В молодости Рити вышла замуж за рууснаского батрака, аллирахуского Приду, и в пору беременности ушиблась (она и тогда была шустрой и старательной) при молотьбе ржи на мызе,— единственный ребенок Рити родился мертвым, а года два спустя она похоронила своего харкавшего кровью мужа. С того времени Рити и стала каждое воскресенье посещать церковь. Волоча к алтарю Каарли, слепого инвалида, Рити, по-видимому, думала не только о его пенсионных деньгах (у Каарли порой появлялось сильное желание видеть в людях хорошие черты), а если Рити и донимает его сейчас хоралами, то и это, надо думать, делается не из одного только честолюбия (Рити была в Каугатомаском приходе членом миссионерского кружка, и господин пастор даже с церковной кафедры несколько раз оделял ее похвалами), в какой-то мере старуха искренне пеклась о спасении его души. У Рити и вера была какая-то особенная, она желала спасти не только свою, но и чужие души. Сколь часто Каарли ни повторял старые знакомые строки:
Силком, дружок, как ни гоняй,
Меня ты не загонишь в рай...—
Рити и слушать их не хотела и даже сердилась из-за них. Поэтому Каарли в последнее время старался помалкивать в присутствии Рити. Но так как молчание было для Рити невыносимым, Каарли, выдалбливая ложки и поварешки,
напевал себе под нос какой-нибудь избитый мотив хорала, думая при этом совсем о других, мирских делах. Такую хитрость Рити все же не сумела раскусить, у нее самой почти всегда бывало так: что на языке, то и на сердце. Порой она, правда, подозрительно прислушивалась к монотонному мычанию Каарли, но все же оставляла старика в покое, втихомолку надеясь на то, что ее миссионерские усилия, быть может, при некотором терпении принесут наконец плоды и Каарли снова станет сочинять божественные песни господину пастору (тем более что Каарли опять позволил свести себя разок-другой в церковь).
Опасаясь, что и в воскресенье, в день спуска корабля, Рити погонит его в церковь, Каарли заблаговременно и старательно «занемог». Когда Матис и Сандер из Рыуна- Ревала пришли звать его на праздник венчания корабля с морем, он в присутствии Рити наотрез отказался от приглашения. Это было не так трудно сделать: все ведь уже заранее решено с Йоосепом, который изредка навещал его. Только потому, что Рити сегодня непривычно затянула свои сборы в церковь (словно предчувствовала что-то), Йоосеп, поджидая Каарли в кустах можжевельника, едва не простудил свою больную ногу. Поэтому они и запоздали на торжество.
Когда от корабля, к которому они так спешили, донесся третий грохочущий удар тарана, зазвонили колокола каугатомаской церкви.
— «Возлюбленная душа», говорят, придет сегодня освящать корабль, наверно из-за этого он и приказал так трезвонить,— заметил Йоосеп.
— Кто это тебе набрехал?— удивился Каарли.— Как же, явится Гиргенсон освящать корабль, в котором есть пай Матиса!
— Якоб Таальдер говорил,— ответил Йоосеп (он работал в этом году в Веэдри, у Якоба Таальдера).— Он сказал, что господина пастора тоже попросят прийти к спуску корабля.
— Старый Таальдер, конечно, мог выдумать такое сдуру, да ведь не он один хозяин корабля. В этой затее главное слово все же за Тиху.— Каарли многозначительно кашлянул при слове «Тиху».— Пусть бы и захотели другие, а Матис никогда не допустит, чтобы зять Ренненкам брехал у корабля, в который вложен его труд. Да и сам Гиргенсон, думаешь, пришел бы, не подмяв вконец Матиса под себя? Давно ли Гиргенсон прогнал строителей с Папираху — а теперь пойдет освящать! Жди — не дождешься. Вот Рити дома расскажет, как он нынче в церкви корабль освящал.
— Думаешь, проклянет?— спросил Йоосеп.
— Скорее проклянет, чем освятит. Да пусть делает что ему угодно, его слова и проделки к кораблю не пристанут.
— Это еще как сказать! Рассказывают, старый кякумяэский поп рассердился, что кякумяэские рыбаки не позвали его освящать свой галяс, и вогнал в него котермана.
— Да ну тебя! Мало, что ли, тонуло кораблей, освященных попами, да так, что ни от корабля, ни от людей ничего не оставалось, щепки к берегу не прибивало. В этом деле и проклятие, и благословение попа ничего не стоят.
— Ты разве думаешь, что котермана вовсе нет? Старый капитан Мяртсон, говорят, видел его собственными глазами. Как раз ночью, перед тем, как Мяртсон сел со своим «Альбатросом» на мель, маленький мохнатый зверек прыгнул с самого верха грот-мачты на нижнюю рею фок- мачты и в один миг с писком исчез под брашпилем. Мяртсон, толкуют, еще посветил фонарем — и увидел на палубе царапины от когтей,— говорил Йоосеп, прихрамывая и ведя за собой по узкой тропинке старика.
