Стемнело, но и в полной тьме оба продолжали взволнованно беседовать – оживленно и долго, как давно уже не беседовали.
Дни после ареста Павла Данова и Дончева, после убийства Джумалии и обнаружения турками оружия на складе в Тахтакале были Для Грозева самыми трудными за все время его вынужденного уединения. Это были дни печали и отчаяния.
Падение Плевена явилось искрой, вновь зажегшей его душу огнем надежды. Поэтому сейчас оба не могли заснуть, охваченные радостным возбуждением в предчувствии решающих дней.
Где-то около полуночи Рабухин лег. Закурив, он продолжал говорить. Грозев ходил по комнате, и время от времени Рабухин видел на фоне окна его темный силуэт, всматривающийся в далекие огоньки города.
12
Атанас Аргиряди еще раз посмотрел на письмо, лежащее на столе.
– Теохарий! – позвал он.
В дверях показался секретарь.
– Возьми эти документы, – Аргиряди подтолкнул к нему папку, – и подготовь их за пару дней. В конце следующей недели я еду в Константинополь.
Теохарий аккуратно взял папку и молча стал ждать дальнейших распоряжений.
– А сейчас, – продолжал Аргиряди, – выпиши все обязательства гильдии в отношении меня и срочные векселя до конца года. Через несколько минут чтобы ты мне их принес…
Теохарий кивнул и бесшумно вышел из комнаты.
Аргиряди подошел к окну. Силуэты зданий в Тахтакале, низкие лавки и мастерские позади Куршумли утопали во мраке. Все давно разошлись по домам.
Он вернулся к столу, сел, прикрутил в лампе фитиль. Зеленый абажур приобрел опаловый цвет. Аргиряди чувствовал себя уставшим, слабым – и не только физически.
Рука случайно коснулась конверта на столе. Он снова посмотрел на письмо. Взяв его, прочел еще раз, задерживаясь на каждом слове, стараясь проникнуть в его глубинный смысл.
«Уважаемый господин Аргиряди!
Ввиду тяжелого положения с обеспечением населения страны продуктами питания и постоянно растущих трудностей по его снабжению оными созывается заседание государственного торгового совета.
В связи с этим необходимо, чтобы вы явились в Константинополь 15-го сего месяца».
Повернув конверт, Аргиряди посмотрел на большие зеленые печати, на которых ясно виднелись бесчисленные извилистые линии султанского герба. Потом поискал взглядом настенный календарь Ост-Индской компании. Было 3 декабря.
Аргиряди утомленно опустил голову на руку и задумался. Что все это значит? Торговый совет существовал уже давно. Он собирался на заседания раз в год, причем летом, для определения импорта и торговых налогов. Почему заседание решили провести именно теперь? Обычно в письмах указывалось точно, чем будет заниматься совет. Не напоминает ли все это случай со Стефаниди? Его загадочную кончину в Константинополе? Не означает ли это, что он может разделить судьбу Стефаниди?
Аргиряди оглянулся, словно боялся, что кто-то подслушивает его мысли. В слабом свете лампы предметы в комнате отбрасывали на стены причудливые тени.
В последнее время Аргиряди все больше охватывало равнодушие ко всему, что происходило вокруг. Единственное, о чем он думал сейчас с тревогой, была его дочь. Деньги, имущество и общественное положение, завоеванные в этом алчном и безжалостном мире тремя поколениями Аргиряди, неожиданно утратили для него весь смысл. Может, это действительно было так, а может, ему просто казалось – он особенно над этим не задумывался.
Мысли о Софии вселяли в его душу беспокойство и страх. Он не мог забыть своего разговора с ней у него в кабинете в тот весенний вечер. Ее слова еще долго звучали в его ушах.
Иногда он спрашивал себя, какое значение имеет та или иная кровь? Ведь повсюду рождаются люди. Что определяет человеческое в человеке? Какая национальная принадлежность может помешать человеку быть честным, справедливым, участливым?
В эти тревожные дни Аргиряди все более сознавал, что его колебания – плод не только размышлений, но и еще чего-то – некоей тайной силы, цепко державшей его в своих руках. Он не хотел назвать ее страхом, был уверен, что это не страх. И из хаоса, царившего в его душе, впервые родилась мысль: в жизни, отмеченной лишь успехами и изобилием благ, не может не быть какого-то жертвоприношения. И он ожидал своего жребия – чтобы у него потребовали жертву в качестве искупления.
Аргиряди встал и посмотрел в окно. Свинцово-серое небо низко повисло над Тахтакале. В этот холодный декабрьский вечер на улице ни души. Ветер, дувший со стороны Марицы, хлопал ставнями лавок, в свете фонарей улицы казались каким-то подземным лабиринтом. Он постучал в стену. На лестнице послышались быстрые шаги Теохария.
– Все собрал? – Аргиряди взял у секретаря папку, открыл ее и мельком просмотрел бумаги.
Теохарий стоя ждал.
