Но теперь поздно искать другое убежище, и, зарываясь все глубже в сено, Пеэтер радовался тому, что одна за другой залаяли дворовые собаки на Рапласком шоссе и на Щавелевой улице. Чем дальше покатится собачий лай, тем легче собьются с толку жандармы и стража на улице. «Хрипло лаяли псы на Рапласком шоссе, и гремели солдатские ружья»,— вспомнились ему слова песни, сложенной про январскую всеобщую
забастовку. «Не догадаются, дьяволы, искать меня здесь»,— мелькнула искра надежды. Надежда возросла, когда старая вельтмановская Полла еще несколько раз лениво тявкнула внизу, во дворе, и замолкла, а другие собаки, до самого Порикюла, продолжали надрываться.
Уж Йоосеп его не выдаст, Йоосеп будет твердить одно и то же: «Поехал в Нарву искать лучшего заработка». А если мальчишку уведут и станут избивать? Нет, Йоосеп и тогда не скажет ничего, пусть хоть дубину на нем поломают!
Он протиснулся сквозь сено к чердачной стене, смахнул со щели сенную труху и торопливыми, жадными глотками пил свежий, сыроватый от дождя воздух. Не слишком ли громко он дышит и не подымет ли снова вельтма- новскую собаку? На улице послышались шаги и приглушенный разговор, но во дворе по-прежнему стояла тишина. Вельтман давно грозился прикончить старую Поллу. Какое счастье, что трактирщик до сих пор не завел новой собаки.
Рубашка Пеэтера взмокла от пота, во рту ощущался странный, чуть солоноватый привкус. На удачу рано еще было надеяться. Хотя дряхлая, выжившая из ума Полла и молчала, но на расстоянии какой-нибудь сотни саженей, в его комнате рылись сейчас двуногие собаки. Полле приходилось довольствоваться водянистой похлебкой и обглоданными костями, а этим двуногим выплачивали награду за каждого пойманного ими человека. И вдруг в Пе- этере поднялась такая волна злости, что только огромным усилием разума ему удалось сдержаться, не выбежать из убежища, чтобы убить кого-нибудь из этих мерзких животных. Нет, этого они как раз и ждут, чтоб он сам выскочил! Он безоружен, а у каждого из них приготовлено по патрону в казенной части, стоит только нажать курок. Почему, по какому праву врываются они среди ночи в его комнату, поднимают его с постели, охотятся за ним, как за диким зверем? Он ведь ровно ничего плохого не сделал. Член рабочей социал-демократической партии... Каждый честный, уважающий себя рабочий должен быть членом этой партии. Помогал тайно распространять листовки? Но в них пишут правду, только правду, чистую правду, а распространять их открыто не позволяют! Выступил в защиту своего друга, Карла Ратаса, когда того безвинно арестовали? Но это и есть святая обязанность человека — заступаться за невиновных! Нет, он ничего не сделал такого, чтобы гоняться за ним, как за диким зверем! А теперь-то
уж он начнет делать... Око за око, зуб за зуб — если только они не поймают его в этот раз.
Он прислушался. Дождик шуршал по драночной крыше, внизу, в стойлах, стучали копытами извозчичьи лошади и жевали, громко похрустывая. Со стороны Кристининого покоса еще доносилось тявканье собак, по булыжной мостовой Раплаского шоссе тарахтела телега, а от центра города приглушенно катился слитный гул сотен голосов, тот особый городской гул, который почти не умолкает и в ночные часы.
Какое-то чутье подсказало Пеэтеру, что первая и самая грозная опасность миновала. Уж если они хотели его арестовать, то надо было сделать это на фабрике, во время работы.
В кармане тикали часы. Чиркнуть спичкой и узнать время здесь, в ворохе сена, было невозможно. Он пытался заглянуть в щель, но напрасно — на дворе было темно. Но и это не вносило ясности — на исходе августа ночи уже довольно длинны. Обычно аресты проводились от часу до трех ночи, когда у людей самый сладкий сон, а на улицах меньше всего прохожих. Если и за ним пришли в такую же пору, то скоро должно наступить утро.
Послышался гудок — низкий и унылый. Он доносился издалека, со стороны моря. Это какой-нибудь пароход у острова Найсаар в дождь и туман вызывал лоцмана. Что- то теперь делает брат Сандер? Жив ли он еще или покоится где-нибудь на дне моря? Ушел из Таллина с эскадрой Рожественского, угодил плотником на транспортное судно «Корея», а после того, как японцы в Цусимском проливе уничтожили царскую эскадру, про Сандера ни слуху ни духу.
От брата мысли перенеслись домой, к отцу и матери. Бароны выгнали прадеда из Рейнуыуэ, а отца из Кюласоо, ему, Пеэтеру, жандармы не дают покоя в городе, в его же квартире. Может, это кровь виновата? Нет, кровь тут ни при чем, вот ведь дядя Тынис и ладит с барами, и пользуется их милостью даже в Петербурге, насколько удалось выяснить адвокату Леви, установившему причины изменения корабельного устава сааремаасцев.
