Когда этой весной в Пловдив прибыл Искро, пономарь и его устроил в комнату Бруцева. Тем самым тесное чердачное помещение превратилось в настоящее убежище пловдивских заговорщиков…
После встречи в доме Тырневых Бруцев испытывал необычное, странное волнение. Когда он вернулся домой, на душе было легко и радостно. Впервые ночной мрак, окутывающий пловдивские холмы, не ложился на душу кошмарным гнетом.
Искро еще не спал. Кирилл хотел рассказать ему о случившемся, но почему-то сдержался. Он умылся во дворе под колонкой и лег. Но еще долго не мог заснуть, не в силах стряхнуть с себя необъяснимое напряжение.
Утро показалось Бруцеву необыкновенно свежим и приятным. Искро куда-то ушел, и Кирилл засел за книги. Чтение его носило бессистемный характер. Он любил перелистывать книги, отыскивать места, которые произвели на него особенно сильное впечатление, вновь и вновь перечитывать их. На этот раз Бруцев принялся за «Письма восставшего Парижа». Кровь и опьянение, радость и безумие людей, умиравших на баррикадах, еще больше возбудили его и без того неспокойный дух. Он живо представил себе картину, описываемую в книге: густой дым, стелющийся над баррикадами, ружейную пальбу, голоса людей, сражающихся на улицах горящего города, ставшего их кумиром и гробовщиком. Бруцев на секунду закрыл глаза, опустив книгу на колени. Потом медленно поднялся, оделся и вышел, прихватив с собой две брошюрки.
Было время послеобеденного отдыха, когда на тихих улочках можно услышать лишь перестук молотков сапожников да звук пилы резчика по дереву. Перед Танасовой кофейней сидело несколько старых турок, допивавших обеденный кофе перед тем, как разойтись на покой по прохладным комнатам своих домов. Кирилл легко шагал по улице. В другой раз эта сонная восточная тишина вызвала бы привычную досаду, но сейчас он просто не замечал ее. Семинарист торопился к Гагаузовым – один из братьев обещал дать ему коня, потому как после обеда Бруцев должен сопровождать телегу с карловской гостьей и оружием до Каратопракских полей, где чаще всего попадались военные патрули.
Проходя по торговой части города, неподалеку от кожевенной лавки, Кирилл неожиданно увидел Невяну Наумову. Девушка куда-то спешила и не заметила Бруцева. Но он узнал ее даже со спины – по шали, накинутой на плечи, по походке, по особой посадке головы.
Кирилл Бруцев ускорил шаги и свернул на боковую улицу. Не будет ли неразумным, опасным, противоречащим правилам конспирации, если он подойдет к девушке? Он даже не мог бы с точностью сказать, успел ли подумать об этом. Догнав девушку, вымолвил:
– Мадемуазель Наумова…
Девушка остановилась, и Кирилл увидел незнакомые черные глаза, испуганно глядевшие на него… Он был готов провалиться сквозь землю, и не только потому, что ошибся.
Телега, уже готовая к отъезду, стояла в тени двора. Бай Цвятко куда-то ушел. Учительница обедала. Тырнев поджарил ей яичницу и теперь хлопотал рядом, стараясь угодить гостье. Калчев сидел возле Невяны и пересказывал содержимое письма, которое он посылал Илии Пулеву. И только Бруцев молчал. Опершись спиной о стену, он размышлял о том, что самым странным у Невяны были ее глаза. В тени, когда она укладывала пряжу поверх винтовок, они показались ему пестрыми, а теперь их цвет был другим, кроме того, изменилось их выражение: они стали глубокими и задумчивыми.
Кто-то постучался в калитку, Тырнев вскочил и побежал открывать. Это вернулся его слуга, которого он посылал в город. Слуга тяжело дышал:
– Бай Христо, – едва проговорил он, – стражники… на дороге… Произошла кража… Хотят обыскивать дом…
– Какие стражники, какая кража? – обеспокоенно спросил Христо и, не дождавшись ответа, побежал во внутренний двор. Христо и Бруцев тоже поднялись с места. Учительница быстро прибрала тарелки и встала. Лицо ее побледнело.
– Нужно вывезти телегу со двора, – спокойным голосом сказала она.
Калчев напряженно прислушивался к тому, что происходит во внешнем дворе. Там кто-то ругался и кричал по-турецки. Заржал конь.
Вернулся Христо.
– Черт бы его побрал, – в сердцах выругался он. – Какой-то татарин с нашего постоялого двора украл в лавке сундучок с итальянскими монистами. Татарина выследили, но в телеге у него ничего не оказалось. Теперь хотят обыскивать все повозки во дворе.
– Нужно вывезти телегу, – твердо повторила Наумова и посмотрела на мужчин. – Чего бы это ни стоило…
Тырнев подбежал к окну.
– Чауш остановил татарина на лестнице, и они о чем-то спорили. Не знаю, до чего договорились…
– Пошли наверх, – скомандовал Калчев. – Будем наблюдать за ними с чердака. Там решим, что делать и с другим оружием.
