.— Он жив?
— А почему бы ему не жить? Он ведь ускользнул из жандармской ловушки! Уже после того он прислал мне в тюрьму письмо.
— Послал письмо? Неужели правда?! Я о нем ничего не знаю. Где он?
— Да уж где-нибудь воюет, у кого же теперь есть время спать! Может статься, скоро здесь будет! Вы, кажется, не знакомы? Познакомьтесь: Клавдия Косарева — Лонни Раутсик!
— Карл, если увидишь Пеэтера, скажи ему, что...— и Лонни больше ничего не могла добавить — она боролась с подступившими к горлу слезами. Карл торопился, депутация уже двинулась вперед, и девушка, с которой только что познакомилась Лонни, поспешила за ними.
Выслушав речи еще двух товарищей, народ стал разбиваться на группы, но не покидал Лаусмановского покоса, поджидая возвращения рабочих представителей из городской управы. Депутация задержалась, и рабочие решили пройти демонстрацией по городу и продолжить собрание на Новом рынке.
Лонни Раутсик отыскала Анн Теэару и шагала вместе со всеми. Она надеялась обстоятельнее поговорить о Пеэтере с Карлом Ратасом, когда тот вернется из городской управы. Ей было больно, что Пеэтер сумел написать Карлу даже в тюрьму, а ей не прислал ни строчки, но, может, так и следовало поступать, потому что... отец ведь был против Пеэтера и в последнее время вообще вел себя так странно!..
Но Пеэтер жив, здоров и может скоро прийти сюда. Теперь, когда власть в руках рабочих, Пеэтеру не нужно больше бояться никого, даже ее отца. Она снова встретится с Пеэтером, пойдет за ним всюду и никогда не оставит его, пройдет с ним сквозь огонь и воду — все равно, что бы ни
случилось, что бы ни ожидало ее. Вот, взобравшись на ящик у фонарного столба, с жаром говорит совсем молоденькая девушка. Может быть, Лонни и не умеет так хорошо говорить, но она может действовать, она сделает все, чего только Пеэтер или Карл пожелают. Пеэтер переслал Карлу письмо. Члены партии даже за тюремными стенами, видно, не забывают друг друга, у них налажена связь с Петербургом и Москвой и даже с Сибирью. Все эти собрания, требования к властям возникают не сами собой, они заранее продуманы. «Может быть, и Пеэтер принадлежит к числу тех, кто стоит близко к здешнему руководству»,— подумала Лонни с гордостью.
Уже стали спускаться осенние сумерки... А вот показались и делегаты. Один из них, худой, пожилой мужчина в очках, обратился к народу. Городская управа обещала ежедневно выплачивать рабочим патрулям семьсот пятьдесят рублей за охрану порядка в городе. Депутация потребовала тысячу рублей, городской управе пришлось согласиться и с этим. Городская управа обещала...
Лонни напряженно осматривалась: куда же девался Карл? И, вглядываясь в толпу, она увидела шагах в двадцати от себя сааремааских земляков Пеэтера — Длинный Биллем резко возвышался над толпой. Может, они знают что-нибудь о Пеэтере? Она стала торопливо пробиваться к нему и вдруг заметила, что толпа пришла в движение, все стали оборачиваться, вглядываясь во что-то. Лонни тоже обернулась. От здания окружного суда надвигалась серая, однородная громада, ощетинившись штыками, словно поднятой кверху стальной щеткой; щетка угрожающе колыхалась, приближаясь с каждым шагом.
...Солдаты!
Генерал Воронов возвратился из Петербурга.
«Патронов не жалеть!»
Капитан Миронов отобрал семьдесят самых правоверных, преданных царю солдат Онежского и Двинского полков и приказал им остановиться в ста пятидесяти шагах от толпы — подходящая дистанция для прицела. Раздалась команда:
— Наизготовку!
Взоры людей замерли на солдатских ружьях, и леденящее молчание охватило толпу. Лонни Раутсик слышала, как полицейский офицер прокричал что-то издалека, но слов Лонни не расслышала, как, очевидно, не расслышали их люди, стоявшие поблизости, потому что никто не двинулся с места. Лонни видела, как солдаты вскинули
ружья, инстинкт подсказал ей, что нужно лечь, припасть к земле. Но прежде, чем она успела это сделать, что-то резко ударило ее в грудь. Лонни скользнула сначала на колени, потом упала навзничь. Больше она ничего не Слышала и не ощущала.
Солдатские ружья затрещали еще раз и еще один — третий раз.
Эти люди (хотя они только выполняли приказ и на них падала меньшая доля вины) обагрили таллинский Новый рынок кровью сотен невинных людей, а свое имя покрыли вечным, несмываемым позором.