Вдруг Пеэтер задержал дыхание. Во дворе раздались шаги. Старая Полла залаяла. Шаги приближались к конюшне. Теперь уже шарили у дверей. Скрипнули дверные петли, кто-то переступил порог конюшни. Лошади в стойлах заржали, и раздался наставляющий голос Антса Луковицы:
— Ну, Каурый, уж ты и привередливый! Перед носом лежит сено, что золото, а он только и думает об овсе.
Послышались еще чьи-то шаги, и голос Важного Юхана воскликнул:
— Ишь ты, еще и пяти часов нет — я себя все считал полуночником,— а ты, оказывается, уже здесь.
Пеэтер облегченно вздохнул. Это извозчики, они пришли задать овса лошадям.
— Да разве сегодня поймешь, рано или поздно. Всю ночь в доме шум и ералаш,— сказал Антс Луковица.
— Я нынче поздно приехал да с пьяной головой, так что ничего толком не слыхал, но баба толкует, что уже с вечера вокруг дома шныряли подозрительные типы,— ответил сиплый, пропитый голос Важного Юхана.
— Они и сегодня еще высматривают. Я только что чуть не споткнулся об одного — задремал, сукин сын, у ворот. Заметил меня, притворился, стерва, пьяным и заковылял дальше.
— Вынюхивают и высматривают, а подойдет время — птичка! И выпорхнет из рук! Ну, кобылка, ты что нынче уши так навострила?..— И Пеэтер услышал, как Важный Юхан, любивший похвастаться своей лошадью и коляской, похлопал кобылу по шее.
— Может, у кобылы уши поострее наших... Поди знай, может, птичка-то как раз здесь, над нами, на сеновале,— сказал Антс Луковица.
У Пеэтера снова остановилось дыхание.
— Эге! Как бы он сюда попал? Дверь-то была на замке! Йоосеп говорит, что он вовсе уехал вечером в Нарву.
— В Нарву! Вечером он домой с работы пришел — когда-то он успел в Нарву поехать?
— Ты так говоришь, будто жалеешь, что человек успел уйти из лап этих ищеек. Может, ты и сам стал уже шпиком?— пробормотал Важный Юхан, который не только в повадках, но и в речах своих был чуточку насмешлив.
— Если бы я занялся этим ремеслом, от меня никто так легко не ушел бы,— зубоскалил Антс Луковица, и этому можно было поверить, зная его старательность и усердие.
Лет двадцать тому назад, когда в кабаке Сикупилли в драке убили его отца, тоже извозчика, но горького пьяницу, подросток Антс занял место отца. Маленький и коренастый, сидя на козлах в тяжелом отцовском тулупе, он действительно походил на круглую брюкву или на луковицу. Прозвище Луковица пристало к нему, он уже и сам
свыкся с ним, настоящее имя значилось только в бумагах. Но прозвище не портит человека. Будь ты хоть Луковица, хоть Тынурист, деньги делают из мужчины мужчину. А у Антса Луковицы, у пароконного извозчика, как поговаривали, не одна сотня рублей лежала уже в сберегательной кассе.
— Какая мне от того польза, если заберут Пеэтера? Пеэтер совсем недавно починил мне часы, жене запаял чугун, колеса к детской коляске как-то приделал. Наверно, нет такого дела, с которым он бы не справился.
— Сегодня берут фабричных рабочих — вот увидишь, скоро дойдет дело и до извозчиков.
Пеэтер чутко прислушивался. Теплое чувство к хвастливому Важному Юхану родилось в его душе и сохранилось навсегда, хотя ему больше не довелось встречаться с Юханом.
— От сумы да от тюрьмы ни одному человеку отрекаться нельзя. Чему суждено быть, того не миновать,— послышался тихий и мягкий голос Антса Луковицы — Но с открытыми глазами в огонь лезть тоже не дело. Надо все- таки в жизни осматриваться!
— Что же этот Пеэтер Тиху злого сделал? Ничего...— снова раздался голос Важного Юхана.
— Уж какая-нибудь причина была, кто его знает... Все таскал к себе в комнату книжный хлам и всякие части машин, все гонялся за «наукой». Но какой же студент или профессор может получиться из взрослого рабочего? От старого Гранта, с хорошего места, прогнали из-за забастовки. Моя старуха давно уже говорила, что он плохо кончит. Вот и вышло так. По книгам жить нельзя...
— Пеэтер пока еще не в их руках,— возразил Важный Юхан, и Пеэтер услышал, как посыпалось зерно в кормушку.
Антс Луковица не ответил, он успел справиться со своей работой и ушел. Важный Юхан еще посвистел немного, а затем и его шаги пропали за дверью конюшни.
Ушли!
Унесли жандармы его книги как вещественное доказательство или оставили (ничего другого подозрительного они не могли найти, потому что листовки хранились в погребе нового, не достроенного еще вельтмановского дома)? Что сталось с Йоосепом и с дядей Прийду? Если бы Йоосепа и Прийду взяли под стражу, то об этом уж извозчики говорили бы непременно. Значит, они свободны, но за каждым их шагом следят. Жандармы не могли принять на
веру слова Йоосепа о поездке Пеэтера в Нарву. Но если Йоосеп даже и догадывается, где скрывается Пеэтер, то из- за слежки парень не решается да и не может прийти сюда.
