Служители церкви и отцы города беспечно отмахивались, говоря, что все их усилия напрасны, но Джумалия ощущал тревожное брожение в душах и умах людей. В 1858 году, когда народ поднялся на борьбу за свободу церкви, он шел за лидерами города, верил им и горячо их поддерживал. Но ныне молодые нетерпеливо звали к непокорству, увлекая селян, а в городах – подмастерьев и ремесленников. Надвигалась буря, и Джумалия отлично сознавал, что в такие минуты поднимались на борьбу не только самые отчаянные, но весь народ.
Поэтому когда в прошлом году вспыхнуло Среднегорское восстание, старый мастер не удивился и не испугался. Вечером он смотрел, как обычно, из окна этой комнаты, как пылали лавки и магазины, которые подожгли Свештаров и Кочо Кундурджия, слушал ружейную пальбу на улицах и думал о людях, которые дерзнули выступить против такой власти, как турецкая. В его душе поднималось доселе неведомое чувство. Его нельзя было назвать страхом, но и смелостью тоже не назовешь. Он стоял в стороне от всего. Но та ночь, огни пожарищ, которые озаряли его безмолвную комнату, показались ему небесным знамением.
Это чувство продолжало жить и потом, после разгрома, когда началось самое страшное. Каждый день в город приводили связанных людей, вечером на Ортамезаре сооружались виселицы, а со станции каждую ночь уходили в Эдирне переполненные арестованными вагоны.
Джумалия сновал взад-вперед по базару, без надобности возвращался домой и снова уходил обратно. Все, что он видел и слышал, смешалось в голове, будто стихия охватила не только города и села, но втянула в водоворот событий и его собственную судьбу. Надежды на мирную, богатую жизнь, которую сулила торговля в годы Крымской войны, навсегда исчезли. Старый мастер часами пропадал на торговых улочках города, подыскивая комнаты для беженцев в школах, собирал в церквах подаяния в пользу сирот, добывал сукно для одежды, не приседая ни на минуту. И все же желанный покой не приходил к нему. Как будто два голоса звучали в душе Джумалии. Кто прав? Он жаждал свободы, но часто спрашивал себя – неужели свобода дороже человеческой жизни?
В такие минуты он замыкался в себе, становился мрачным. Во всей этой кровавой вакханалии – в пожарах, человеческом горе и злосчастной участи сирот – по сути, отражалась судьба его дела, которому он посвятил всю свою жизнь. Он не мог понять, что же изменило торговлю, жизнь обывателя после Крымской войны? Что послужило причиной упадка его ремесла? Он чувствовал, что не в состоянии противостоять течению жизни, хотя еще и владел двумя магазинами в Тахтакале, и никак не решался продать запустевшее имение в Геранах. Несмотря на то, что он жил в большом богатом городе, по-прежнему придерживался взглядов и традиций старых суконщиков, потомком которых являлся, и никак не мог понять новых приемов в торговле, к которым прибегали греческие и левантийские купцы. Те меняли свои конторы, товары и рынки так, как он никогда бы не догадался. Его мир лежал по ту сторону Сырненой горы. Здесь же, на перепутье дорог с Востока на Запад, велась новая, гибкая и ничем не брезгующая торговля, в которой гильдии и неписаные правила служили всего лишь прикрытием для двойных сделок комиссионной продажи и транзитных товаров. Джумалия был уверен, что упадок торговли и события последних двух лет, происходившие в обществе, неразрывно связаны между собой. Почему это так, он не мог объяснить, только чувствовал, что непреодолимому столкновению людей и событий содействовал и он, Джумалия.
Сейчас, сидя на диване и глядя на неясные силуэты домов на склоне Небеттепе, Димитр Джумалиев перебирал в уме строчки из записки, которую он получил час назад. Записку прислал Аргиряди. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. «Я не могу к тебе заехать, бай Димитр, – писал ему Аргиряди, – но очень тебя прошу помочь купцу из Браилы Косте Грозеву, который не раз устраивал наши сделки в Молдове и Яссах. К нам на несколько дней приезжает его племянник. У него дела в городе. Хотел бы снять тихий домик где-то на холмах. Мне думается, что одна из верхних комнат в доме твоего брата пришлась бы по душе нашему гостю. Ему случалось жить в Бухаресте, Вене и России, поэтому, прошу тебя, распорядись, чтобы все было как следует. Также попрошу тебя завтра зайти ко мне, только пораньше, нужно поговорить кой о чем». Вот эта-то, последняя строчка и вызывала в нем глухое раздражение. Джумалия отлично знал, о чем пойдет речь. Аргиряди просил у него пять тысяч аршин грубого сукна для поставщика войск Джевдет-бея из Эдирне.
