— спросил господин Тикк, протянув для пожатия свои длинные тонкие пальцы.
— Пеэтер Тиху мне больше не зять, я теперь строго караулю, чтобы они и не встречались, да дочка и сама начинает за ум браться.
— Так, так, значит, за ум берется... А каковы другие новости?
— Пеэтера рассчитали на работе!
— Дали? Так, так! Не знаешь — почему?
В голосе Тикка звучала насмешка, и Тийту показалось, что его новость была для Тикка уже не новостью и поэтому не стоило распространяться подробнее.
— Почему на фабрике с ним так несправедливо обошлись? А?— насмешливо повторил свой вопрос Тикк.
— Видно, господин уже... сами знают,— сказал, запинаясь, Тийт.
— То, что я знаю, мое дело! Выкладывай, что ты слышал,— потребовал Тикк.
— Конечно, господин, конечно,— смиренно ответил Тийт.— Потому, что двое рабочих — Карл Ратае и Аугуст Киви — были арестованы на фабрике за политику и увезены в тюрьму. А остальные хотели начать забастовку, чтобы освободить их. Но их не освободили, а бастующим дали на фабрике волчьи паспорта.
— Здесь ты путаешь дали не всем бастующим. Среди них были и благонамеренные люди, которых подбили на это подстрекатели. Ни одного невинного человека у Гранта не посадили в тюрьму и не прогнали с места, только подстрекателей увели за решетку или дали им. А теперь какие планы у твоего «зятька»?
— У Пеэтера, что ли? Слыхать, что начнет строить новый дом трактирщику Вельтману вместе с мужиками с Сааремаа.
— Так, так, значит, таковы дела,— оживился вдруг Тикк.— С мужиками с Сааремаа. А что это за группа? Ты их фамилии знаешь?
— Фамилии я, господин, не знаю. Одного зовут Биллем, другого — Лаэс, затем еще Юхан и Андрее, все они живут на чердаке старого дома Вельтмана.
— Ты посматривай, повыспроси толком, кто да откуда эти мужики, еще попробуй узнать, зачем Пеэтер ходит к адвокату Леви. Знаешь, наверно, горбоносый старик еврей, адвокат, живет на углу Расплаского шоссе и улицы Роз, в доме Холостова.
— Как мне это узнать? У меня нет никакого дела к адвокату.
— Пусть Лонни выпытает у Пеэтера.
— Лонни поссорилась с Пеэтером, я уже сказал господину, что из их дела ничего не выйдет. Лонни чиста от всякой политики и...
— Это мы еще посмотрим, старик, насколько чиста твоя Лонни!
Что хотел этим сказать Артур Тикк, осталось Тийту неизвестным, потому что в это время из соседней комнаты послышалось пение:
Кларисса, Кларисса, Красотка моя!
Женский голос, кудахтавший за дверью, показался Тийту пьяноватым и сиплым, но, несмотря на это, Тикка он, видимо, притягивал к себе; агент взглянул на часы и спросил, поторапливая:
— Ну, и еще что нового?
— Сааремааские, в чью артель войдет Пеэтер, здорово налегают на работу. С утра, чуть рассветает, и до вечерних сумерек.
— Это нас не интересует,— оборвал его господин Тикк.— А вот что они думают о японцах, о Цусимском бое, за правительство они или против? Что они говорят, а?
— С ними ведь много не поговоришь — там щепки так и летят, токмари так и бухают по бревнам, гляди, чтобы под ноги не попал. Они, если и выберут минутку для обеда, болтают все свою сааремааскую брехню, так что даже повторить неудобно...
— Мы здесь мужчины, с глазу на глаз, чем грубее, тем смачнее,— навострил уши Тикк.
— Скажем, например, поют такую песню.
В Петербурге — вот потеха! — Царь в б... к девицам ехал...
Песня и в самом деле уже с первых строк была такова, что ее не годилось передавать черным по белому. Однако о социализме, против которого обязана была бороться жандармерия, в этой песне не было и словечка, а относительно всякого другого вздора агенты не получали указаний. И господин Тикк счел ниже своего достоинства заниматься такой песней. Подобно даме сомнительного поведения, Тикк считал своим долгом при всех обстоятельствах высоко нести чувство собственного достоинства. Он не преминул показать даже Тийту Раутсику, сколь неизмеримо выше его особа в сравнении с Тийтом.
— А листовки ты где-нибудь видел?— спросил он, покашливая и закидывая лоснящуюся от помады голову.— В доме Пеэтсона квартируют рабочие Ситси, Ланге, да и из других мест. Не попадалось ли тебе на глаза что-нибудь подозрительное?
Тийт и в самом деле нашел однажды утром на стене дома какой-то подозрительный листок, но, опасаясь неприятностей, он мигом сжег его. Однако теперь, переминаясь с ноги на ногу перед господином Тикком, он попросту забыл об этом. И случилось так, что Тийт Раутсик рассказывал Тикку только то, что тот и сам уже знал, или пустяки, какой-то вздор, а обо всем, что могло интересовать жандармского агента, он позабыл сказать. Тийт хотел быть старательным и выложить все, что от него требовалось, однако ничего не смог вспомнить, словно его мозги промыли упругой струей из шланга. И как ни выпытывал Тикк, у Тийта, несмотря на все старания, не оказалось ничего стоящего для передачи.
