– У нас имеются сведения, что турецкое командование стягивает к Фракии подкрепление – возможно, войска Сюлейман-паши, которые оно перебросит из Герцеговины и Албании. Это будет ответом турок на прорыв русских в Стара-Планине. Мы, однако, не знаем, когда сюда прибудут войска Сюлейман-паши, за какой срок их сумеют перебросить из прежнего района дислокации. Это сейчас является для нас вопросом чрезвычайной важности. Не можете ли вы разузнать хотя бы что-нибудь?
В голове Павла вдруг всплыл разговор о партиях пшеницы, которую следовало посылать по дедеагачской линии. Об этом говорилось дома несколько дней назад. Немного подумав, Павел ответил:
– Я думаю, господин Грозев, что спустя день-другой я смогу вам ответить на этот вопрос.
14
Отряд генерала Гурко одолел Хаинбоазский перевал и в первых числах июля оказался в Новозагорской равнине. По сообщению Павла Данова со стороны турок подготавливался контрудар по армии русских. Армия Сулейман-паши должна была прибыть в Дедеагач, оттуда по железной дороге ее собирались перебросить под Стара-Загору, где разворачивался театр военных действий. А это значит, что только в районе Фракии турки получат подкрепление в сорок тысяч человек.
Вот уже две недели Добрев находился в Константинополе. Все с нетерпением ждали его возвращения. Он должен был привезти сведения, распоряжения или, по крайней мере, данные о том, как в дальнейшем следует вести себя участникам освободительного движения, на что нужно в первую очередь обратить внимание. Но время шло, от Добрева не было никаких вестей, а новость, которую сообщил Павел Данов, вызывала тревогу. На всем протяжении пути от Тырново до Дедеагача – в Софлу, Фере и других пунктах – складировались огромные количества провианта, предназначенного для армии Сюлейман-паши. Не было никакого сомнения в том, что вся эта огромная армия в самые ближайшие дни выступит против русских.
Грозев провел бессонную ночь. Мозг его лихорадочно работал: он перебирал в уме невероятные варианты предположений. Знают ли русские о передвижении армии Сулейман-паши? Что могло означать столь глубокое вклинивание отряда Гурко в Южную Болгарию, в то время как и Плевна, и Видин, и Русчук оставались в руках турок?
По ночам Грозев не мог уснуть. Он мерял шагами комнату, подходил к окну, вглядывался в редкие огоньки города, костры на том берегу Марицы, и взгляд его устремлялся все дальше, на восток. Нервы были напряжены до предела. Временами ему казалось, что он слышит далекий гром орудий где-то под Чирпаном. В такие минуты Борис останавливался, затаив дыхание, и вслушивался в надежде различить артиллерийскую канонаду. Но слышался лишь цокот копыт по булыжной мостовой – это проезжал турецкий патруль, да барабанный бой, отмечавший смену караула на биваках.
Какую огромную, а не исключено – и решающую помощь можно было бы оказать, существуй сейчас хотя бы половина комитетов, действовавших во время восстания! Турецкий тыл был бы непрочным, ненадежным, и даже такой прорыв, который осуществляли сейчас войска Гурко, мог бы решить исход войны.
«А кто знает, – думал про себя Грозев, – может, у русских достаточно войск, чтобы вести бой во Фракии, и в действительности это – генеральное, сокрушительное наступление…»
Когда рассвело, Борис вышел и направился к торговым рядам. В девять часов у него была встреча с Тырневым и Калчевым на постоялом дворе Куршумли, но до того ему хотелось пройти по городу до моста через Марицу, чтобы убедиться, действительно ли этой ночью в Пловдиве наступило оживление или просто ему показалось.
Как только он вышел к мечети Джумая и взглянул на торговые ряды, то сразу понял, что интуиция его не подвела.
Со стороны Тепеалты и Пулатского квартала непрерывным потоком двигалась беспорядочная толпа солдат – покрытых пылью, заросших, в расстегнутых куртках, без поясов. Большинство закинуло шинели на длинные стволы ружей и брело совсем безучастно, равнодушно глядя ввалившимися от усталости глазами на лавки и людей возле них.
Это было не подкрепление, а отступающее войско – сомнений быть не могло. Сердце Грозева радостно дрогнуло, он быстро пошел вперед. Чем больше он углублялся в торговую часть города, тем неопровержимее становились доказательства правильности его предположения. Многие торговцы-болгары закрыли свои лавки, а те, кто открыл, спешили убрать товары, спустить жалюзи и исчезнуть подобру-поздорову.
Грозев прошел торговую улицу до самого конца, и в душе у него не осталось ни капли сомнения, что турки начали отступление.
В закусочной возле моста сидело человек десять офицеров. Они молча ели. Их лошади были привязаны к железной коновязи под акациями. Новенькие ремни и кобуры офицеров говорили о том, что это совсем свежее пополнение, только что прибывшее на фронт и еще не вступавшее в сражение.