После разгрома восстания такое сукно можно было доставить только из Герцеговины и Сербии. У Джумалии там были свои люди – в Сараево и Белграде. В конце прошлого года он заключил сделку на шесть тысяч аршин. Но в первых числах января в Пловдив прибыл Джевдет-бей. Однажды утром в магазин пришли бей, Аргиряди и еще двое торговцев сукном. Турок оказался разговорчивым, приветливым человеком. Объяснив свои требования относительно оплаты и процентов, он ушел, оставив три листа расчетов. Пусть-де старый мастер сам все посмотрит и убедится в выгоде сделки.
Действительно, после ухода турка старик просидел над листами целый час; за густо исписанными цифрами чудились ему руки бея – крупные короткопалые руки, обросшие рыжими волосами и усыпанные веснушками, привыкшие всю жизнь считать деньги, – слышался его тягучий голос, объяснявший всю выгоду подобной сделки в столь смутное время. Наконец он сгреб листы и швырнул их в огонь; и только когда языки пламени весело принялись сворачивать бумагу в трубочки, впервые за столько времени облегченно вздохнул. На другой день он отказал в сделке.
Джевдет-бей осматривал пловдивские торговые ряды, пил кофе в турецкой управе – мютесарифстве и ждал сукна. Джумалию это не тревожило. Он снова погрузился в столь привычное для него уединение, и лишь упорство Аргиряди раздражало его.
Во дворе кто-то выволакивал наружу огромные медные котлы для сбора дождевой воды. Металл звонко гремел по брусчатому настилу. Потом воцарилась напряженная тишина, как будто жизнь на холме, да и во всем городе замерла.
Но вот где-то хлопнула дверь, послышались шаги, далекий стук копыт и легкий звон богатой сбруи. По этому отмеренному, торжественному топоту старик узнал экипаж Груди. Постепенно стук копыт усиливался, затем экипаж повернул у новой церкви и остановился у ворот его дома. Зазвучали голоса, среди которых выделялся голос его сторожа Луки.
Джумалия, поняв, что гость прибыл, встал и подошел к окну. У ворот стоял фаэтон с тускло светившими фонарями и блестящим от дождя верхом.
На лестнице послышались быстрые шаги, и в комнату возбужденно ворвалась жена Луки – Милена. В руке она держала зажженную лампу под выцветшим, некогда синим абажуром.
– Приехал гость… – вымолвила она, вопросительно глядя на Джумалию.
– Пригласи его. Проводи сюда…
Старый мастер, на ходу застегивая сюртук, двинулся к двери тяжелой, слегка неуклюжей походкой.
Милена поставила лампу на стол, поправила скатерть и вышла. Лестница заскрипела. Джумалия подошел к открытой двери и посмотрел туда, где кончалась лестница. Там виднелся силуэт пришельца, освещаемый лампой, которую несли за ним.
– Заходите, заходите… Прошу! – сказал Джумалия, отступая в сторону.
Гость подошел ближе, и Джумалия ясно увидел его пестрые глаза, взгляд которых показался ему чересчур строгим для столь молодого человека. Он протянул ему руку, и гость слегка задержал ее, ответив энергичным рукопожатием.
– Прошу меня извинить за столь поздний визит… – Голос был бархатный, приятный. Мимолетная улыбка осветила его лицо, слегка смягчив суровые черты.
– Не стоит беспокойства! – ответил Джумалия, подавая гостю стул. – В такую погоду всякий гость желанен… Располагайтесь, как вам удобно, отдыхайте…
Грозев опустился на стул. Джумалия немного подкрутил фитиль лампы, усиливая пламя. Потом поднес гостю коробку с сигаретами.
– Как там, в Браиле, идет торговля с Румынией, с Молдовой?
И тихо добавил:
– Здесь все спуталось, все пошло прахом. Вы же видите…
Джумалия взглянул на гостя. Молодой человек слушал, не отрывая от него внимательных глаз.
– Да, это так. Но мне сдается, что вновь все оживет. Ни здесь, ни в Одрине торговля не замирала ни на миг…
Джумалия молчал. Гость пригладил слегка влажные волосы, закурил сигарету.
– Впрочем, для торговли, как я считаю, не бывает мертвых сезонов и плохой погоды. И на солнце, и в тени работа не прекращается…
Было в этом человеке что-то небрежно-спокойное. Это вызывало у Джумалии раздражение, и он решил сменить тему разговора.
– С вашим дядей мы знакомы еще по Константинополю, – сказал он. – Виделись пару раз… А он по-старому шерстью торгует?
– Да, шерстью, но в последнее время все больше склоняется к мысли о торговле зерном. Знаете, австрийские сукна – очень серьезный конкурент нашей шерсти…
– Так, так… – покачал головой Джумалия. – Английские ткани, австрийские сукна… И скоро от нас ничего не останется…
Гость усмехнулся.
– Торговля – что твоя политика, – сказал он. – И тут, и там человек должен вовремя почувствовать, куда дует ветер.