– Насчет сегодняшнего вечера сказали, что все собираются у Кацигры. – Он посмотрел на Аргиряди. – Штилиян Палазов приходил два раза, чтоб напомнить. У Кацигры есть свои люди в одесских банках, и нужно решить, как туда перевести деньги из Константинополя…
Аргиряди собрал в кучу бумаги, зажал в кулаке и подошел к камину. Угли догорали.
– И что будут решать? – спросил он, не оборачиваясь.
– Кто сколько денег переведет, – ответил Теохарий, изумленно глядя на Аргиряди, рвавшего документы.
Усмехнувшись, Аргиряди бросил клочки бумаг в камин. Вспыхнуло яркое пламя, взметнулось до закопченного свода топки.
– Кто сколько денег переведет… – повторил он, подходя к столу. – И кто же им их переведет?… Князь Оболонский, акционеры одесских банков?… Гм…
– Господин Палазов сказал, чтобы вы непременно пришли… – произнес побледневший Теохарий. – Настаивал… Положение очень серьезное. Нужно спасти деньги.
Аргиряди надел пальто.
– Не бойся, Теохарий, – устало проговорил он, застегивая пуговицы пальто. – На этом свете погибают только люди. Деньги никогда не гибнут…
Он подошел к двери, взялся за ручку. Обернувшись, добавил:
– Закрой все и ступай домой. С завтрашнего дня ты будешь сам оформлять все оставшиеся счета.
Аргиряди открыл дверь. С темной лестницы на него дохнуло ночным холодом. Он на миг заколебался, потом переступил порог.
И тут снова вспомнил о письме, о судьбе Стефаниди, подумал о явном и тайном в этом мире и ощутил, как ветер, мороз, ночная тьма вновь вселяются в его душу.
13
Матей Доцов был связным между Борисом и Софией.
В свободное от службы время Матей растапливал воск в темной лавчонке напротив католической церкви. У него были итальянские формы для воска, и он делал красивые разноцветные свечи, которые украшали все салоны города.
Хотя в доме Аргиряди было достаточно венских ламп и старых канделябров, София предпочитала им свечи. Ей казалось, что при свечах сохраняется очарование ночи; таинственная игра теней рождает совсем особый, волшебный мир.
Она часто наведывалась в лавчонку Матея за свечами. Выбирала обычно розовые либо бледно-зеленые, которые чудесно контрастировали с темной мебелью.
Софии вообще нравилась эта часть города. Здесь не было сутолоки торговых рядов, невысокие дома создавали атмосферу старины, словно ты вдруг перенесся в прошлое. Она любила спускаться по булыжной мостовой улицы, сбегавшей с Тепеалты и делавшей поворот возле католической церкви, любила подолгу смотреть на величественный портал, колонны в стиле Ренессанса, на это массивное и вместе с тем легкое, изящное строение.
Однако теперь она шла сюда с иным волнением – страстным и нетерпеливым. Приходила в лавчонку почти ежедневно. Если там были покупатели, принималась рассеянно перебирать свечи в коробках. Выждав, когда все уйдут, она обращала на Матея беспокойный, вопрошающий взгляд.
– Все еще там, барышня. – говорил Матей, казавшийся совсем маленьким в просторном французском комбинезоне.
– Как он? – спрашивала София, стараясь не встретиться с Матеем взглядом.
– Жив-здоров, – улыбался Матей и, деликатно беря у нее свечи из рук, заворачивал покупку в тонкую восковую бумагу.
Это был их обычный разговор. Он утолял тревогу девушки по крайней мере до утра следующего дня.
Но сегодня, когда София вошла в лавчонку, Матей посмотрел на нее как-то иначе. День был ветреным, и приятный запах сосновой смолы, канифоли и цветного воска наполнял тесное помещение.
Матей проводил единственного покупателя и, закрыв за ним дверь, обернулся к Софии:
– Сегодня в половине седьмого жду вас здесь, в мастерской. Если я буду занят с покупателями, пройдите незаметно туда.
И он кивнул в сторону небольшой темной двери в глубине лавки. София ощутила, как бешено забилось в груди сердце. Почувствовала, что сейчас покраснеет, и потому, быстро проговорив:
– Хорошо, Матей… Спасибо, до свидания… – вышла и стала подниматься по булыжной мостовой на холм.
Над трубами домов поднимался дым. Он стелился по крышам, сползал вниз к голым ветвям деревьев. Ветер рвал его на клочья. Над городом нависли низкие темные облака.
«Полседьмого…» – подумала София и посмотрела на миниатюрные золотые часики, приколотые к отвороту. Было пол-одиннадцатого.
«Через восемь часов… Что мне делать все это время?» – спрашивала она себя.
Вернуться домой, попытаться читать, думать… Нет! Тогда не остается ничего другого, как бесцельно бродить по улицам. Прежде она никогда так не делала, но сейчас ей хотелось ни о чем не думать, погрузиться в ожидание, в сладостное и мучительное томление, которое овладело всем ее существом.