– Если обнаружат телегу, всем нам конец… – Тырнев закрыл дверь на задвижку и поспешил за остальными.
Все трое быстро поднялись по винтовой лестнице. С чердака двор был виден, как на ладони. Разъяренный сержант прижал татарина к стене и осыпал его проклятиями.
Бруцев насчитал шесть человек стражников.
– Если начнут обыскивать, – повернулся он к остальным, – и подойдут к нашей телеге, предлагаю стрелять. Пока из города прибудут патрули, мы сможем и другое оружие вывезти.
– Это безумие, – взволнованно сказал Тырнев. – Вас поймают еще у айгырских загонов.
– Другого выхода нет, – хладнокровно добавил Бруцев.
Калчев молчал. Он разглядывал стражников, сгрудившихся у ворот, и думал, что, несмотря на огромный риск, единственно предложение Бруцева было разумным.
– Сколько у нас винтовок? – обернулся он к Христо.
– Тридцать шесть.
Шум внизу тем временем усилился. Сержант угрожал разнести все в щепки.
«Интересно, что сейчас делает Невяна Наумова?» – подумал Бруцев, оглядывая задний двор. И вдруг он ее увидел. Поплотнее закутавшись в шаль, девушка направлялась прямо к телеге. Медленно взобравшись на облучок, она спокойно тронулась с места и выехала через ворота. Из-за суматохи в другом дворе никто из людей сержанта не обратил на нее внимания.
– Эгей, Сабри-ага, – крикнул сержант, – поставь двоих на улице, а остальные пусть начинают обыскивать телеги… Все до одной…
Телега, нагруженная пряжей, переехала ручеек у пекарни, свернула на карловскую дорогу и вскоре исчезла из виду.
Трое мужчин, стоявших у слухового окна, не могли поверить в столь неожиданное и невероятное избавление. Первым пришел себя Христо Тырнев.
– Ай да девчонка, молодец! – восхищенно прошептал он и стукнул себя прикладом по ноге. – Кто бы мог подумать…
Кирилл Бруцев догнал телегу, когда она была уже далеко от Пловдива. После допроса татарина солдаты перевернули вверх дном все повозки, но сундучок с монистами так и не был найден. Прошло уже четыре часа с тех пор, как телега выехала со двора, и Кирилл сомневался, сможет ли догнать учительницу. За городом он пустил коня галопом. В эту пору все работали в поле, и карловская дорога была безлюдной. По обе стороны тянулись узловатые, с дуплами, вербы. Над полями дрожало марево, и от этого равнина казалась еще более унылой.
Семинарист уже потерял было надежду догнать учительницу, как вдруг на повороте у моста увидел телегу. Бруцев попридержал коня. Учительница, услышав топот копыт, обернулась, губы ее тронула Улыбка.
– Как вы смогли догнать меня? – спросила она Бруцева.
– А вы как сумели ускользнуть?
Девушка пожала плечами. Глаза ее смеялись.
– Если бы меня задержали, я показала бы им разрешение на провоз пряжи и стояла бы на своем – везу, мол, пряжу для карловского каймакама.
Дорога пошла в гору. Телега немного сбавила ход. Бруцев молчал, тайком разглядывая Наумову. Лицо ее было спокойным и безмятежным, словно девушка не пережила только что опасное приключение. Бруцев на секунду представил себе всю картину, как она выводит телегу со двора… Решившись, он вытащил брошюрки и протянул их Наумовой.
– Это вам… Вы сумеете их понять… – Голос его дрогнул.
– О. да они русские! – радостно изумилась она и тут же нетерпеливо принялась листать страницы.
Бруцев ехал рядом с телегой.
– Это книги русских эмигрантов, – наклонился он к ней. – Они изданы в Женеве… В них рассказывается правда о рабстве, и не только как о понятии, но применительно к каждому конкретному человеку…
Учительница посмотрела на нею долгим, изучающим взглядом, словно хотела понять, что именно он имеет в виду. Потом накрыла книги рукой.
– Я их непременно прочту.
– Если они вам придутся по душе, напишите мне… Я пришлю вам еще… Письмо перешлите через Косту Каляева…
Он покраснел от смущения. Наумова немного помолчала, рассматривая обложку верхней брошюры. Потом повернулась к нему:
– Буду вам бесконечно признательна, если вы пришлете мне стихи французских или русских поэтов…
Кирилл отрицательно покачал головой.
– Нет… Я не читаю стихов. Человек может обрести истину не в поэзии, а в борьбе…
– Но почему? – удивилась девушка. – Истина открывается человеку, только когда почувствуешь ее сердцем… И остается с ним навсегда…
– Нет, – мрачно повторил он. – Стихов я не читаю…
Учительница не отрывала от него взгляда. В глазах ее читалось удивление, а губы подрагивали от еле сдерживаемой улыбки.
Бруцев понял это и упрямо добавил:
– Поэзия не может объяснить мне то, что я ищу, что хочу знать.
Наумова покачала головой:
– Но она может заставить вас почувствовать его всей душой. Вот послушайте:
Мы вольные шпицы; пора, брат, пора!
