В прошлом году здесь вихрем пронеслись орды башибузуков, черкесов и турок-манафов. Они забрали у населения все, что могли. В этом году пловдивские перекупщики зерна и черкесы подчистили все остальное. Стаи голодных ворон кружили над полями, и их хриплые голоса звучали как жалобный плач.
Когда всадники въехали в село Чикаржий, их удивила зловещая безлюдность улиц. Наконец у сельской корчмы они увидели худого мужчину средних лет с абсолютно седой головой. Сидя у полуоткрытой двери, он обтесывал топорище. Они остановили коней и спросили, где живет учитель. Мужчина удивленно поднял голову.
– Какой там учитель, – сказал он неожиданно тонким, пискливым голосом. – Да почитай с прошлого года никто детей со двора не выпускает, а вы – учитель. – И, продолжая тесать, добавил: – Попа Кою зарезали в Сюлмешлии… Церковь в голубятню превратилась… А эти учителя спрашивают…
Дверь корчмы отворилась, и в проеме показалось пухлое женское лицо, отливавшее странной желтизной. Вероятно, это была хозяйка старой корчмы.
– Кого спрашивают? – она, как видно, подслушивала разговор. Мужчина ответил.
– Учителя… – протянула изумленно женщина. – Да учитель еще прошлой весной уехал… – И, прикрыв немного дверь, как бы торопясь побыстрее закончить разговор, спросила: – А зачем вам учитель?
Крестьянин перестал тесать и тоже поглядел на пришельцев, ожидая ответа.
– Да вот, хотели купить немного зерна, тетушка, – объяснил Грозев, осматривая безмолвные дома вокруг.
– Гм, – покачала головой женщина. – Ты хоть горстку корма коню своему найди, какое уж там зерно… – Несколько повысив хриплый голос, она пояснила: – Все, все забрал Амиджа-бег из Хаджи-Элеса. – И зерно, и солому… Другие сюда и носа не кажут… И чего шастают, только беду кличут, – добавила она сердито и скрылась, изо всех сил хлопнув дверью.
– Только беду кличут, – эхом отозвался мужчина и, расхрабрившись, перешел в наступление: – Вы что, совсем спятили, что ли? Или ума нет? Скорее уходите, а то неровен час прискачут из Хаджи-Элеса басурманы – и вам несдобровать, да и нам потом расплачивайся… Ну да… Ишь, зерно они ищут…
Грозев понял, что дальнейший разговор с воспрянувшим духом хозяином абсолютно бесполезен. Скорее всего, как и большинство корчмарей в селах, он верой и правдой служил туркам.
Они повернули своих коней и направились в восточную часть села. Несколько раз останавливались в узких улочках и стучались в низенькие запертые двери. Порой на стук отзывалась собака, но как-то уж очень осторожно, или раздавался скрип двери. И вновь наступала глухая, враждебная тишина. Человеческого голоса в этом селе они больше не услышали.
На другой день, где бы они ни ехали, картина в общих чертах повторялась. С юга шли переполненные обозы, спешили всадники, разбойничали во дворах убежавшие из таборов анатолийские турки-манафы. Села стояли опустевшие, беззащитные, как разгороженные дворы.
Несколько раз Грозеву и его спутнику приходилось прятаться в кустах редких рощиц, ожидая, пока проедут черкесы. Хотя документы у них были в порядке, Грозев по опыту знал, что лучше избегать подобных встреч. Вскоре они поняли, что бессмысленно скитаться по безлюдным полям, вдоль которых ползли турецкие обозы. К тому же пора было изменить внешний вид.
Они вернулись в Хаджи-Элес, продали лошадей и отправились пешком в села, притаившиеся в северной части Родоп. Жители обитали в нескольких домах в центре села, испытывая страх перед башибузуками, зверствовавшими в окрестностях Родоп, а также из-за голода, который мучил их всю зиму напролет. В низеньких комнатах печи топили только днем – лишь для того, чтобы сварить картошку или сладкие стебли тростника. Следуя инстинкту самосохранения, все жили одной большой семьей. Дети были общими, законы общежития – для всех неукоснительными. Хлеб, одежда – все делилось поровну. Как будто село вернулось во времена первобытно-общинного строя.
Вначале казалось невозможным разрушить стену из страха и недоверия, которой окружили себя горцы. Любая попытка разузнать о ком-нибудь, отыскать след пропавшего человека наталкивалась на мрачное недоверие замкнутых людей. Кровь и смерть соплеменников научили горцев молчанию, ибо только оно, наряду с природной рассудительностью, было самым надежным щитом для этих людей.
Грозев перевернулся на другой бок. Ему хотелось остановить лихорадочный ход мыслей. Голова раскалывалась. Где-то в ночи продолжал журчать ручеек и время от времени доносились глухие удары сукновален.
В воздухе посвежело, как перед рассветом. Где-то далеко пели петухи, о чем-то шептались деревья. Казалось, земля жадно внимает этому многоголосому шуму.
