— Ред.
и сколько бы ни длились его отлучки из дому, он все же неизменно возвращался в реваласкую избушку к Рити.
Каарли был совершенно слеп, но каким-то чудом, не глазами, а иным, особым чувством, угадывал он порой восход солнца. '
— Поднялось?— спросил он Йоосепа.
— Только что высунуло кончик носа из-за Вийдумяэ. Если ветер тучу не нагонит, будет совсем теплый денек,— рассуждал Йоосеп. Волны залива засверкали, и стволы сосен покрылись золотисто-красной пылью.
— Много ли лодок на море?
— Под Лаури — две, за У рве — три,— считал Йоосеп.— Подальше на Кургураху, в конце Умалакоттид и под Весилоо тоже несколько штук.
— А лодки из Кюласоо не видно?
— Где уж тут увидишь? Ползают еще почти все на веслах, как жуки, по заливу, поди узнай их...
— А в горловине Выркераху нет лодки?
— Как нет? Две лодки.
— Ну, значит, одна из Кюласоо, у Матиса там поставлены мережи. Если на беду корзины не продадим, то хоть у Матиса свежей рыбой разживемся.
Каарли ведь как-никак приходился дальней родней Матису, носил ту же фамилию — Тиху и происходил от одного корня старых рейнуыуэских Тиху.
Береговая дорога пролегала дальше на юго-запад, в сторону Ватла и Харала, тропинка же к Питканина сворачивала от мостика в глубине бухты Валме направо; по ней Каарли и его «глаз» шли теперь сквозь редкий сосновый лес Мюсме. Вскоре они достигли избушки Ааду, а отсюда до рыбацкого стана можно было уже камнем добросить.
Батраки мызы Руусна, Ааду и Тийна из Питканина, поженились уже немолодыми и как зеницу ока берегли своего единственного сына Юлиуса. В деревне подсмеивались над тем, как Тийна вечером звала сына из сосняка: «Юлиус, иди домой, у нас суп славный, с молоком. Я себе и отцу положила простокваши, а тебе сливок налила и парного молочка! Юлиус, беги домой, суп готов, молочком заправлен!» Слыхал ли кто такие речи Тийны или придумал — кто знает?— ведь почесать языком над неимущим дело нетрудное. Еще смеялись над тем, как Ааду и Юлиус в ночь под Иванов день на старой бочке пробовали сети закидывать, да едва души спасли. Каарли не видел и в этом ничего смешного: у человека лодки нет, никто его с рваными сетями в артель не берет — а разве у бедняка рта нет, разве ему свежей рыбы не хочется, да еще если окуни прямо за его избой в море играют? Теперь, говорят, Ааду даже баркас себе смастерил.
— Мужики из Питканина тоже в море вышли, баркаса нет на причале,— сказал Йоосеп.
— И хорошо сделали, чего же на берегу-то глядеть,— ответил Каарли и, почуяв запах дыма, валившего по ветру из низенькой трубы избушки, добавил:— Тийна ждет уже свеженькой рыбы для ухи.
Как и обычно, Рити и нынче слишком поторопила их и рано погнала в дорогу. Берег был почти пуст. Только за оградой рыбацкого стана в кустах можжевельника стояли две телеги, в которых дремали на пивных бочках и жбанах кярлаские торговцы, поджидавшие рыбаков с уловом. Рыбаки еще в море, их домашним и односельчанам до возвращения лодок нечего было здесь делать.