Туда, где sa тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края.
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!
Голос Наумовой звучал вдохновенно и призывно. Бруцев нерешительно взглянул на нее, потом отвел глаза и вновь стал смотреть на дорогу.
Близ Каратопрака им никто не встретился. Когда они проехали в село и повернули на север, Бруцев обратился к Наумовой:
– Здесь уже безопасно… Желаю успеха…
Она протянула ему руку и, смущаясь, ответила:
– До свидания… Благодарю вас за все… Особенно за книги…
Ему очень хотелось добавить: «Пишите мне!», но он сдержался.
Резко завернув коня, Бруцев поскакал вниз. Встречный ветер хлестал юношу по разгоряченному лицу. На поля спускались сумерки.
Ночь настигла его у Карачешме. Было тихо, только цикады траве вели неумолчную песню. По небу во всю ширь стлался сияющий Млечный путь. Таинственно шептались тополя. Карловская дорога погружалась в сон – телег на ней уже давно не было.
Бруцев легонько натянул узду и, хотя путь его лежал через мост он избрал дорогу, по которой они проехали вчера.
7
Стефан Данов считал жизнь Торжком, где каждый старается урвать кусок пожирнее, обхитрить другого и, улучив момент, загнать его в глухой угол. И если на рынке это продолжается часы или дни, то «Торжок» жизни действовал круглосуточно, нескончаемо, вечно. Несмотря на то, что у Стефана всего было вдоволь, он никогда не ощущал спокойной радости жизни. Во многом он походил на своего отца хотя и отличался от него.
Раболепие, алчность, грубость и жестокость воспринимались xaджи Стойо как естественные формы проявления жизни. А в душе сына все это вызывало неудовлетворенность и мучительную раздражительность. Возможно, это объяснялось тем, что есть и богаче, сильнее его – иными словами, люди, преуспевшие на «торжке». Cтефана Данова отделяло от них солидное расстояние, и его нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Если на пути возникала какая-то преграда, Стефанаки готов был безжалостно ее уничтожить.
Вот и сейчас, глядя на Павла, сидящего напротив, Стефан чувствовал, как в душе поднимается глухое раздражение. Утром Апостолидис, Немцоглу и Штилиян Палазов не преминули намекнуть ему на странные идеи брата, на его непочтительное к ним отношение, разговоры, чреватые опасностью. Это чрезвычайно разгневало Стефана, сейчас он решил дать волю своим чувствам.
– Что ты себе воображаешь, а?… Что брешешь, как паршивый пес? – голос Стефана был неприятным, холодным. Кровь отхлынул от лица, и оно выглядело синюшным, подпухшим и страшным. – То что это языком чешешь налево-направо? Да что ты понимаешь в земле-то?… И вообще, чем занимаешься? Может, работой какой? Сколько я тебя знаю, ты все книжки свои жуешь, а их пишут такие, как ты… Разве ж они лучше… Все из пальца высасывают…
– В книгах пишут истину о жизни, брат… – ответил Павел, не поднимая глаз.
– Жизни!.. – повысил голос Стефан, почти перейдя на крик. – Ты, что ли, самый умный, что других берешься учить? Мир собираешься переделать? Да кто ты такой… Молокосос… – Стефан презрительно скривил губы. – Что людям головы мутишь? Да знаешь ли ты, что значит залезать человеку в карман? Посягнуть на его имущество?… Кто тебе дал право распоряжаться землей того или иного?
– Ничьей землей я не распоряжался, – решительно возразил Павел. – Я только говорил, что человек должен иметь свою землю… Так и со скотом, да и со всем, если хочешь… Перемены, которые произошли во Франции после революции, а сейчас в Италии… Это же только подтверждает мои слова…
Стефан чувствовал, как пульсирует вена на виске. Он очень устал, обходя торговые ряды. Поэтому лишь с досадой махнул рукой.
– Да оставь ты эти Франции, Италии и разные там… Не наше это дело, пусть тамошние люди управляются, как хотят. У нас совсем другое…
– То же самое и у нас, – стоял на своем Павел. – Люди и земля – во всем мире одинаковы. То, что сейчас там происходит, неминуемо произойдет и здесь. А до тех пор наши люди так и будут глотать пыль в имениях беев и откармливать ягнят для веселых пиршеств своих господ…
Стефан немного успокоился и сел. На белом жилете блеснула золотая цепочка от часов.
– Ладно, – примирительно произнес он. – Но тебя-то чего так волнует? Касается тебя? Нет! Все у тебя есть – дом, деньги, имущество… Или, может, голодаешь? Чего-нибудь тебе не хватает?
Павел осмелился, наконец, взглянуть на брата. Порой ему страстно хотелось видеть в нем единомышленника, близкого и родного человека, с которым можно было поговорить по душам… Но в Константинополе Стефан ни разу так и не позвал его к себе…
– Брат, – вымолвил Павел, глядя прямо в лицо Стефану, – что ты мне повторяешь одно и то же?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53