София дошла до конца улицы у церкви св. Петки, и с вершины холма ей открылась панорама Пловдива. В тусклом свете дня, окутанный дымкой, он казался далеким, как мираж. Никогда прежде город не казался ей таким необыкновенно красивым. Как странно устроены глаза у людей!
Порыв холодного северного ветра заставил ее отвернуть лицо. Подняв взгляд, она увидела на юге силуэт Бунарджика – немой и загадочный.
Сердце ее вновь сильно забилось, в груди стало тепло, и некоторое время она стояла на ледяном ветру, прикрыв глаза, взволнованная и счастливая.
Потом спустилась по ступеням в скале и направилась к Тепеалты.
После полудня пошел снег – первый с начала этой зимы. Он был настолько легкий и сухой и шел так недолго, что лишь посеребрил крыши домов и брусчатку улиц…
Когда часы пробили шесть, София оделась, накинула на голову черный шелковый платок и посмотрела на себя в зеркало. В глазах ее затаенно светилось счастье.
– Я – ненормальная! – произнесла она и быстро вышла, опьяненная сознанием того, что любит его – сильно и самозабвенно, что он – ее судьба.
Еще до наступления сумерек Борис Грозев, одетый в поношенное пальто Косты Калчева, вошел с востока в город, безлюдными улочками, где ветер носил снежинки, добрался до лавки Матея Доцова и, никем не замеченный, проскользнул внутрь. Кивнув Матею, разговаривавшему с каким-то покупателем, прошел дальше, в мастерскую.
Пахло смолой, было тепло и уютно. В полумраке он увидел на столе свечу, чиркнув спичкой, зажег ее.
Потом снял пальто, сел на ящик возле стола и вынул из кармана «Виннер цайтунг» – газету, которой снабжал его Илич. Просмотрел первую страницу, останавливаясь на заголовках, касающихся войны, потом опустил голову и задумался.
Как воспримет София все, что он собирается ей сейчас сказать? И имеет ли он право требовать от нее этого? Не воспользуется ли он ее чувствами? А что же тогда любовь? Разве не самопожертвование во имя чувства? И если бы не было этого самопожертвования, как можно было бы доказать свою любовь?
И все же он объяснит ей все спокойно и обстоятельно, чтобы она сама разумно и сознательно приняла решение. Поступить иначе значило бы действовать нечестно, оскорбить ее лучшие чувства.
Вдруг он услышал знакомые шаги. Они приближались к двери, вот ручка повернулась, дверь открылась, и вошла София. На ее фигуре, как в фокусе, сконцентрировался весь скудный свет мастерской. София быстро закрыла за собой дверь. Она была запыхавшаяся и свежая с холода.
Борис встал. Сейчас ее глаза были еще более выразительными. Они казались темными, взгляд был тревожным, взволнованным.
София быстро толкнула задвижку и, хотя решила быть разумной и спокойной, бросила муфту на стул и вне себя от радости кинулась ему в объятия.
Грозев закрыл глаза. Губы ее были влажными и теплыми. Он ощущал приятный свежий аромат ее кожи, чувствовал, с какой силой обнимают его маленькие руки. Время для них словно остановилось, весь мир исчез, утонул в этом шквале чувств, которому оба отдавались целиком, измученные долгой разлукой. Наконец, София высвободилась из его объятий и, обхватив ладонями его лицо, посмотрела в глаза.
– Борис, – прошептала София, и то, что она назвала его по имени, показалось ему необыкновенным и несказанно приятным, – ты еще больше похудел…
Она ласково провела рукой по его небритой щеке, потом погладила волосы.
– Тебе так кажется, София, – сказал он, заражаясь ее непринужденностью, – потому что я отпустил бороду…
Он заглянул ей в глаза и увидел, как голубое и зеленое смешались в них в какой-то особенный цвет, которого ему еще не приходилось видеть.
София расстегнула пальто, затем сняла его. Сбросила платок с головы. Свет свечи бликами вспыхнул на ее волосах.
Борис подал ей стул, а сам опустился на ящик.
– Почему не давал о себе знать столько времени? – она уперлась руками в ящик.
Грозев усмехнулся.
– Ты же знаешь, каково мое положение, София. Не могу ни приходить, ни видеться с тобой, когда захочу…
– Знаю, – промолвила она, – но думаю, что ты мог бы хоть раз черкнуть пару строчек…
– И это было рискованно, так как в последнее время полиция начеку.
София вдруг оживилась.
– Ты знаешь, турки распорядились, чтобы уехали жены и дети видных правителей. Со вчерашнего дня грузят по два вагона их имущества для отправки в Константинополь.
– Это всего лишь меры предосторожности, – покачал головой Грозев. – Они решили оборонять Пловдив до последней возможности. Знают, что если падет Пловдив, конец и Одрину, и Константинополю, и войне.
– Да ты что, – воскликнула София, – у них нет сил, продовольствие на исходе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53