Зачем тратиться на гардероб из тяжелого кленового дерева, сделанный вручную где-нибудь у мелкого столяра, если можно купить легкий и вполне приличный гардероб из гораздо более дешевых еловых досок, обшитых кленовой фанерой? Зачем тратить деньги на кожаный саквояж, если гнутый фанерный сундучок в пять раз дешевле, вдвое прочнее, а выглядит так же недурно.
К тому времени, когда банкирский дом Цапмана в Берлине, занимавшийся финансированием предприятий по переработке леса в северной Европе, протянул руку помощи и фабрике Ланге, в цехе на Рапласком шоссе работало уже больше трехсот человек. Господин Ланге долго упорствовал, но в конце концов вынужден был надеть тяжелое золотое обручальное кольцо берлинских банкиров. Предприятие утратило сво1б самостоятельность, но зато выжило и могло продолжать работу; двадцать лет тому назад двое сообразительных таллинских гробовщиков точно так же уцелели, присоединившись к Ланге. Но со временем оказалось, конечно, нерентабельным содержать мастерские отдельно от фабрики, и один из хозяев предприятия по изготовлению гробов «Михкель Каннеп и сын» работал теперь у Ланге простым мастером. К счастью, самому Ланге нечего было опасаться такого падения, у Ланге достаточно сил, чтобы заставить Цапмана обходиться с ним достойным образом. Его имя сохранилось в новом, соединенном предприятии и даже стояло на первом месте (фирма «Ланге и Цапман»). Цапман весьма ценил способности главного директора таллинского предприятия. И почему бы не ценить, если таллинская фабрика ежегодно приносила самую большую прибыль? Конечно, в России рабочая сила значительно дешевле, чем в Швеции, в Германии или других местах, где находились финансируемые цапманским банковским трестом фабрики. Однако прибыль таллинской фабрики больше прибылей и двух финляндских фабрик, где заработная плата почти так же низка. Ланге в Таллине сумел окружить себя опытными и требовательными инженерами и мастерами, жесткой системой штрафов добился железной дисциплины среди рабочих, сумел в большом количестве использовать женский, детский и даже инвалидный труд, обходившийся много дешевле, чем труд взрослых здоровых мужчин. Банкирский дом Цапмана каждый год посылал из Берлина в Ревель награды и благодарственные письма господину Ланге, но наибольшим уважением и даже удивлением пользовалась у берлинских банкиров Российская империя, позволявшая им иметь такие чудо-прибыли. Здесь не было ни парламента, ни профсоюзов, социал-демократическая партия находилась под запретом, и если ее вожаки и работали в подполье, то время от времени наиболее опасные из них водворялись в надежные места, содержались под жандармским надзором, чтобы лишить их возможности подбивать рабочих на забастовки. Да и газеты пикнуть не смели. Вся печать и литература проходили цензуру, газеты печатали только то, чего хотело и требовало от них правительство.
Единственное, что тревожило берлинских господ, это участившиеся за последнее время беспорядки в России. Слишком неподготовленными ввязались в войну с Японией, дальневосточные потери покачнули немного русского богатыря. У России мало еще своего промышленного капитала, чтобы широко развернуть производство современных военных кораблей и пушек,— да разве перевелись деньги на белом свете, чтобы нельзя было помочь беде?!
В России нет недостатка ни в угле, ни в железной руде, ни в храбрых солдатах, ни в рабочих руках, и если не хватает своего промышленного капитала или хороших генералов, то, следовательно, приходится смелее пользоваться чужой помощью. Продолжение войны, видно, бессмысленно, надо поскорее заключить мир, прежде чем волна беспорядков внутри государства захлестнет правительство. Но ничего, все со временем уладится! Президент Америки Теодор Рузвельт, который боится усиления Японии, быть может, возьмет на себя инициативу мирных переговоров. И Германия поможет России. 11 июля императорские яхты «Гогенцоллерн» и «Полярная звезда» рядышком, по-дружески опустили якоря на Трангзундском рейде в Финляндии. Его величество Вильгельм II отправился в гости к его величеству Николаю II.
Господин Цапман бдительно следил за мировой прессой, из многих государств стекались к нему отчеты, и он полагал, что знает все, что необходимо знать. Мир достаточно силен, чтобы сохранить закон и порядок в России, а значит, и на таллинской фабрике «Ланге и Цапман», рассуждал господин Цапман, крещеный еврей и добрый лютеранин, в солнечном кабинете на пятом этаже своего банковского здания в Берлине.
Но из-за этого весьма полезного для господина Цапмана закона и порядка у Пеэтера Тиху, с тех пор как в интересах государственной безопасности арестовали его друга Карла Ратаса, не было уже никакой личной безопасности. То, что ему удалось устроиться к Ланге, не очень меняло дело: к Ланге легко попадал каждый, кто по той или другой причине не находил себе места у других фабрикантов, за кем требовался особый надзор охранки,— дирекция фабрики «Ланге и Цапман» тесно, рука об руку, сотрудничала с жандармерией.
