К чести таллинских рабочих нужно сказать, что в те дни, когда бесплатная водка заливала иолы и прилавки питейных заведений, пьяные встречались на улицах реже, чем раньше в спокойные, сонные воскресные дни, когда и водка в трактирах стоила дорого, и городовые на улицах бдительно следили за порядком.
Совсем по-иному поступали в оружейных магазинах. Если хозяин не открывал рабочему патрулю, то и здесь взламывали дверь. Но с револьверами и охотничьими ружьями обращались не так, как с водкой: оружие берегли, проверяли курки, устанавливали калибр и тут же раз
давали надежным рабочим. Оружия было мало, его не хватало всем.
Чем выше вздымалась революционная волна, тем трусливее прятались за толстые стены старинных каменных особняков в центре города высшие чиновники, проживавшие в городе прибалтийские дворяне-немцы, директора фабрик и богатые бюргеры. Сквозь наглухо закрытые двери и ставни они прислушивались к тому, как на улицах Таллина народ все смелее, решительнее и громче требовал: «Свободу заключенным! Свободу политическим! Свободу заключенным!»
Господин Ланге, главный директор таллинской фабрики фирмы «Ланге и Цапман», не узнавал своих рабочих, какой-нибудь год назад еще смиренно ломавших перед ним шапки, да и господин Баранов с Ситси не мог уже совладать со своими прежде такими покладистыми, а теперь совсем разбушевавшимися женщинами. Приучали же их в течение нескольких десятков лет работать и днем и ночью, безропотно по двенадцати часов в смену, но они почему-то не привыкли! Наоборот, они теперь хуже, чем когда-либо прежде. Да и вообще, так ли уж это непогрешимо — привычка и тренировка? Уже в течение двух недель он забросил свои ежедневные гимнастические упражнения у открытого окна, но жена уверяет, что от горя и забот он и без гимнастики очень похудел.
«Освободить заключенных! Свободу политическим! Вернуть заключенных из Сибири!»
Это был уже не одиночный голос красного «подстрекателя», это был грозный тысячеголосый гул, вторгавшийся в комнаты сквозь ставни и каменные стены и, казалось, колебавший робкое пламя свечей на камине. Уже во время январской забастовки рабочие выдвинули свои требования, но их пункты тогда в большинстве не шли дальше фабричных дел. Когда на демонстрации в ту пору появились красные флаги, кое-кто из рабочих хотел их убрать, говоря: «Мы не бунтовщики, мы бастуем». А теперь! «Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный!» — гремела на улицах «Марсельеза», и ее грозные звуки проникали даже в кабинет губернатора Лопухина. Как быть? Из донесения начальника жандармского управления выяснилось, что силы полиции слабы, даже некоторые городовые в последние дни проявляли неустойчивость, и их следовало бы заменить более преданными. Конечно, жандармерии и ее агентуре можно вполне доверять, можно доверять и карательным казачьим отрядам, но этих сил
было явно недостаточно, чтобы смести с улиц бурлящую массу, тем более теперь, когда многие раздобыли оружие.
По правде говоря, следовало бы немедленно вывести из казарм регулярные войска... Но можно ли положиться на них? Восстание на «Потемкине», волнения среди новобранцев, случаи неподчинения офицерам в Маньчжурии... Брожение распространилось и на армию, опасное брожение, но до сих пор настроение войск на окраинах было все же лучше, чем в центре России. Там по улицам с красными флагами ходили такие же русские люди, как и сами солдаты, иногда это были даже их родные сестры и братья, а здесь — иноязычные «чухонцы», к тому же — бунтующие «чухонцы», иноверцы, помышляющие, как объясняли солдатам офицеры и попы, отколоться от матушки России, отказаться от бога и царя. Нет, здешним войскам можно доверять, подстрекателям еще не удалось растлить своей подрывной работой здоровые патриотические настроения солдат. В Эстляндской губернии не было пока ни одного серьезного случая неподчинения солдат.
Так оценивали положение губернатор и его ближайшие советники. Войскам можно доверять (надолго ли?), но губернатор все же опасался брать на себя ответственность — на свой страх, без приказа из Петербурга, без генерала Воронова. Чтобы выиграть время, приходилось лавировать, для умиротворения народа нужно было и на деле выполнить некоторые обещания. Патрулей с улиц он не отозвал, но дал приказ освободить политических заключенных, кроме некоторых лиц, обвиняемых по наиболее строгим статьям.
Лонни Раутсик услышала от матери Юули Теэару об освобождении политических заключенных, в числе которых был и Карл Ратае.