Едва ли поводырь, любивший захватывающие рассказы, услышал бы от Каарли в ответ какую-нибудь историю в этом роде. Слишком ревностные религиозные порывы Рити сильно поколебали его веру сначала в бога, а потом и в черта со всеми его присными. Зачем нужны на свете черти, если и без их помощи один человек может превратить жизнь другого в ад? Но прежде чем он смог ответить в этом духе своему поводырю, мальчонку целиком захватила величественная картина, заставившая забыть всяких чертей и котерманов.
Поднявшись по тропинке на прибрежный дресвяный холм, он увидел в полуверсте большой корпус корабля и суетившихся вокруг него, как в муравейнике, людей. На мгновение Йоосеп остановился, разинув рот. Множество людей шагало, налегая на вороты, стальные тросы между кораблем и Тыллуским камнем все больше натягивались. Одновременно с церковными колоколами снова загрохотал таран, и даже с холма было видно, как оба троса одновременно шлепнулись в воду, а корабль на фут, а то и больше скользнул вперед. Снова и снова натягивались тросы, слышалось грозное буханье тарана, снова скользил вперед могучий корпус корабля, а суетящиеся вокруг него люди казались совсем крошечными. Это и послужило причиной удивления Йоосепа.
— А ты что, мнишь себя каким-нибудь Тыллем или Голиафом? В одиночку человек ничего особенного совершить не может, он уступает в силе даже хищному зверю. А вот видишь, общими усилиями да смекалкой можно такое сделать, чего не делал и Большой Тылль. Далеко уже у них корабль?— спросил Каарли.
— До воды еще далеко. Да теперь он уже легче скользит, берег-то становится круче,— сказал Йоосеп, видя, что корабль при новом мощном ударе тарана двинулся уже не на футг а почти на полсажени вперед,— Глянь-ка, и народ все прибывает, кто сушей, кто морем, с Весилоо сюда нацелился шлюп, полный людей.
— Ну, теперь-то ты направил свою подзорную трубу косо. Никогда старый Хольман не станет помогать спуску Тынисова корабля... В церковь едут.
— В церковь! Какая теперь еще церковь! Оно, правда, далеко, я не вижу, кто в лодке, но они сейчас втянули шкот и, смотри, поворачивают вдоль мыса к Сийгсяаре,
Уж Каарли, наверно, смотрел бы, будь он зрячий, но ему приходилось довольствоваться рассказом Йоосепа и собственным слухом. С берега неслись крики чаек и людей, вой ветра смешивался с грохотом тарана, а перезвон церковных колоколов умолк (из-за набожности Рити Каарли опротивел даже звук церковных колоколов). Да, правда, в церковь уже было поздно; значит, те, что на шлюпе, и впрямь плыли к кораблю. Кто бы это мог быть?
Вот оно — вдруг Каарли осенило: это Лийзу! Ведь Тынис еще в Кюласоо обещал матери жениться на Лийзу, когда будет готов корабль. Что же может иметь против этого старый Хольман? Он даст еще Лийзу хорошее приданое. Главное, чтобы Тынис причалил к супружеской гавани, чтобы госпоже Анете не приходили больше в голову соблазнительные мысли.
Да, это была Лийзу. Она и в самом деле явилась вместе с хольмановскими батраками и другими жителями Весилоо на помощь к спуску корабля. Может быть, приехал бы и сам папаша Хольман, но он уже вторую неделю не подымался с постели. Из посылки батраков и бочонка пива каждый должен был заключить, что старый капитан не мелочен и не злопамятен. И почему бы не прийти сюда Лийзу, если и такие пожилые женщины, как жена мастера Эпп, Вийя из Кюласоо, кийратсиская Тийна, жена лайакивиского Кусти, Марис, раннаская Реэт и многие другие старательно кряхтели у хваток воротов? Даже слепого Каарли и Йоосепа встретили с радостью, хоть от них и не было прямой пользы — только и дела, что прибавилась одна пара глаз и четыре уха в толпе глазеющих детишек и дряхлых старушек (таких, как мать Тыниса и Матиса — Ану и старая лоонаская Юула).
Перед тем как волна прибоя вот-вот должна была лизнуть нос корабля, люди у воротов и у тарана прервали свою тяжелую работу. Волостной писарь Антон Саар подошел широким и твердым шагом к кораблю, постоял мгновение молча, окинул взором собравшийся народ и сказал:
— Мы не первые спускаем на воду корабль здесь, на берегу Каугатома. Я говорю не о Хольмане и его кораблях, не о тех людях, которые в Крымскую войну ходили за солью и железом в Германию и Швецию, и не о тех, кто бежал за море от рабской жизни (как те шестнадцать семей из деревни Каави). Эти дела нам хорошо известны по рассказам старых людей. Мне хочется сегодня сказать несколько слов в память тех, кто много веков назад, тысячу лет назад или около того, здесь, на этом берегу, спускал свои корабли на воду, не зная ничьей чужой власти.