Для просушки сетей повыше причалов расчищена от камней, кочек и кустов можжевельника четырехугольная площадка, отгороженная сараями для хранения сетей и каменной оградой. Йоосеп через калитку провел сюда Каарли и вдоль длинного ряда жердей, на которых сушились сети, подвел к стоявшему выше других сараю кюласооского Матиса. Отсюда Йоосеп мог широко охватить взглядом море — сарай укрывал их от ветра,— а главное, здесь они со своими корзинами не будут вертеться у других под ногами и нечего бояться, что их прогонят отсюда. Они сложили корзины на ограду, чтобы те издалека бросались каждому в глаза. Каарли присел на ступеньку сарая, а Йоосеп, освободившись на время от обязанностей поводыря, бегом бросился вниз к морю, где парнишке его возраста хватало дел: и поглазеть на лодки, и пошвырять камнями в чаек, запуская плоские голыши так, чтобы они неслись, подпрыгивая на упругой волне. Больше всего, однако, не давал ему покоя вопрос, не вьет ли какая-нибудь морская птица гнездо в кустарнике Питканина. Он долго следил взглядом за парой морских ласточек, которые уж больно подозрительно кружились над узкой, вдававшейся далеко в море косой.
А слепой Каарли, усевшись поудобнее на пороге сарая, вытянул свои длинные костлявые ревматические ноги, на которых изношенные портки болтались, как полупустые мешки, и стал шарить в карманах кисет и трубку. Руки, дьяволы, дрожали, а ветер — хоть и за сараем — то и дело
гасил огонь, так что Каарли пришлось изрядно помучиться с огнивом, прежде чем задымила трубка.
Лошадь одного из кярласких торговцев пофыркивала в кустарнике за оградой. «Чертовы кярласцы!— сплюнул Каарли.— Надо же было именно сегодня утром притащиться им сюда со своим пивом и булками!» Если поймают мало рыбы, то может случиться, что ему доведется тащить свои корзины обратно таким же манером, как он их сюда доставил,— какую песню запоет тогда Рити! Порывы ветра со свистом обрушивались из-за угла сарая, и Каарли плотнее запахнул полы старого, прохудившегося полушубка. Собираясь на берег, он хотел надеть свою воскресную шубенку — не ради щегольства, а чтоб согреть старые кости,— да разве Рити позволит! Сразу раскричалась: «Во что же я тебя в праздник одену, если ты последнюю одежонку станешь рыбой пачкать?!» Послушать Рити, так можно подумать, будто она и кормила его, и одевала. Как бы не так! Три рубля пенсии в месяц — это верные денежки (только ради них Рити и поволокла его к алтарю!), да за деревянные поварешки, можжевеловые ложки, корзины и за все прочее, что мастерит он своими руками, нет-нет да и набежит кое-что. Ох-хо! Ну и штучка ж эта Рити! А ведь и она не без денег. Ему, Каарли, она говорит только о тех десяти рублях, что собраны ею на гробы и похороны им обоим, уж эти деньги она ни за что не истратит! А несколько десятков рублей у нее, конечно, припрятано! Каарли уже пытался потихоньку искать да шарить, но тяжело слепому найти то, что спрятала зрячая, тем более что поиски приходится совершать с опаской, тайком.
До слуха Каарли донесся прерывистый бег хромого Йоосепа, затем он услышал, как мальчишка, пыхтя, перелез через каменную ограду где-то около сарая Яака из Каави.
— Уже едут! — закричал Йоосеп.— Талистереская лодка уже у Лаурисяаре.
«Эва, мальчуган точно шило,— подумал Каарли,— видно, настолько пригляделся к лодкам, что по парусам узнает их». Ой, да когда-то он сам был таким же сорванцом, и у него глаза были, как у чайки. Весной на реке Весику, в ночной лов, в трудную пору ледохода, редкая рыба увертывалась от его остроги, а когда он новичком еще, по первому году, плавал на «Марте-Марии» старого Хольма на, его глаз часто находил дымок парохода на горизонте раньше, чем длинная подзорная труба самого капитана Хольмана.
— Ну как, с грузом ли лодка?— спросил Каарли.
— Чего?— отозвался Йоосеп.
Каарли откашлялся (Йоосеп стоял с наветренной стороны) и крикнул погромче:
— А рыба в лодке есть? Лодка глубоко сидит?
— Только буртик виднеется над водой! — крикнул Йоосеп в ответ.