Борис вслушивался в звуки, закрыв глаза. И, как часто бывало с ним и раньше, прикосновение к земному бытию постепенно вернуло ему уверенность в своих силах, восстановило душевное равновесие. И он незаметно для себя уснул.
На другой день в полдень прибыл Димитр Дончев. С ним было еще трое. Бруцев издали заметил их и, встревоженный, подозвал к себе Грозева.
Действительно, спутники Дончева производили странное впечатление. Один из них, низенький, худой человек с густой бородой, был одет в длинное черное платье, вероятно, поповскую рясу. Когда они приблизились, Грозев увидел, что у него на поясе торчит рукоятка широкого, массивного ножа.
Бруцев подал условный сигнал. Дончев и его люди остановились, потом нырнули в заросли кустарника и вскоре показались на дорожке, ведущей к мельнице. Дончев еле передвигал ноги. И хотя он еще издали приветственно помахал им рукой, было видно, что дела у него обстоят не лучше, чем у них.
Грозев и Бруцев обменялись рукопожатием с пришедшими.
– Это Рангел Йотов и братья Дюлгеровы, мои давнишние знакомые, – представил своих спутников Дончев. – Единственно их удалось отыскать. – Дончев присел на камень и снял стоптанную обувь. Ноги у него были покрыты кровавыми волдырями, которые он натер от ходьбы. Димитр откинулся назад и, помолчав немного, с усилием вымолвил: – Все остальное пошло прахом…
Грозев внимательно посмотрел на бородатого. Он походил и на учителя, и на попа. Но, как потом оказалось, ни тем, ни другим не был. Обыкновенный крестьянин, из тех, которые вместе с буквами выучивали наизусть и клятву бороться за свободу своего народа. Двое других были похожи друг на друга. На них была суконная поношенная одежда, как видно, они месяцами скитались в горах. На плечах у высокого – накидка из выделанной буйволиной кожи, мехом внутрь. На поясе – сосуд из бутылочной тыквы и самопал. Все трое были уже в возрасте, но глаза их горели решимостью – эти люди были готовы на все.
Все расселись прямо на полу. Бруцев достал остатки еды и принялся раскладывать ее перед гостями.
– Ваша милость, – осторожно сказал бай Рангел, пристально глядя в лицо Грозеву, – сами-то из Московии будете?
Грозев не знал, что именно Дончев сказал своим людям, но, понимая всю силу этого слова, не торопился разочаровывать новых друзей. Он достал кисет, развязал его и предложил гостям.
– Бай Рангел, – предложил он, – давай поговорим об этом в другой раз… Знай, что мы такие же, как и вы… А сейчас скажите, есть ли в горах люди? Рассказывают, отряды тут прячутся – у Извора, у Дядово, говорят, их там видели… И в нижних селах тоже… Что ты на это скажешь?
Рангел Йотов покачал головой. Бросив взгляд на своих спутников, он ответил:
– Ничего такого не слыхивали. Да и где там! Сам видишь, сколько басурманов развелось… А люди… Все разбежались, кто куда, а кто остался, навесили замки на рты и глаз не кажут…
Грозев взглянул на Дончева. На лице у него отражалось такое же уныние, которое вчера охватило его самого.
Трое сельчан спустились с гор, надеясь увидеть в долине русские войска. Но сами они не принесли с собой никакой надежды.
Мужчины еще немного поговорили и, когда Грозев убедился, что вблизи от Пловдива действительно нет никаких отрядов, было решено, чтобы трое вернулись в свои села и начали разыскивать людей, которые, может быть, скитались где-то в горах. Связь с Пловдивом надлежало поддерживать Рангелу Йотову. Во всяком случае, если он узнает о каком-нибудь отряде, тут же должен дать знать Дончеву.
Потом стали прощаться. Рангел Йотов долго тряс руку Грозеву, и в глазах его сверкали лукавые искорки: «Знаю, что ты из Московии, просто не хочешь признаваться, скрываешь…» И от этого искреннего человеческого чувства на душе у Грозева стало светло и радостно. Гости пошли по тропинке, ведущей к селу Сотир, и вскоре затерялись среди деревьев.
К вечеру Грозев и Бруцев отправились в Пловдив. Дончев уехал раньше. Это было сделано специально, чтобы ни у кого не возникло подозрений.
Вечер был тихий и ясный – один из тех вечеров в начале июня, когда воздух пряно пахнет кленовыми листьями и отцветшей полынью. В этом спокойствии было что-то волнующее и странное. Словно после стольких дней дождя и бурь равнина наконец получила желанный отдых и теперь лежала расслабленно, погруженная в сладкую дрему.
Грозев, однако, не замечал красоты зарождающейся жизни. Он смотрел на темнеющие холмы, четко вырисовывающиеся на вечернем небе, и в душе его вновь зашевелилось вчерашнее сомнение. По крайней мере вчера была надежда на Родопы, но сегодня и эта надежда растаяла. Разве можно горсточку людей бросать против вооруженного войска? Не безумие ли это? Что могли сделать решимость и мужество против винтовок? Что поможет определить верный шаг? И как узнать, когда, наконец, пробьет нужный час в стремительном беге событий?