Наконец он надоел Тикку.
— Слишком мало материала вы мне принесли! У агента глаза должны быть спереди и сзади, все нужно примечать, все запомнить: что говорят в публичных и присутственных местах, в кабаках, в рабочих кварталах, даже на рынках! Заметишь что-нибудь подозрительное, сразу выясни: кто, где, как, когда, почему, с кем знается? Конечно, это дело требует умения, служба агента — искусство, оно не всякому по плечу, но, если власти уж оказали тебе доверие, делай все, что в твоих силах, чтобы как следует выполнять твои высокие, благородные обязанности перед отечеством и самим государем. Царь лично интересуется нашей жандармской службой, он — наш отец и начальник, повелитель и наставник. Само собой разумеется, нельзя и требовать, чтобы подобный тебе простой мужичок сразу все это постиг! Но все же и ты, Тийт Раутсик, не смеешь ковылять по городу, как вислоухая такса. И тебе придется прилежно высматривать, выслеживать и прислушиваться, где что происходит. В кабак ходишь?
Такое множество высокопарных, грозных и поучительных слов совсем одурманило голову Тийта Раутсика — в ней и без того жужжал маленький сверчок,— и он не сразу сообразил, что ответить на вопрос господина Тикка. Может быть, агент относится неодобрительно к его маленьким участившимся выпивкам?..
— Случается разок-другой, этак... по сотке...— осторожно ответил Тийт.
— Так, так!— Тикк опять перешел на насмешливый тон.— По сотке, говоришь?.. Неделю назад в Вельтмановском кабаке, на Рапласком шоссе, ты накачался как следует...
«Знают, черти!— промелькнуло в голове Тийта.— Святая сила Христова, значит, верно говорят в народе, будто они и к шпионам ищеек приставляют следить, чтобы все эти мелкие чины огромного войска шпиков не распускались».
— В кабаки ходить не запрещено, наоборот, кабак нам непременно приходится посещать. Еще в старину римляне говорили: 1П У1по уеп1а§, что означает, на простом языке, истина в вине! Вино очень помогает нам, все эти подстрекатели и бунтовщики на трезвую голову стали очень осторожны. Ну, а если раскошелишься на сороковку или полуштоф и сам не пьешь, а только так, для виду, пригубишь, то можешь услышать кое-что из уст пьющих. Понял?
— Конечно, понял, господин, да ведь у меня в кармане бумажки не шелестят, не на что и самому пробовать, не то чтобы другим выставлять.
— А все-таки иногда выпиваешь, вот и сегодня ты немножко навеселе.
«Ну и глаза у сатаны, хоть и глядит сквозь очки»,— подумал Тийт Раутсик и сказал извиняющимся тоном:
— Только сотку.
— Так получай уж тогда от казны на пару штофов для угощения «зятька» и его дружков, только смотри, чтобы к следующему разу что-нибудь и запомнил!— И он сунул Тийту трехрублевую бумажку.
«Вот так история!— думал Тийт, неловко расписываясь в получении денег.— Пеэтер-то непьющий. Как же я его напою?» И он поведал о своих сомнениях Тикку.
— Выпытай у дочери, что она знает о Пеэтере. Разузнай, может, сааремаасцы, с которыми он работает, знают, какие у него планы. Ну, и жители дома, в котором он живет, что они говорят о нем. Хромой деревенский мальчуган, работающий у Ланге, поселился у него, может, он о чем проговорится. Одним словом, наблюдай, выковыривай отовсюду все, что может пригодиться.
— Видно, господин уже и сейчас все сами лучше знают... Я ведь... убогий калека... да и не привык...
В соседней комнате снова послышалось женское пение:
Кларисса, Кларисса, Красотка моя!
— Ну, не беда, учение — мать умения!— Тикк коротко кашлянул.— Гм, а как дочка поживает? Она у тебя довольно смазливая девочка! Когда-нибудь зайду, познакомлюсь, может, еще и поухаживаем!
— У господина, я слышу, и так уже есть женщина,— сказал Тийт, не сумев скрыть своей неприязни.
Тикк поправил очки.
— Об этом не стоит говорить, это... так просто... одна моя... моя кузина... Я ведь не какой-нибудь мещанин, у меня душа художника... Моя душа, ты понимаешь, ищет красоты, она как пчела, стремящаяся с цветка на цветок.— И господин Тикк повернулся теперь к Тийту Раутсику, доброжелательно, почти по-свойски, похлопал его по плечу и сказал:— Кураж надо иметь, старик! Жизнь прекрасна!.. Передай привет своей красавице дочке! Через неделю, в следующий четверг, приходи опять ко мне, но пораньше,
скажем, так часа в четыре, после обеда, хочу сфотографировать тебя.