«Эге-е, буртика тебе отсюда не видать»,— подумал Каарли. Ему и не верилось, чтобы в талистереской лодке было много рыбы. Яэн и Кусти — близнецы из Талистере, сыновья жившей у самого болота бобылки Реэт, прошлой осенью на первые заработанные в Таллине деньги заказали у Михкеля из Ванаыуэ лодку. К тому времени, когда лодка была спущена в воду, у мужиков, говорят, и деньги кончились. Всю зиму близнецы клянчили у других в долг рваные сети, пробовали их латать — подвязывать, но как ни латай старье, нового из него не сделаешь. В артели с ними был бобыль Кусти из Лайакиви, владелец таких же драных сетей. Когда лодка Яэна и Кусти причалила к берегу, нечему было радоваться ни рыбакам, ни тем, кто поджидал их. Правда, Йоосеп не солгал, лодка действительно была нагружена, но только не окунями.
— Зюйд-вест да зюйд-вест! Все его ждут — вот и дождались,— ругался у причалов Кусти.
А Йоосеп был уже рядом с Каарли и торопливо рассказывал ему первые новости.
— Нет, у этих ребят ничем не разживешься. Несколько окуньих спинок зеленеет в куче ила. Рыбы нет, а сети полнехоньки илища, хоть лебедкой поднимай.
— Хватит им на день работы,— пробубнил Каарли.— Этого надо было ожидать: разве старая, рваная сеть удержит рыбу? Счастье — оно не слепое, а удача в рыбалке и того более.
Со стороны дороги из можжевеловых зарослей послышался бойкий говор женщин. Йоосеп узнал в пришедших старую талистерескую Реэт, лайакивискую Марис, Тий- ну — кийратсискую старуху, каавискую Юулу, лоонаскую Анн и молоденькую абуласкую Тийну из Ватла. Кто их знает, как они все оказались в одной ватаге! У всех, молодых и старых, мелькали в руках спицы, пальцы их с детства привыкли к вязанию. Пася стадо или бредя к пристани неровной береговой дорогой, они успевали связать мужикам носки, себе паголенки; только узорчатые варежки и красивые разноцветные свитеры считались делом трудным, которому отдавались долгие зимние часы.
Женщину или девушку, разгуливающую праздно, без вязальных спиц, все прочие дружно осыпали бы злыми насмешками. Но у старой Реэт и кипуской Мари языки двигались еще быстрее пальцев.
— Вишь ты,— услышал Каарли голос Мари,— кяр- лаские торгаши нынче на двух подводах. А вот и старый Каарли расставил на ограде свои корзины! Нынче, видать, товару много с моря прибудет.
Кусти отозвался с причала:
— Товару-то много, только не рыбы, а ила. Будете сегодня целый день с сетями возиться.
Второй причалила лодка лаузеского Пеэтера из Ватла. У него дела были не лучше, и он со своими парнями притащил на берег груз грязи и ила. Только третья лодка — со старым ансиским Мартом, варпеским Яаком и Вальдема- ром из Веэдри — пришла с уловом.
— У старого Марта одна сеть до отказа набита окунями,— примчался Йоосеп с доброй вестью к Каарли.
Теперь надежды на продажу корзин возрастали.
— Кюласооских еще не видать там?— спросил Каарли.
— Во-он у косы Кургураху как будто виднеется большой задний парус их лодки. А вот лоонаский Лаэс повернул свою лодку из-за Лаурисяаре,— ответил Йоосеп и побежал, прихрамывая, к причалу.
— Биллем, натяни шкот!
Каарли по голосу сразу узнал «иерихонскую трубу» — лоонаского Лаэса.
Лодку Лаэса все знали, так как его напарником был самый рослый и сильный работник во всей волости — кокиский Длинный Биллем. Лаэс, худощавый мужчина среднего роста, обладал самым громким голосом во всем приходе Каугатома, так что о нем даже была сложена песня:
Лаэса зычная труба Даже в Швеции слышна...