– Надо что-то делать, – послышался рядом голос Бруцева. – Время идет, а людей нам не найти…
Грозев искоса взглянул на семинариста и ничего не ответил…
На лугу они сошли с коней. И лишь теперь, когда все вокруг потонуло во мраке, Борис вдруг ощутил теплое дыхание земли.
2
Грозев отдавал себе отчет в том, что связь с Бухарестом через Одрин будет исключительно трудной, а на первых порах даже невозможной. Значит, нужно принимать решения на месте, в зависимости от конкретных условий. Однако самостоятельные действия в городе необходимо тщательно обдумать и четко разработать. Оружия у них достаточно – осталось еще со времени восстания и хранилось в доме Тырневых. А вот взрывчатки не было. И взять ее неоткуда – мешало то, что торговля взрывчатыми веществами и свинцом, необходимым для брусков, запрещена под страхом смерти. Грозев дважды пытался добиться разрешения на ввоз взрывчатки из Австрии, но каждый раз ему отвечали, что ее можно получить лишь в арсеналах Стамбула. В Турции динамит все еще считался военным артикулом, и любая попытка достать его для других целей сразу же возбуждала подозрение.
Вот почему этот вопрос столь разгоряченно обсуждался в задымленной комнате Бруцева. На собрание пригласили и пономаря нижней церкви Матея Доцева. Он был поверенным в делах комитета, отвечал за литье свечей, что давало ему возможность поддерживать связь с мелкими торговцами и поставщиками из многих городов. Матей поименно знал всех коробейников и контрабандистов, которые могли бы раздобыть взрывчатку, но полностью доверяться этим людям было рискованно.
Бруцев снова стал настаивать на вооруженном нападении на турецкий обоз.
– Да поймите же вы, – убеждал раскрасневшийся семинарист, – нас ведь шестеро. Мы можем напасть на них у постоялого двора Халачева, а потом ищи ветра в поле…
– Уймись, Бруцев, – махнул на него рукой Дончев. – Разве ты не знаешь, что теперь все обозы охраняются… Я уже целый месяц за ними наблюдаю…
– Помнится, Матей говорил, – послышался голос Искро, – что в Татар-Пазарджике, в лавке какого-то Ибрямоглу, продают взрывчатку… Якобы из нее пистоны делают для фейерверков во время байрама.
– Вчера оттуда вернулся мой человек, – отозвался пономарь, – так Ибрямоглу с весны ничего не получал. Даже те запасы, которые у него имелись, и те изъяты…
– Можно сделать другое, – заявил Бруцев, и его черные глаза сверкнули. Он посмотрел сначала на Грозева, потом на других. – Нужно поджечь какой-нибудь обоз. Охрана не посмеет оставаться у телег с взрывчаткой и разбежится. А мы в суматохе сможем взять несколько ящиков динамита.
– А что, и в самом деле, – отозвался Жестянщик, – пожалуй, это самое надежное… – Он умолк, будто хотел послушать мнение остальных.
– Да, можно, – вымолвил Грозев. – Нужно только улучить удобный момент. Дончев утверждает, что обозы с взрывчаткой в последнее время редко проходят через Пловдив.
– Да, – кивнул Дончев, подтверждая сказанное Борисом. – Сейчас все направляется через Хаинбоаз. В Пловдиве осталось всего два склада – большой, у постоялого двора Меджидкьошк, и поменьше – в доме Текалы. По всему видно, оба снабжают армию, и подобраться к ним невозможно. Единственный склад, с которого проходящие войска получают оружие и боеприпасы, это тот, что расположен в маслобойне, у пазарджикской дороги.
– Там очень сильная охрана, – безнадежно махнул рукой Искро.
– Охрана-то сильная, – согласился Дончев, – но туда легче всего пробраться. Коста Калчев в эти минуты сидит в кофейне Караибрагима, чтобы разузнать у турок кое-какие подробности, а в чесальной мастерской, что напротив маслобойни, я оставил Кицу, сестру мою. Она должна понаблюдать, что станут делать турки. Медлить нельзя. Вряд ли сюда еще раз подвезут взрывчатку. Все направляется к Нова-Загоре.
– Хорошо бы уже сейчас определить людей, – предложил Искро, – чтобы мы были готовы, если выдастся удобный момент.
– Кроме того, – спохватился вдруг Дончев, – лучше всего действовать вечером. Тогда в складе остается только помощник офицеров Сабри-чауш, онбашия и двое-трое солдат-носильщиков. Вся охрана снаружи, а в помещении только эти. Офицеры обычно расходятся по кабакам.
– Сколько человек охраны? – поинтересовался Грозев.
– Шесть или семь, – ответил Дончев. – Но всегда поблизости войска…
Снаружи послышались шаги. Матей Доцов вышел. Через несколько минут он вернулся с сестрой Дончева Кицой – худой женщиной с продолговатым лицом, бледным от смущения и спешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53