Почти полвека назад, в понедельник 2 июня 1858 года, затрещали солдатские ружья во дворе мызы Махтра. Эдуард Вильде в романе «Война в Махтра» пишет:
«...Дула нескольких ружей поднялись, грянули выстрелы, и богатырское тело Юри Торка, с двумя смертельными пулями в груди, рухнуло ничком на песок.
На мгновение воцарилась глубокая тишина. Смятение испуга сковало уста и умы. Но затем окаменевшая толпа ожила. Вспыхнула яростная жажда борьбы. Громовое «ура» двух с лишним тысяч глоток сотрясло воздух. Поднялся целый лес кольев, и бушующая волна захлестнула кучку солдат».
В воскресенье, 16 октября 1905 года, на таллинском Новом рынке бушующая волна трехтысячной толпы не захлестнула отряда капитана Миронова. Разве жажда борьбы таллинских рабочих в 1905 году была меньшей, чем полвека назад у их отцов и дедов о дворе Махтраской мызы? Нет, этого нельзя сказать. Махтраские крестьяне в 1858 году, собираясь на мызу, уже знали, что без сопротивления им не избежать назначенного телесного наказания, что какое-то столкновение произойдет непременно. Они кликнули себе на помощь крестьян соседних волостей и вооружились подходящими кольями и дубинами.
Шестнадцатого октября 1905 года таллинские рабочие стояли на Новом рынке, ничего не подозревая, с голыми руками под градом солдатских пуль.
Первый залп не тронул кокиского Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, но затем пули заставили лечь и их, как и всех, стоявших рядом, лечь, чтобы искать защиты у матушки земли. Кто-то рухнул на спину Длинного Вил-
лема, но в тот миг Биллем не ощутил никакой тяжести; вцепившись пальцами правой руки в отшлифованный булыжник мостовой, он старался вытащить его. Но камень глубоко и прочно сидел в мостовой. Другого, более обнаженного не найти — все вокруг укрыто повалившимися людьми,— и Биллем упрямо напрягал свою богатырскую силу, чтобы вытащить камень. Кто-то придавил ему руку носком сапога, но он и тогда не выпустил камня, и, лишь выворотив его из мостовой и зажав в руке, Биллем попытался подняться.
— Не вставай, убьют!— крикнул лежавший рядом с ним лоонаский Лаэс.
— Если нас убивают, то и мы будем убивать,— прорычал Биллем, поудобнее прихватывая камень и вскакивая на ноги. Жилы синими канатами вздулись у него на висках и на лбу.
— Сумасшедший, куда тебе камнем против солдатских ружей! — кричал Лаэс, схватив Виллема за руку.
Залпы сменились одиночными выстрелами. Раза два пули просвистели мимо Виллема, но он не обращал на них внимания и, охваченный яростным гневом, хотел броситься на солдат.
— Не ходи! Изрешетят тебя пулями! — закричал Лаэс.
Вряд ли Лаэсу удалось бы удержать Виллема и уберечь
его от верной гибели, если бы Биллем не споткнулся о раненого, старавшегося на руках проползти вперед.
— Помоги, товарищ! Спаси! — услышал Биллем.
Он взглянул под ноги. Первое, что бросилось ему в глаза,— худая и жилистая, вся в сетке морщин старческая шея. Биллем нагнулся и, чтобы взять раненого старика на руки, переложил назначенный солдатам камень из правой руки в левую. И всю дорогу, пока Биллем на себе тащил старика домой, он не выпускал из рук камня и выбросил его лишь две недели спустя, когда ему по случаю удалось купить подержанный маузер и он уверился, что хоть револьвер был и стар, а пуля все же пробивала трехдюймовую доску.
Лоонаский Лаэс, как и Длинный Биллем, по счастью, не получил и царапины. Он помогал усаживать в извозчичью пролетку какую-то русскую женщину, которой прострелили ногу. С женщиной был ее муж, сняв с себя шарф, он перевязал раненую выше колена ногу, но кровь не унималась, и женщина была близка к обмороку. Сев рядом с женщиной в пролетку, ее муж на ломаном эстонском языке поблагодарил Лаэса. Да, это были русские,
определенно русские. А те, что стреляли, тоже были русские.