— Никто уже не вернет из могилы Юули, но этим чертовым палачам пришлось все-таки освободить заключенных!— сказала Анн. За последние две недели ее лицо совсем поблекло от горя, голова заметно побелела, но когда Анн рассказывала, как заключенных на руках внесли в зал старого театра «Эстония», как их приветствовали там ликующими возгласами и слезами гордости, в ее глазах горел решительный, почти радостный огонь. Многие выступали с речами. Леви, адвокат из евреев, еще не сняв арестантской одежды, говорил, о республике. По мнению Анн, самую мужественную речь, которая шла точно из сердца каждого труженика, сказал молодой рабочий фабрики
Гранта Карл Ратае, которого в тюрьме все время таскали из одного карцера в другой.
— Это в самом деле был Карл Ратае?— допытывалась Лонни.
— Ты думаешь, я не знаю Карла Ратаса? Дня за два до ареста он выступал в лесу Штрооми.
Карл был другом Пеэтера. Лонни Раутсик всячески старалась напасть на след Пеэтера, искала его у хромого Йоосепа и у дяди Прийду, допытывалась у сааремааских мужиков — у Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, спрашивала про Пеэтера рабочих фабрик Гранта и Ланге, но никто ничего не знал о нем, а если кто и знал, то, верно, не доверял ей и не хотел говорить. А Карл был другом Пеэтера, Карл знал, что она любила Пеэтера. Ему она сумеет разъяснить, что она, Лонни, за последнее время изменилась, вернулась в рабочую семью, туда, где было ее настоящее место. Пусть Карл сразу и не поверит в серьезность ее слов, но она попросит рабочую партию дать ей какое-нибудь трудное задание, чтобы она могла оправдать их доверие. Тогда уж Карл расскажет ей, где Пеэтер, и сведет их...
Но, может быть, Пеэтеру и не надо больше скрываться? Не станут же его преследовать теперь, когда освободили других политических.
— А заключенных всех освободили?— спросила она у Анн, ища подтверждения своим мыслям.
— В том-то и дело, что не всех, кое-кого держат еще на казенных хлебах. Правда, говорят, их мало, но пусть это будет хоть один человек, нельзя успокаиваться, пока не освободят и его. Поэтому сегодня и проведут новое собрание на Лаусмановском покосе. Нет, мы ни за что не оставим заключенных в их руках!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В воскресенье, 16 октября 1905 года, когда Лонни Раутсик и Анн Теэару пришли на Лаусмановский покос, многотысячная толпа уже окружала оратора. День стоял пасмурный, тихий, и его слова далеко разносились под свинцово-тусклым, нависшим над толпой небом. Они были ясно слышны и здесь, с краю, но Лонни хотела пробраться к середине, туда, где на перевернутой бочке стоял оратор. Если Карл здесь, то он должен находиться в центре, среди других освобожденных из тюрьмы политических. Но по
пасть туда было трудно: каждый из освобожденных приходился кому-нибудь другом, или просто знакомым, или знакомым знакомого, все хотели собственными глазами, вблизи увидеть этих точно чудом вырвавшихся из-за тюремных стен людей и по возможности даже прикоснуться к ним рукой.
Оратор кончил. В толпе поднялась буря приветственных возгласов и одобрений, и прежде чем весь этот шум стих, появился новый оратор. Это и был Карл Ратае. Он исхудал, волосы его были острижены (раньше, до ареста, Ратае любил выступать с непокрытой головой, вот и теперь он снял шапку), но это был все тот же низкорослый, коренастый Карл Ратае — Лонни с первого взгляда, с первого слова узнала его.
— Что волку в пасть попало, то в волчьей утробе пропало, того уже не спасешь, говорит народная пословица, а все-таки иной раз выходит и не так. Дорогие товарищи, вы вырвали нас из самой волчьей утробы, из царской тюрьмы — и, как видите, мы живы и даже не собираемся пока умирать!
Это был обычный прием Карла Ратаса — расположить к себе сердца людей и привлечь их внимание острым народным словцом.
— Тем, кто знает меня, известно, почему на меня, простого рабочего, надели наручники, почему меня бросили в жандармский застенок, так же как бросили в тюрьмы и заковали в кандалы тысячи других честных людей. А потому, что мы боролись за права своих товарищей — тружеников, за кусок хлеба для их детей. Только благодаря вам, товарищи, мы вырвались из тюрьмы. Но разве кто-нибудь из нас может чувствовать себя свободным, пока здесь же, в Таллине, люди еще томятся за тюремными стенами, пока в сибирской тайге, на сибирских медных рудниках и золотых приисках гибнут прикованные к тачкам каторжане, наши товарищи, превращенные в рабов? Сколько их? Я не могу назвать вам точной цифры, но их громадное число. Едва ли здесь найдется человек, который мог бы сказать, что среди его родни или знакомых нет кого-нибудь на каторге, а тем более на поселении, в ссылке для политически неблагонадежных! Но, как говорит эстонский писатель Вильде, утроба царской Сибири велика, там хватит места еще для многих и многих заключенных и каторжан! Мы, освобожденные из тюрьмы арестанты,— первые вылетевшие на свободу ласточки, но, как говорится, одна ласточка еще не делает весны. Радоваться
рано, снова может ударить мороз, пока нет настоящей свободы, настоящей весны!