Но и ему нельзя долго оставаться в этом убежище. Человек не личинка, которая может всю зиму таиться где- нибудь в стенной щели и снова ожить весной, когда пригреет солнце. И не для того он бежал, чтоб прятаться. Око за око, зуб за зуб!
Прежде чем извозчики успеют вернуться домой из дневных поездок и придут сюда, на чердак, за сеном для лошадей, он должен исчезнуть. Но куда идти? К товарищам по партии? На месте ли они еще? В Таллине есть немало других, покрепче, чем Пеэтер, людей, которых нынче ночью тоже, вероятно, хотели арестовать. Пойти надо к такому человеку, о котором охранка и подумать не может, что у него кто-то скрывается. Конечно, жандармы не стали бы искать его у какого-нибудь купца или богатого домохозяина, но такой бюргер и сам заявит в охранку, что, дескать, пришел подозрительный тип, просил убежища,— будьте добры, сцапайте его! А если пойти к какому-нибудь знакомому Лонни? Но он ведь побаивается и самой Лонни, не то что ее знакомых. Нет, его может укрыть только какой-нибудь простой, серьезный рабочий человек, с устойчивыми и ясными взглядами. Это может сделать Реэт Аэр, девушка с Кихну, чуть рябая, с большими веселыми глазами и высокой, сильной грудью. Последние две недели он работал с ней у Ланге за одной фанерорезочной машиной; иногда, укладывая тяжелые фанерные рулоны, она, весело смеясь, говорила: «Пух и прах!» Она бы, наверно, спрятала его — это нетрудно было прочесть в глазах девушки, но вот беда: у Реэт Аэр не было своей квартиры.
Перебрав мысленно всех товарищей и знакомых, он задержался на адвокате Леви. Но, вероятно, и квартира Леви под наблюдением. А русские?..
Конечно, не те русские, что важно расхаживали по улицам Таллина в сверкающих даже на расстоянии золотых погонах; не те, что в жандармском управлении давали наказы стаям сыщиков; не те, что за малейшие провинности тысячами отправляли людей в далекие и гиблые края; не те, что пьянствовали в кают-компаниях военных кораблей, на таллинском рейде, чьих жен и любовниц можно было на улицах уже издали узнать по меховым манто и длинным шуршащим шелковым платьям; не те начальники, по чьей команде на мызе Махтра солдаты стреляли в народ или до смерти засекали нагайками; не те,
кто насильно навязывал народу русскую веру и русский язык,— одним словом, не те, кто превратил обширную русскую землю в одну большую тюрьму. Нет, не те, а простые русские товарищи, которые день за днем рядом с тобой надрываются от непосильного труда, так же, как и ты, едят свой скудный, пропитанный трудовым потом хлеб насущный.
И ему вспомнилась маленькая квартира на углу Корабельной и Секстанской, в угловом доме, на втором этаже, справа первая дверь. Здесь жила работница с фабрики Ситси — худенькая, изможденная Маша Косарева со своими племянницами Клавдией и Зоей. Пятнадцатилетняя Клавдия ходила на работу к Ситси, а младшая, Зоя, хозяйничала дома. По приезде из Петербурга в Таллин Карл Ратае несколько ночей скрывался у Косаревых, посещал их изредка, звал туда с собой и его, Пеэтера. В прошлом кузнеца Алексея Косарева выслали из Таллина за политическую агитацию, а четыре года тому назад вновь арестовали здесь вместе с женой. Жена вскоре умерла в Петропавловской крепости, а Алексей Косарев все еще мучился где-то на золотых приисках северной Сибири, ему разрешалось присылать детям по два письма в год. Сестра Алексея, Маша Косарева, изнуренная работой и подавленная страшной судьбой близких, сторонилась политики, но всем сердцем сочувствовала революционерам и никогда не предала бы их. И Пеэтер задумался над тем, не лучше ли всего будет скрыться на несколько дней у Косаревых, пока не выяснится обстановка... Никто не догадается искать его у Косаревых.
Насколько он мог видеть, на дворе светало. Дождь по- прежнему накрапывал, ложась с тихим шорохом на драночную крышу. Ну и ночку же выбрали для охоты за человеком! «Бедняги шпики, им-то караулить на улице, совсем вымокнут»,— со злорадством подумал Пеэтер.
Забасил гудок на фабрике Ланге. Как и всегда, Ланге заводил свою песню на полминуты раньше других, а когда он заканчивал, над Таллином начинали зычно горланить на разные лады Вийганд, Майер, Грант, Ситси и другие фабрики. Было шесть часов.
...Березовые чурбаки, размягченные в парилке, уложены на вагонетки и выделяют в воздух, уже и без того перенасыщенный сыростью, горячий и влажный чад. Огни над станками мерцают, как в тумане. В конце помещения разевает и закрывает десятки жадных челюстей сушильный пресс. Йоосеп уже на месте, он прихрамывает между штабелями фанеры, начинает подкладывать листы фанеры под пресс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55