На фабрике гудели, громыхали и жужжали новые машины, работа на них была несложна, на осваивание новых машинных операций уходило немного времени. Несколько размеренных, однообразных движений, которые машина требовала от рабочего, сама машина вколачивала в его мозг, в глаза и руки уже в течение первых двух недель, а потом только давай работай — двенадцать часов под одними парами, не считая получасового обеденного перерыва. Потому-то Ланге и мог в большом количестве использовать малоопытных, без претензий, рабочих, пришедших из деревень,— батрацкая работа на мызах у баронов была еще труднее, а оплата меньше. Потому-то на
фабрике Ланге и сохранялось самое низкое во всем городе жалованье, дисциплину же фабричное управление завинтило крепче, чем где-либо. Чувствовалось, что, после того как у царского правительства появилась надежда на заключение более или менее сносного мира с Японией, власти вознамерились потуже натянуть вожжи внутри государства. Шпики так и шныряли, за членами Российской социал-демократической рабочей партии следили, как за прокаженными, по первому подозрению каждый рабочий или интеллигент попадал за решетку. Теперь уже не арестовывали открыто, у станка; человека уводили среди ночи из его квартиры, подняв с постели так тихо, что иной раз даже соседи узнавали об этом только утром. В народе пели:
Митя Трепов — генерал — Жандармерию собрал: «Эй вы, синие мундиры, Обыщите все квартиры!»
Каждый вечер, прежде чем погасить свет, Пеэтер клал в карман пиджака паспорт и деньги, а одежду складывал на стуле под рукой, так, чтобы ночью можно было быстро, не зажигая огня, одеться. Окно его комнатушки выходило на соседний двор, прямо на просмоленную крышу дровяного сарая, откуда в темноте можно было потихоньку пробраться на большой сеновал конюшни при заезжем дворе трактира «Нечаянная радость». Оказаться там — это уже полбеды! С Йоосепом они договорились, что если вдруг среди ночи явятся жандармы, то Йоосеп не сразу откроет дверь, а скажет, что хозяин квартиры уехал в Нарву на поиски работы. Жандармы какую-то малость провозятся со взламыванием двери, а за это время Пеэтер постарается бежать через окно. Если во дворе окажется засада, то, конечно, трудно рассчитывать на спасение, но еще глупее было бы дать схватить себя ночью, как овцу в хлеву.
И в этот дождливый, теплый и туманный августовский вечер Пеэтер Тиху сложил свою одежду поудобнее. Он очень устал.
Работа модельщика у Гранта требовала больше умственного, чем физического напряжения, а здесь, у Ланге, двенадцать часов непрерывной укладки распаренных и еще пышущих жаром березовых чурбанов под шпинделя резальной машины и навертывания фанеры на вал так изнуряли тело, что вечером не хотелось и пошевелиться. К тому же прошлую ночь он не спал — на квартире одного
из товарищей проходило совещание фабричного рабочего кружка — и устал так, что даже не хотелось подняться с постели, проверить, не слишком ли набухло окно от сегодняшнего дождя со встречным ветром и откроется ли оно бесшумно ночью в случае внезапной надобности.
— Послушай, будь добр, посмотри-ка окно,— сказал он полураздетому Йоосепу, который склонился над книгой.
Хотя работа Йоосепа на фабрике (укладка тонких фанерных листов под сушильный пресс) была значительно легче, она все же требовала большой быстроты, и Пеэтер диву давался, как у мальчика хватало сил читать до полуночи. Но и у него самого по приезде в город первый голод по книгам был не меньшим!
— Окно?— переспросил Йоосеп, оторвав глаза от «Чудес природы», и, прислушавшись к тихому шелесту дождя о стекла, он понял, что следует сделать.
Йоосеп открыл нижний и верхний крючки и нажал на раму, но та и в самом деле разбухла от дождя и не подавалась иначе, как при сильном ударе кулаком.
— Надо бы рубанком подстрогать,— сказал Пеэтер с кровати.
Йоосеп достал с полки для инструментов маленький вальцовый рубанок, но остановился, глядя на Пеэтера.
— А если с улицы заметят, что мы тут в ночное время ни с того ни с сего окно строгаем?
— Да какое там заметят!
— Не скажи, сегодня опять приходил горбатый дворник с Вишневой, выпытывал все у нашего дворника — как да что? Говорят, и о тебе спрашивал... А вдруг шпик?
— Ах, какой там шпик!— сказал Пеэтер. Хотя Йоосеп, по-видимому, ничего не знал о его давнишних да и нынешних немного запутанных отношениях с Лонни, Пеэтеру все же стало не по себе.