Лаэс читал и слышал о петербургском кровавом воскресенье, он уже знал, что русские, одетые в шинели, убивали там других русских, но своими глазами Лаэс увидел это впервые. Скудная почва острова Сааремаа, а главное — тяжелые условия аренды земельных участков у балтийских помещиков не притягивали сюда безземельных крестьян из России. Сааремааские крестьяне и эстонцы из других мест сами уходили в Россию в поисках более легкого ярма и лучшей земли. Условия работы в русских городах бывали гораздо более сносными, а жизнь веселее, чем в Таллине, потому-то ничто и не привлекало сюда и русских рабочих. Поговаривали, что власти выслали сюда из Петербурга к «инородцам» часть мятежных рабочих, но ввиду близости к столице Эстляндия никак не смогла стать второй Сибирью. Вот почему Лаэсу редко приходилось сталкиваться с простыми русскими людьми. Солдаты жили в казармах, к тому же их приучали смотреть на «чухонцев» и прочих «инородцев» свысока. В тюрьме Лаэсу еще не довелось сидеть, так что он не успел узнать повадки русских тюремных надзирателей. А от русских губернаторов в Эстляндии, от генералов, офицеров и прочих чиновников с погонами и без погон, его, жителя чердачного помещения дома Вельтмана, отделяла такая сословная пропасть, что какое-либо общение с ними было для него попросту невозможно. Царь был русский, губернатор тоже русский, чиновники русские; и уж одно то, что прибалтийский немец-барон отлично ладил с этими тузами, заставляло Лаэса держаться настороже. Волк волка не сожрет, таких людей нужно сторониться.
А тут вдруг русский убивает не только эстонца, инородца, но и русского!..
На всю жизнь глубоко запечатлелась в памяти Лаэса бойня на таллинском Новом рынке. Но почему-то особенно запомнились некоторые подробности. Тусклое, низко нависшее небо над городом, речь Карла Ратаса, громовой клич народа: «Освободить заключенных!» Грохот первого ружейного залпа и то, как он, оставшийся невредимым в этой бойне, усаживал в извозчичью пролетку раненую русскую женщину. Лаэс никогда больше не встречал ни этой женщины, ни ее мужа (кто знает, быть может, они и не были мужем и женой), но, вероятно, благодаря им он и стал теперь различать среди русских наряду с власть имущими и простых рабочих людей, а позже, когда события
1905 года забросили его в тюрьмы Орла и Риги, подружился там со многими русскими товарищами, делившими с ним тяготы тюремной жизни.
Тийт Раутсик 16 октября 1905 года тоже оказался на Новом рынке — но не из-за революционных событий, а из- за Лонни, которая, по мнению отца, в последние недели, после смерти Юули Теэару, напоминала лунатика. Когда рабочие бастовали, Лонни тоже не выходила на работу, когда устраивались митинги, Лонни непременно оказывалась там. Отец пытался внушить ей, что это опасно, но Лонни даже не слушала его, а если порой и слушала, то смотрела на него с такой брезгливой жалостью, будто он, старикашка, уже ничего не понимал в том, что творилось на свете, если б он, Тийт Раутсик, только мог рассказать ей все, что он знал, мог объяснить, какую страшную беду накликает она на свою голову посещениями этих митингов и собраний! Но он не смел этого делать, он был связан подпиской. Сердце его обливалось кровью, когда он видел, как его родная дочь, его единственное дитя, точно безумная, стремится к гибели. Начальство Тийта — «художник и фотограф» Артур Тикк и без того уж насмешливо относился к последним донесениям дворника, но про Лонни не спрашивал, по-видимому понимая, что ничего путного не выйдет из попытки заставить отца шпионить за своим ребенком.
В последние два дня, когда власть, казалось, стала окончательно переходить к рабочим, Тийт Раутсик совсем растерялся. Он и боялся, что рабочие дознаются про его тайное ремесло и отделают его, как это уже случилось с некоторыми шпиками, и вместе с тем надеялся, что все сохранится в тайне, власть навсегда перейдет к рабочим, и тогда он освободится от проклятой подписки и от бед, нависших над головой Лонни из-за угроз жандармерии. Поэтому сегодня утром он и не стал упрашивать Лонни не идти на собрание. Может быть, оно и лучше, что дочка войдет в курс этих социал-демократических дел, тогда при новом порядке ее жизнь станет надежнее. Но в то же время он опасался, что власть рабочих в городе недолговечна. Помещики в деревне стояли за самодержавие, городские богачи и фабриканты тоже за самодержавие, жандармерия, большая часть войск — за самодержавие. Каким же чудом надеется простой народ прочно удержать власть? Чего доброго, царь в сердцах прикажет войскам не церемониться? И, несмотря на то, что в церкви скоро должно было начаться послеобеденное богослужение, Тийт Раутсик побрел на Лаусмановский покос. Дорогой он узнал от встречных, что рабочая демонстрация направилась через Шведский рынок к центру города, к Новому рынку, и тоже изменил свой маршрут.
Когда он прибыл на место, девушка, только вчера освобожденная из тюрьмы, стоя у фонарного столба на ящике из-под яблок, заканчивала свою горячую речь. За множеством народа Тийт не мог подойти ближе, чтобы слышать ее получше, но, очевидно, слова девушки проникали в сердца слушателей, иначе ее не приветствовали бы такими одобрительными и восторженными возгласами. «Ну вот, эту девушку выпустили из тюрьмы, кто же станет в такую пору сажать в тюрьму Лонни»,— утешал себя Тийт Раусик, в поисках дочери шаря взглядом по толпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55