— Когда же это будет?— воскликнул кто-то из возбужденной толпы.
Веками страдал народ в рабстве и неволе. Трудно было Карлу Ратасу, молодому рабочему, выразить в словах все то, что клокотало у него сейчас в груди. Но он говорил страстно, убежденно, и эта страстность больше, чем смысл его слов, захватывала слушателей, сплачивала их в единую боевую семью.
— Весна, весна свободы наступит тогда, когда во всей стране будет положен конец власти стужи, когда царская власть в России будет уничтожена до основания, когда новое государство трудящихся, государство свободных людей утвердится по всей стране. Пока волк жив, пока из него не вышел дух, он хочет есть. А что является здесь, в царской России, пищей для коронованного волка? Рабочий, которого он эксплуатирует за нищенские гроши, крестьянин, на шее которого сидит помещик, заключенный, которого заставляют страдать и работать, не платя ему ни копейки... Вся царская Россия — громадная тюрьма, где рабочие и крестьяне превращены в рабов фабрикантов и помещи ков, а того, кто попытается сбросить с себя оковы, швыряют в каторжные тюрьмы, где царская власть и ее холопы — тюремщики всех рангов выматывают из страдальцев перед смертью последние силы. Заключенному, каторжанину дают пищи лишь столько, чтобы его душа едва держалась в теле. Если он умрет, в шахту пригонят другого, ведь схватить нового узника — для царской казны дешевле, чем более или менее сносно кормить старого. Какой товар у нас самый дешевый? Не махорка, не коробок спичек, они все же стоят копейку. Человек. Да, человек в России превращен в товар, и этот товар не стоит царю ни копейки. Лошадь стоит денег, корова стоит денег — значит, о них нужно заботиться, нужно сносно кормить их. А солдат и заключенный ничего не стоят. Когда казна забирала лошадей для войска, она платила хозяину — крестьянину или извозчику — сто рублей за лошадь и, кроме того, рубль семьдесят пять копеек за уздечку. Но когда берут на войну твоего сына или мужа, когда их посылают на каторгу, на шахту, тебе за них не дают ни копейки, шпик и жандарм получают вместо тебя деньги за узду, получают за то, что помогли схватить и заковать тебя, добыть нового раба-каторжанина!
— Правильно! Смерть шпикам!
— Четвероногая остромордая жандармская собака- ищейка и двуногая длинноухая собака-шпик,— это, конечно, животные, к которым трудовой народ не знает жалости. Но как обстоит дело с жандармами и тюремными начальниками? Как обстоит дело с губернаторами и министрами?
— Все они палачи!— кричали в толпе.
— Не только палачи, но и паразиты, царское правительство посадило их нам на шею! Почему мы, фабричные рабочие, получаем за долгий рабочий день нищенские гроши? Почему положение батраков в барских имениях еще тяжелее? Потому, что министры, губернаторы, уездные и тюремные начальники, полицейские приставы, жандармы и шпики пожирают плоды нашего труда, а помещики и капиталисты набивают ими свои карманы. Но время пришло, настал час расплаты, пора потребовать царя к ответу за наших товарищей, прикованных к тачкам в каторжных тюрьмах, за тысячи и тысячи несчастных товарищей, которые погибли на полях Маньчжурии. Пора потребовать царя к ответу за все наши унижения и боли, за постыдное состояние, до которого он довел человека. Пора потребовать к ответу всех, кто превратил государство в огромную тюрьму. Да, пора, товарищи, и пусть раскатами грома гремят слова нашей боевой песни:
Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Нам не нужно златого кумира, ненавистен нам царский чертог.
Мы пойдем к нашим страждущим братьям, мы к голодному люду пойдем, с ним пошлем мы злодеям проклятья, на борьбу мы его позовем!
И на Лаусмановском покосе снова загремела «Марсельеза». Мощнее, чем когда-либо раньше, ее раскаты ударяли в тюремные стены и башни Вышгорода, они устремлялись поверх людских голов к низкому, свинцово-се- рому небу, где (как объясняли попы) благоволивший к царю бог вел счет человеческим грехам, они раздавались далеко в море, где стояли на рейде немногие уцелевшие еще корабли батюшки царя.
Качали на руках только что выпущенного из тюрьмы молодого рабочего, какая-то женщина пыталась передать ему через головы людей невесть как уцелевший и, быть может, предназначавшийся другому букет цветов. Лонни
Раутсик, пробираясь вперед, потеряла из виду Анн Теэару, но долго не могла пробиться к Карлу Ратасу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55