Волостной писарь умолк на мгновение, его серые глаза сверкали так, будто он в самом деле глядел в века. Затем с еще большим воодушевлением заговорил о далеком «светлом прошлом эстонского народа» (как это сделал Карл Роберт Якобсон в своих «Трех патриотических речах») и особо остановился на прошлом народа Сааремаа.
— Да, старые островитяне были не последними людьми среди всех свободных эстонцев. Разве не наши предки, здешние жители, уже в шестом веке защищали свой остров, громили шведов на суше и на море? И не здесь ли, среди извилистых берегов залива Каугатома, нужно искать могилу павшего в боях шведского короля Ингвара? Разве не сааремаасцы переплыли море и участвовали в знаменитом Бравальском бою? Разве не жители Сааремаа позднее, в войне с немцами, рыцарями-крестоносцами, пришли на своих кораблях под стены Риги и заставили взывать попов? Разве не сааремаасцы в ту пору, когда вся остальная эстонская земля уже стонала под игом немцев, возглавили борьбу с поработителями и отправили послов в далекий Новгород и Псков, чтобы вместе с русскими союзниками гнать немцев с родной земли?
Поставив эти гордые вопросы, воспринятые слушателями скорее чувством, чем разумом (исторические сведения о героическом прошлом эстонского народа и сам волостной писарь недавно вычитал из книг), Саар задал новый вопрос: кто виноват в том, что народ потерял свободу?
— Попы и бароны!— крикнул Кусти из Лайакиви.
— «Возлюбленная душа» и его тесть,— добавил лоонаский Лаэс, взглянув сначала в сторону церкви, а затем на рууснаскую мызу.
Волостному писарю по служебному положению не пристало заходить дальше Лаэса и Кусти. Он помолчал, точно давая время словам Кусти проникнуть поглубже в самую душу народа, а затем подошел к делу с иной стороны.
— Корабль, который рыбаки Каугатома спускают сегодня на воду,— это, если хотите, неслыханное еще дело в жизни здешнего народа. Наш корабль не принадлежит какому-нибудь одному богатому жителю побережья, нет,— бедняки вырубали топором и долотом свою долю в этом корабле, пока их жены дома делили между детьми последние крохи хлеба. Этот корабль — народное достояние, таким он должен остаться навсегда!
Еще очевиднее, чем слова Саара, эту мысль должна была подтвердить последовавшая за речью волостного писаря церемония присвоения имени кораблю. Правление, в котором решающий голос принадлежал беднякам, избрало для этой церемонии не дочь кого-либо из толстосумов, вроде папаши Пуумана; по предложению Матиса имя кораблю должна была дать пятилетняя Хильда, предпоследний ребенок в многодетной лайакивиской бобыльской хибарке. Марис и верить этому не хотела сначала, приняла все за насмешку, но когда сам мастер, известный как человек степенный и серьезный, в свою очередь подтвердил эту новость, лайакивиская мамаша стала с особенным усердием приводить в порядок к воскресному торжеству (то есть штопать и латать) одежду не только Кусти, но и детей, в особенности платье Хильды. Сейчас лайакивиская детвора, три мальчугана и три девочки, стояла гурьбой, окружив отца с матерью, у самой воды (самый младший, полуторагодовалый Кусти, остался дома на попечении старой Лийзу). У героини дня маленькой Хильды на ногах даже красовались ботинки, правда великоватые, а хозяин ботинок, девятилетний Антс, заработавший их летом в пастухах у папаши Пуумана, беспокойно переминался в поршнях с ноги на ногу. Ничего не поделаешь, обычай требовал, чтобы именно девочка была крестной корабля.
И вот знаменательный миг настал. Мастер взглянул на волостного писаря, писарь — на Марис, Марис, склонившись, прошептала Хильде на ушко последние ободряющие и наставительные слова. Девочка шагнула к корабельному штевню, у которого она показалась совсем крохотной. Народ затаил дыхание, какое-то мгновение был слышен только глухой гул ветра, в который вдруг упали тихие, но внятные детские слова:
— Этот корабль должен называться «Каугатома».
В тот же момент с треском разбилась о штевень запущенная капитаном бутылка водки. Длинный Биллем схватил девочку на руки и поднял ее высоко над головой, парни из Ватла и Тагаранна бросились к Михкелю и стали качать старого мастера, а громогласный лоонаский Лаэс гаркнул мощное «ур-ра-а», подхваченное всем народом и отозвавшееся раскатистым эхом с вийдумяэских холмов за несколько верст отсюда.
— Ну вот, мать, а ты боялась, что в наш корабль заберется котерман,— сказал Тынис, взяв дряхлую старушку под руку, когда она собиралась с силами для очередного «ур-ра-а».
— Ну да, мастер вложил в корабль все свои силы и душу. Теперь кораблю под твое начало идти. Постарайся и ты быть таким же заботливым и справедливым, уж тогда все пойдет счастливо,— сказала старушка и добавила, пожимая руку сына:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55