– Одно дело чувствовать, – ответил Джумалия, – другое дело – долгие годы заниматься каким-то ремеслом, знать его до тонкостей. Тогда не знаю, можно ли легко отказаться от шерсти и заняться торговлей воском или мылом, скажем… У старой торговли свои законы…
Гость неопределенно кивнул и добавил:
– Законы, как и все на этом свете, до поры, до времени. В торговле я так считаю: если товар не дает прибыли, откажись от него…
Джумалия озадаченно взглянул на него. Ему не нравился глубокий смысл, содержащийся в ответах молодого человека. Уверенный тон, с которым произносились крамольные, по мнению Джумалии, слова, болезненно касался самих устоев его патриархальной души.
– Извините меня за любопытство, но позвольте вас спросить, – наклонился он поближе к лампе, – вы как ведете свои дела – в содружестве с дядей или самостоятельно?
– Совсем самостоятельно…
– Шерстью торгуете?
– Нет… Табаком и оружием.
Старик удивленно посмотрел на гостя.
Грозев утвердительно кивнул. И, нисколько не смущаясь, объяснил:
– Думаю и здесь развернуть такую же торговлю. Только сперва нужно узнать здешние условия.
Наступило неловкое молчание. В комнату с подносом в руках вошла Милена. На подносе стоял керамический графинчик с ракией и две рюмки. Джумалия разлил ракию по рюмкам и торжественно произнес:
– Ну, будем здоровы… И добро пожаловать в наши края…
Гость сдержанно кивнул в ответ на приветствие и слегка пригубил. Джумалия вытер усы и, глядя на огонь в лампе, сказал:
– Значит, оружием торгуете… И табаком…
– Теперь это самое доходное дело, – спокойно пояснил гость.
Старый мастер снова взглянул на него. Светлые глаза Грозева показались ему не только чересчур спокойными, но и дерзкими.
– Оружие сейчас… большой спрос имеет… – Медленно проговорил он, и в голосе прозвучала легкая нотка досады, как будто старик вновь почувствовал в душе тупую боль.
– Война неминуема, а оружие всегда нужно, – ответил Грозев, – надо только вовремя его предложить.
Этот человек был практичным и рассудительным. Что-то словно сдавило горло Джумалии. Он прокашлялся. Потом посмотрел на остатки ракии на дне рюмки и ничего не ответил. В наступившей тишине слышалось потрескивание фитиля. С Сахаттепе донеслись три отмеренных удара городских часов. Спустя секунду их повторили и часы в комнате. Это как будто подтолкнуло Джумалию. Он посмотрел на циферблат и сказал;
– Вы сегодня весь день на ногах и, наверно же, устали… Я распорядился поместить вас в доме моего брата, что напротив. На втором этаже есть уютная комната…
Голос его звучал заметно сухо. Старик медленно подошел к двери, открыл ее и крикнул куда-то в темноту.
– Лука… Лука… Возьми фонарь и проводи гостя в дом Христо. Грозев только теперь обвел глазами комнату. В глубине ее, рядом со старым буфетом из соснового дерева висел календарь «Прогресс» за 1876 год. На секунду взгляд его уперся в эту большую красную цифру, потом он спокойно отодвинул рюмку и поднялся, застегивая пуговицы на пальто.
У двери мужчины попрощались – сдержанно, почти холодно. Лука пошел вперед, освещая фонарем дорогу. Джумалия поднялся наверх, прикрыл дверь и постоял немного, не шевелясь, глядя на мерцающий огонек, будто пытаясь что-то вспомнить.
Вдруг он швырнул на стол четки, которые до этого держал в руке, и, заложив руки за спину, подошел к окну.
«Что же это творится… – думал он с горечью. – Сколько народу уничтожено, целые города стерты с лица земли, каждый день на площади виселицы строят, а мы за золото и душу свою продать готовы. Арсеналы поганых полним бельгийским порохом, я их в сукно одеваю, а этот негодник – богатый, ученый, по всему видно, взялся им поставлять австрийские пистолеты и винтовки…»
Джумалия тяжело опустился на венский стул, устало провел рукой по столу, будто сметая что-то, и глухо вымолвил:
– Плохой мы народ…
В свете лампы лицо его, изборожденное глубокими морщинами, выглядело измученным.
Снаружи было тихо, и только монотонно струился дождь по водосточным трубам.
2
– Оставайтесь у нас и завтра, Анатолий Александрович, – попросила Жейна. – Ведь мы не виделись с тех пор, как уехали из Одессы. Почитай, год скоро…
– Благодарю вас, Евгения, – сказал высокий крупный мужчина, дружески глядя на девушку. – Но, видит бог, я должен спешить…
Он окинул взглядом обеих женщин и добавил:
– Турки неспокойны, да и в России, как видно, зашевелились. Вчера я читал речь Соболева, отпечатанную в «Русской жизни»… Все идет к развязке… Я хочу как можно скорее добраться до Константинополя и через три-четыре дня покинуть пределы Турции.
Анатолий Александрович Рабухин, богатый помещик из Херсонской области, был лет тридцати-тридцати пяти, с каштановыми волосами и миловидным, свежим лицом. Он был знаком с семьей Христо Джумалиева по Одессе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53