Явно было, что турки отступали, не дав серьезного отпора. На что они рассчитывали? Каковы были их планы? Действительно ли они ждали Сулейман-пашу, чтобы дать решительный бой? Все эти вопросы требовали ответа, и Грозев пытался его найти, глядя на груженные мешками обозы, пыльные спины солдат, полные патронташи.
Грозев дал ключ от своей комнаты на постоялом дворе Куршумли Христо Тырневу и потому не удивился, застав у себя Тырнева и Калчева. Чрезвычайно взволнованные, оба сидели в ожидании его у окна. Даже в рукопожатии чувствовалось их радостное возбуждение.
– Раздавили их, собак… – сказал Христо.
Борис, бросив взгляд в окно, отозвался:
– В том-то и дело, что они отступили еще до того, как их раздавили… И мы должны узнать, почему…
– Заара уже два дня свободна, – продолжал Тырнев, – теперь очередь за Казанлыком, а со вчерашнего вечера, по-видимому, отступают из Чирпана. Эти начали проходить здесь с пяти часов по турецкому времени. Идут по чирпанской дороге…
– Есть вести от Добрева? – спросил Грозев.
– Нет, – ответил Коста Калчев. – Поезд из Эдирне не приходил. Наверное, вчера армию Сулейман-паши перебросили в Дедеагач, и она уже движется на север.
– Если до вечера от Добрева не будет вестей, – сказал Грозев, – поеду в Тырново-Сеймен. Оттуда попытаюсь связаться с русскими. Продолжать оставаться в неведении бессмысленно. За это время Пловдив может оказаться в непосредственной близости с крупными и решительными сражениями. Если через несколько дней не вернусь, как только русские подойдут к городу, взорвите склад на постоялом дворе Меджидкьошк. Тогда это произведет наиболее сильное впечатление.
– Если потребуется внести изменения, решим все вместе, – сказал Калчев, собираясь выйти с Тырневым.
– Самое главное, – добавил Грозев, – чтобы турки не вывезли тайком склад… Это ведь не шутки – двенадцать тонн взрывчатки и снарядов!..
– Не вывезут, – качнул головой Коста. – Бруцев и Искро следят за ним из сараев, что напротив.
– А как ты выберешься отсюда? – спросил уже с порога Христо. – Они ведь никого не выпускают…
– Попрошу разрешение у Амурат-бея съездить по делам Режии в Константинополь, – ответил Грозев. И добавил: – Вечером соберемся у вас, на постоялом дворе.
Солнце клонилось к западу, но жара не спадала. Зной тяжелым облаком навис над городом. Его не могло развеять дуновение предвечернего ветерка, заставлявшее трепетать листья тополей на холмах.
Грозев направлялся к Пазаричи, шагая под старыми каштанами. Он задержался в торговых рядах, чтобы узнать подробности о том, что происходило возле Чирпана и Стара-Загоры, о местонахождении и продвижении армии Сулейман-паши.
К сожалению, все сведения были не более чем слухи, дошедшие через третьих лиц, – преувеличенные, невероятные. Офицеры армии Хюлуси-паши больше оправдывались, имея в виду свое бесславное отступление, чем рассказывали о том, что в действительности происходит в нескольких десятках километров к востоку отсюда.
Когда Грозев добрался до Пазаричи, колокол старой церкви звонил к вечерне. На маленькой площади было пусто, но по улице, ведущей с холма, спешила запоздавшая прихожанка. Неожиданно Борис узнал в ней Елени. Он отступил к каменной ограде и подождал, пока она не вошла в церковь.
Уже несколько дней он почти не думал о Софии. События поглотили его целиком. Лишь где-то глубоко в душе он ощущал тайное волнение.
Грозев в нерешительности стоял на углу церкви. Следовало ли сейчас зайти к Софии? Имел ли он право на это? Не лучше ли написать короткое письмо, в котором он поблагодарит ее и попрощается с ней?
Размышляя таким образом, он взглянул на часы и направился к дому Аргиряди.
Пересек пустой двор, поднялся по ступеням крыльца. Дернул железный язычок звонка. Когда Никита открыл дверь, на внутренней лестнице Грозев увидел Софию.
– Заходите, пожалуйста, – сказала она, сдержанно улыбаясь. Она, вероятно, увидела его из окна.
София ввела Грозева в верхнюю гостиную.
– Здесь, кажется, немного прохладнее, – произнесла девушка.
Молча указала ему на стул, а себе пододвинула табуретку. Потом, явно желая выиграть время, чтобы оправиться от неожиданности, подошла к буфету из эбенового дерева и взяла оттуда две тарелки с фруктами и сладким пирогом. Она избегала встречаться с ним взглядом, но во всем ее поведении чувствовалось радостное смущение.
– Не знаю, не напугал ли я вас позавчера… – начал Грозев, не сводя с нее глаз.
София серьезно и испытующе посмотрела на него.
– Если это было вашей целью, – пожала она плечами, – вы ее не достигли.