Каарли и сам как-то слышал голос Лаэса отсюда же, с побережья Руусна, за две версты, из Ревала. Это было в ясное, тихое утро, эхо громоподобного голоса отдавалось, как в пустой церкви. Как-никак, а «иерихонская труба» была всегда при Лаэсе, что называется, под руками. Стоило лодке Лаэса только причалить к берегу, как его голос начинал греметь, перекрывая все другие голоса и звуки.
— Ну, Лаэс, каков улов у Кургураху?— спросил Кусти.
— Полные сети грязи, негде и окуню поместиться, зато на Урве в шести сетях было порядком рыбы!
— Почему этот мужик так орет?— спросил у Каарли один из кярласких торговцев, подойдя к каменной ограде.
Кипуская Мари, которая в эту пору как раз проходила мимо ограды, сказала Лаэсу:
— Лаэс, не ори так громко, чужие люди пугаются.
— Я силенок набираю, чтоб летом из самого Таллина ругать в Сааремаа кипускую Мари, когда она позабудет своего Пеэтера и начнет с другими хороводиться! — прогремел в ответ Лаэс.
За оградой прокатился громкий хохот.
За какие-нибудь полтора часа на рыбацкой пристани все переменилось: слышался топот сновавших во все стороны людей, снизу, от причала, доносился стук весел о борта лодок, известный на всю деревню хвастун кийратсиский Михкель со своей рыбацкой артелью, тащившей его лодку на берег, покрикивал:
Раз, два, дружно!
Мерёжей рыбачить нужно!
Хромой Михкель, арендатор хутора Кийратси, хвастался не зря. Он старался ладить с баронским любимцем кубьясом Сиймом — и всегда получал лучшие рыбные места для своих мережей. С пьяных глаз Михкель, конечно, не прочь был раздуть размеры своего богатства. Каарли собственными ушами слышал, как хвастался Михкель в каугагомаской корчме: «Деньги приходят и уходят. За быка огреб тысячу рублей, сынок прислал тысячу. Жеребец потерял прошлым летом три подковы — и они денег стоят, ворон украл у колодца мыло старой Тийны — снова раскошеливайся! Денежки приходят и уходят...»
Что и говорить, тысячи не прилетали, как болтал Михкель, в окна и двери кийратсиского хутора, а потеря подков или мыла были пустяками против таких внушительных расходов, как арендная плата, волостные и церковные сборы. Михкель, конечно, мог с превеликой натугой отложить рублей двести в сберегательную кассу в городе, ибо ни в одной другой избе не скупились так на еду и одежду, как в Кийратси. Недаром и в песне пелось:
В Кийратси живут богато — Только... хлеба маловато.
У «богатого» Михкеля каждый грош урывался от собственного желудка и отощавших желудков членов его семьи.
Повыше, на другом конце рыбацкого стана, лауласмааский Биллем (в ограде было теперь разом три Виллема, четыре Кусти, пять Михкелей и три Пеэтера), тот самый Биллем, что побывал когда-то в Америке, без устали повторял свою нехитрую, однотонную песню:
Америка, Америка, рай земной: Там поют павлины день-деньской...
— Почему ты, Биллем, от своих павлинов сюда, к воронам и чайкам, воротился, если эта Мерика такая уж разлюбезная страна?— бросила каавиская Юула в его нудный напев.
Но Биллем не счел нужным и ответить, он продолжал гундосить, а вместо него зычным голосом высказался Кусти из Лайакиви:
— Известное дело, коли павлины неслись бы там золотыми долларами, Биллем пожил бы еще в Мерике. А ведь павлину Виллема требовалось больше долларов, чем Биллем мог пилой и топором заработать, и пришлось ему поворотить дышло к здешним воронам и чайкам, а заодно и к старой Реэт.
Все эти голоса покрыла «иерихонская труба» Лаэса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55