— Ну, может, и не шпик, но лучше поостеречься, чем после жалеть. Бог попустит — черт возьмет,— молвил Йоосеп, у которого всегда имелась в запасе какая-нибудь подходящая поговорка, услышанная от песельника Каарли.
На всякий случай он раза два прошелся рубанком — чух-чух — по оконной раме и снова закрыл окно.
— Хватит, завтра при свете можно еще пригнать.
Йоосеп разделся, Погасил огонь и улегся на койку.
В комнате наступила тишина; так же тихо было и в соседней комнате — муж ушел в ночную смену, жена с детьми,
по-видимому, спала; тихо было и у дяди Прийду, через коридор, и в нижней квартире, у пароконного извозчика Ант- са Луковицы. Неумолчный шум ночного города, все еще доносившийся сюда, некоторое время отдавался в ушах Пеэтера, затем стал прерываться и погас. Усталое тело еще раз вздрогнуло перед забытьём и погрузилось в глубокий сон.
Пеэтер не знал, как долго длился его сон,— вернее, ему некогда было и подумать об этом, когда его разбудил резкий стук в дверь. Стучали негромко, но требовательно и непрерывно. Услышав стук, он в первый момент не мог ничего сообразить, голова туманилась от сна, а сердце уже сильно колотилось. Но тут же наступила ясность, мышцы напряглись, и, сбросив одеяло, он присел, а затем вскочил на ноги. Рука схватила со спинки стула одежду, пряжка поясного ремня звонко стукнулась обо что-то. Натягивая брюки, он почувствовал, как сама собой, против его воли, часто задрожала правая икра.
Стук усилился. Теперь проснулся и Йоосеп, встал и неслышно, крадучись прошел через комнату. Пальцы мальчика на короткий миг впились в кисть Пеэтера — Йоосеп подал знак, что он все понял, и неслышными шагами пошел обратно к своей койке. Только у самого Пеэтера сердце стучало так громко, что он боялся, не услышат ли его за дверью. Надевая пиджак, он вдохнул полную грудь воздуха, стараясь замедлить биение сердца, но сердце, не согласуясь с разумом, продолжало колотиться с прежней силой — оно попросту делало то, что обязано было делать в момент опасности: гнало кровь в каждое мышечное волокно, в каждую клеточку.
Стук перешел в грохот, и к нему прибавился требовательный, чуть визгливый голос:
— Откройте!
Правый ботинок, левый ботинок. Завязать шнурки, чтобы не мешали при беге. Не слишком ли медлит Йоосеп со своим «пробуждением»? Но мальчик, шлепнув ногами, уже соскочил на пол и спросил деланно сонным, зевотным голосом:
— Кто там?
— Откройте!
Пальто висело на вешалке. Чтобы взять его, Пеэтеру нужно было сделать два шага. Мгновение он колебался — без пальто легче. Но Йоосепу ведь придется говорить, что Пеэтер уехал. Один рукав, второй рукав, шапка. А по
стель? Постель должна быть убрана, казаться нетронутой, несмятой...
— Немедленно откройте дверь! Впустите!— В дверь дубасили уже несколькими кулаками.
— Да погоди ты, погоди, не пожар ведь, как же я с голым задом-то, прежде все-таки штаны надену,— ответил Йоосеп, неслышно подошел к Пеэтеру и шепнул: — Иди, я уж сам!..
Подструганное с вечера окно открылось бесшумно. На дворе по-прежнему моросил тихий грибной дождик, но Пеэтер не ощутил ни сырости, ни падающих на руки капель (все это он вспомнил позже).
— Сейчас же откройте!
Дверь затряслась. Спускаясь на руках с подоконника, Пеэтер ощутил свое тело легким, как воздух. Нога сразу нашла выступ крыши сарая. Он отнял руки от подоконника, и Йоосеп затворил окно.
На Рапласком шоссе сквозь дождь мелькали редкие желтоватые огни, на плитах тротуара слышались шаги. Пеэтер опустился на четвереньки и, буравя глазами темноту, пополз к противоположному краю крыши, упиравшейся в забор соседнего двора. Он старался нащупать у клена, росшего по ту сторону забора, ветку потолще. Первая попавшаяся ветка была тонка, он нашарил другую — может, эта удержит,— подался вперед, ухватился, перебирая пальцами, за ветку поближе к стволу и повис. Ветка согнулась, но он успел ухватиться левой рукой за вторую и, прижимаясь к стволу клена, спустился на землю. В тот же миг осветилось окно комнаты — они, видно, взломали дверь или Йоосеп не смог дольше тянуть и сам открыл ее.
Пеэтер повернулся и крадучись побежал вдоль забора, пока не достиг конюшни. В конце конюшни у самой стены сложены дрова, он их еще позавчера обследовал. Только бы не споткнуться в темноте! А через несколько мгновений его рука уже дотянулась до чердачного люка конюшни. Петли люка скрипнули, на дворе залаяла собака. Услышат, прибегут сюда и схватят!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55