— Хотите с меня карточку сделать? Боже, зачем? — испугался Тийт Раутсик.— Я и без того дал подписку в жандармском управлении...
— Так, так, но одних букв мало... Ну, сфотографирую, карточку сделаю, не убудет же тебя... А теперь можешь идти!
Тийту Раутсику и впрямь пришла пора исчезнуть — женский голос за дверью пел свою «Клариссу» уж слишком нетерпеливо.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Пеэтер Тиху пять лет подряд проработал на фабрике Гранта, из них три последних за одним и тем же столярным верстаком. Но его прогнали с фабрики после провалившейся забастовки, и Пеэтеру не легко было стать на якорь где-либо в другом месте. Недели две он помахал токмарем на бревенчатом полу строящегося дома трактирщика Вельтмана в компании с Виллемом, Лаэсом, лагувереским Юханом из Ватла и юным абуласким Андерсом, но по договору с Вельтманом оплачивалась работа не пяти, а четырех человек, и вскоре Пеэтер стал подыскивать себе другое занятие. Наконец, в середине лета, ему удалось найти место на фанерной и мебельной фабрике Ланге, того самого Ланге, о котором рабочими была сложена песня:
Кто в Таллине живет, друзья, Тот слышал, уж конечно, Как трижды в день труба одна Орет бесчеловечно.
Торчит труба до облаков, Ее любому видно. От лака, клея и паров В цехах фабричных гибнем.
Там нищий люд, больной бедняк На Ланге спину гнет. Но в день получки выйдет так, Что взял ты все вперед!
Чуть поцарапал стул — беда! От штрафа не спасешься, А пикнешь только, что ж, тогда Без места остаешься.
И хитрый Цапман — компаньон — Деньгу вложил не сдуру. Издалека умеет он Сдирать с рабочих шкуру!
У Ланге не один рысак, Есть гончие, борзые. А для рабочих есть казак, Нагайки ременные.
Пусть труд ночной жену твою И дочь сведет в могилу. Ты не ропщи и знай: в раю Им будет очень мило.
Ведь гроб богатство Ланге дал... Напрасно протестуешь: Пусть на земле ты пострадал, На небе возликуешь...
Рабочие постарше помнили еще деда нынешнего директора, старого Ланге, столярного мастера, изготовлявшего с двумя десятками подмастерьев тут же, на Рапласком шоссе, разную мебель, но паче всего обитые серебряной бумагой гробы.
Столярный мастер Ланге, как и подобает честному бюргеру и настоящему христианину, верил в воскресение мертвых и в загробную жизнь, но не находил в Святом писании ни одного места, из которого следовало бы, что вместе с воскресением мертвых состоится и осмотр их гробов. Поэтому он даже при изготовлении дорогих гробов со спокойной совестью обходился дешевым тесом, прикрывая суковатые или трухлявые места серебряными крыльями картонных ангелов, и вскоре довел число рабочих на своем предприятии до сотни. Для себя-то он еще при жизни приказал смастерить гроб из цельного дуба,— было бы все- таки неловко, если бы господь бог, разбудив его в Судный день, заметил: «Портной без пиджака, сапожник без сапог, а гробовщик без настоящего гроба!» Но сын его уже здесь, на земле, встал перед серьезнейшим вопросом. Отец с помощью серебряных ангелов почти успел разорить остальных гробовщиков Таллина и довел выпуск гробов до предела, дальнейшее расширение дела уже не зависело от коммерческих способностей мастера. Правда, в конце века, с основанием новых фабрик, город стал бурно расти, но главным образом за счет притока здорового, еще жизнеспособного люда из деревни, и хотя количество смертных случаев заметно увеличивалось, оно все же не могло шагать в ногу с предприимчивостью молодого Ланге. Какой-
нибудь азартный игрок, быть может, возложил бы надежды на появление холеры или чумы, но молодой Ланге был не такого сорта человек. Он оставил за курносой право размахивать косой на своей обычной тропе, и так как было решительно невозможно превзойти отца в применении грошового, негодного материала (несмотря на все великолепие ангелов, у одного гроба при спуске в могилу оторвалось дно), он поручил гробовой цех заботам мастера, а сам со всей своей энергией обратился к удовлетворению нужд еще живущих.
Молодые люди приходили в город, подыскивали работу, женились и наживали детей, нуждались в кроватях, в шкафах, столах и стульях, в хорошей и дешевой мебели, и, по возможности, в рассрочку. Последнее требование у мертвых потребителей — штука диковинная, и вообще справляться с живыми было куда как сложнее. Требования качества и дешевизны трудно было совместить, даже с помощью картонных ангелов, у мебели, предназначенной для повседневного, будничного использования живыми людьми. Господин Ланге прикидывал, калькулировал, осматривался. Не он, конечно, открыл способ изготовления фанеры, но он был одним из первых в великой Российской империи, кто стал на своей фабрике в большом количестве производить этот ценный материал и пользоваться им при изготовлении мебели. Зачем тратиться на покупку тяжелого и дорогого дубового стула, если стул массового производства из березы с фанерным сидением гораздо легче, дешевле и даже наряднее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55