– Нет, – Грозев покачал головой, – единственной моей целью была та, ради которой я пришел. Не было иной возможности, и я просто подчинился своей интуиции и логике.
Отрезав кусочек пирога, она положила его на тарелочку, придвинула к нему.
– Попробуйте, пожалуйста…
Затем подняла взгляд и, задержав его на лице Грозева, спросила:
– И что же подсказали вам логика и ваша интуиция?
– Логика подсказала мне, – он взял в руку тарелочку, – что если человек помогал борьбе за свободу чужого народа, он не может остаться безучастным к борьбе своего народа…
Что-то дрогнуло в лице девушки. Она медленно отвела взгляд.
– А интуиция, – продолжал Грозев, – говорит мне, что вы – человек, к которому я могу обратиться.
– И интуиция никогда вас не обманывает?
– Очень редко. В своей жизни я часто доверялся ей…
София смотрела на камин.
– Вы сейчас сказали, – начала она, не отводя глаз от потемневших кирпичей камина, – что я помогла борьбе босняков за свободу. Это неверно. По сути дела, я ничего такого не совершила. И вряд ли смогу совершить что-нибудь во имя свободы людей. Единственное, что я тогда сделала, – это дала деньги для несчастных голодающих…
И, помолчав, добавила:
– Но я бы хотела сделать для людей что-то хорошее, благородное…
Ей потребовалось усилие, чтобы произнести эти слова. Но произнеся их, она посмотрела на него уже смело. Щеки ее горели.
София была в будничном платье с белым воротничком, который в наступающих сумерках красиво оттенял ее лицо. Она казалась взволнованной, исполненной несколько детской, но твердой решимости.
Грозев встал. Что меняет людей? Наше представление о них? Или же жизнь незаметно оставляет свои следы в каждом из нас? Он сделал несколько шагов. София тоже встала.
– Я уезжаю, – сказал Грозев, – и потому решил зайти к вам, чтобы попрощаться и поблагодарить вас…
– Вы покидаете Пловдив? – Девушка удивленно взглянула на него.
– На некоторое время… Надеюсь вернуться сюда снова.
На лице ее появился румянец.
– Желаю вам счастливого пути… Я тоже благодарю вас… И прошу меня извинить, что я вела себя…
София умолкла, не в силах скрыть волнения.
Грозев сделал к ней шаг. Лицо ее было совсем близко. Его рука коснулась руки девушки, ее пальцы доверчиво ответили на его пожатие.
София прислонилась спиной к камину, будто искала себе опору, и тихо произнесла:
– Идите… Прошу вас…
Грозев отпустил ее руку:
– Спокойной ночи!..
Потом повернулся и стал спускаться по лестнице. София сделала несколько шагов, остановилась и вдруг неожиданно для себя воскликнула:
– Борис!..
Грозев обернулся. Было темно, но силуэт ее отчетливо выделялся на фоне лестницы.
– Я приду, как только вернусь… Благодарю вас… Спокойной ночи!..
Грозев вышел на улицу и направился к Марице. Лицо его пылало. Вместе с темнотой на город опускалась ночная прохлада.
На другом берегу Марицы бивачные костры то ярко вспыхивали, то угасали, и к душевному смятению, которое испытывал Грозев, прибавились неясные, тревожные мысли, не дававшие ему покоя все последние дни.
У фонаря напротив кафедрального собора Грозев посмотрел на часы. Надо было поторопиться, чтобы не опоздать на последнюю встречу на постоялом дворе Тырнева.
15
На следующее утро Борис встал рано. Собрал свои немногочисленные вещи, уложил в саквояж и оглядел комнату. Он не был уверен, вернется ли сюда снова, и поэтому тщательно проверил все ящики комода и все полки. Ему пришло в голову, что неплохо бы зайти к Димитру Джумалиеву, но в последнее время старик еще больше чурался людей, еще глубже замкнулся в себе, и Грозев решил, что разумнее к нему не заходить.
Наталия Джумалиева была в гостиной. Дверь в комнату Жейны была открыта, и Борис впервые за две недели увидел девушку – бледную, как полотно, в полумраке постели.
Он поздоровался с ней. Несмотря на предчувствие, что он покидает этот дом навсегда, Борис внешне продолжал держаться спокойно и безразлично.
– Вероятно, сегодня я уеду на пару дней в Одрин и Константинополь, – обратился он к Наталии. – Если на мое имя придет какая-нибудь корреспонденция, будьте добры – перешлите ее Христо Тырневу на его постоялый двор на пазарджикском шоссе!
Наталия встала.
– Как вы поедете в такое неспокойное время? – озабоченно посмотрела она на него.
– Что поделаешь – служба! – пожал плечами Грозев. – Приходится ездить…
– Приготовить вам чего-нибудь на дорогу? И на постоялых дворах, и в гостиницах не пробьетесь из-за военных…
– Не беспокойтесь, ничего не надо… – ответил Грозев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53