Убежден, что именно газеты превращают пороки личности в пороки общества. Ложь, преднамеренное заблуждение, угодничество – все это насаждается в обществе прессой. Однако, что касается Макгахана и газеты «Дейли Ньюз», то мне кажется, что они оказали человечеству такую услугу, которую вряд ли когда-нибудь оказывала какая-либо газета или какой-либо журналист…
– Это в каком же смысле, позвольте узнать? – поднялся с дивана консул Каравиас.
– Да просто-напросто плюнули в лицо безмилостному и жестокому спокойствию, которое называется общественным мнением Европы…
– И широко распахнули все двери перед князем Горчаковым… – съязвил Апостолидис.
– И выполнили свой долг, если не журналистов, то по крайней мере честных и почтенных людей, – резко закончил Павел.
– Макгахан, – покачал головой Апостолидис, – получал деньги от англичан, а работал на русских.
– Вы не можете так говорить о Макгахане, уважаемый господин, вы его просто не знаете, – возмущенно возразила Анна Пиэрс. – Макгахан всегда выступал за свободу и правду… Он был на стороне французских коммунаров против Бисмарка… В Испании и Бухаре… Повсюду… Вы просто клевещете на него, – Анна даже раскраснелась от возбуждения. – Да если хотите знать, то и в деле освобождения Болгарии у него есть заслуги…
– О каком освобождении вы говорите, мисс Пиэрс? – холодно осведомился Апостолидис, блеснув стеклышком монокля в сторону дивана.
Мисс Пиэрс слегка пожала плечами.
– Как – о каком? Об освобождении Болгарии, господин Апостолидис. Мне думается, что эта война затеяна не только для того, чтобы прогулялись войска. Хотя я лично убеждена, что войны придуманы ради забавы для мужчин. В Белграде мне довелось наблюдать военный парад. И, представьте себе, все военные напоминали мне петухов в штанах. Было ужасно смешно, как они вертели головами то налево, то направо. Прямо, как в оперетте…
Апостолидис подождал, пока мисс Пиэрс кончит, и потом произнес, делая упор на каждом слове:
– Освобождение, о котором вы говорите, слишком дорого может обойтись Великобритании в будущем. – Весь его вид выражал презрение.
– В будущем… – англичанка усмехнулась. – Что вы мне говорите о будущем… Пусть им занимаются политики – у нас никогда не переводились мужчины, готовые с остервенением наброситься на клубок запутанных ниток, называемый политикой… Имеются целые поколения таких…
– Мне кажется, мисс Пиэрс, – Апостолидис поправил монокль, – что ваши слова не совсем соответствуют точке зрения, высказанной правительством премьера Дизраэли…
– О, – снова воскликнула Ани Пиэрс. – Хорошо, что совпадение лишь неполное. – И уже серьезно добавила, обращаясь к Апостолидису: – Я не представляю здесь правительство, милостивый государь, а поэтому могу высказываться так, как хочу.
Апостолидис нервно поправил манжет на рубашке и ничего не ответил.
– Кроме тою, – продолжила мисс Пиэрс. – если уж быть откровенной, то мне кажется, что и после освобождения Болгарии положение на Балканах существенно не изменится. Здесь все так запутано, что еще несколько десятилетий будет пахнуть порохом. И вообще, горизонты этого полуострова никак не назовешь светлыми…
– Мисс Пиэрс, – сдержанно заметил Данов, – позвольте вам напомнить, что эпоху Кромвеля в Англии тоже не назовешь спокойной.
– Ну вот, за Кромвеля взялись, – засмеялась Ани Пиэрс. – И сразу аналогии. Но не забывайте, мистер Данов, что политика предпочитает игру слов перед точными фактами и определениями. И если вам по душе последние, значит, вы здорово ошибаетесь…
Апостолидис подтолкнул локтем брата и, сдержанно поклонившись англичанке и госпоже Адельбург, направился в другую часть салона. Он считал неблагоразумным оставаться в этой компании – разговор принимал опасный оборот. Господин Гвараччино наклонился к уху молодой австрийки и что-то объяснял ей по-французски с педантичностью глухого. Так что разговор вели лишь Ани Пиэрс и Павел Данов, когда Жан Петри вдруг воскликнул:
– А вот и наша прелестная виновница торжества!
Грозев обернулся – на пороге комнаты стояла София. В строгом платье из брюссельских кружев, она выглядела необыкновенно изящной и красивой.
Девушка подошла к ним. Первым поздравил ее Жан Петри. Он с восторгом продекламировал двустишие Мюссе, а потом перецеловал тонкие нежные пальцы девушки.
– Благодарю вас, – София присела в легком реверансе. И сразу же повернулась к Грозеву. Явно, от других она уже получила поздравление.
– Я рада, что вы пришли, – просто сказала она, протягивая ему руку.
Грозеву показалось, что лицо ее слегка порозовело.
– София. – отозвалась госпожа Адельбург, восторженно глядя на девушку, – вы – само совершенство, а ваш возраст самая прекрасная пора человеческой жизни…
Девушка поцеловала ее в щеку. Лицо ее пылало румянцем, что еще больше усиливало радостный блеск глаз.
– Если вам здесь скучно, – обратилась она к Борису, – вы можете перейти в другой салон. Там господин Адельбург, вам, наверно, будет приятно поговорить с ним о Вене.
– Благодарю вас, здесь тоже подобралась интересная компания. Я бы хотел еще немного остаться.
Она глядела на него; Грозеву показалось, что девушка хочет что-то сказать, и он позволил себе задержать ее взгляд. Это неожиданно смутило Софию.
– Извините, – быстро произнесла она, – я должна идти к отцу. Нужно помочь развлекать гостей, одному ему не справиться…
И, дружески кивнув Грозеву, она стремительно направилась в другой конец салона.
Данов и мисс Пиэрс продолжали беседовать. Грозев огляделся – сегодня здесь собрался весь цвет города – поистине интересная и пестрая смесь, два мира – мир денег и мир крови. Грозев увидел Немцоглу. Гюмюшгердана, обоих Полатовых, Георгия Кацигру и его дочерей – самых ярых приверженцев всего греческого. Рядом с ними сидели представители рода Чалыковых, госпожа Гераклия Недкович, Кесяковы, учительница Рада Киркович – люди, которые страстно защищали все болгарское.
Грозеву показалось несколько странным, что люди, интересы которых непрерывно сталкивались на рынке и в школах, ныне сидели рядом, мирно беседовали, будто праздник заставил их заключить между собой какое-то временное и мимолетное перемирие. А ведь по сути, там, где эти два лагеря невольно соприкасались, возникали стычки. Из общего гула часто выделялись голоса учительницы Киркович и грекофила Мавриди, слышались реплики, которые спокойно можно было принять за вызов к той или иной стороне и которые заставляли вздрагивать представителей обеих сторон. Вздрагивая, люди предпочитали все же помалкивать, дабы не накалить и без того взрывоопасную атмосферу. Отовсюду доносились слова «Россия, казаки, перешли Дунай, сэр Эллиот, Сулейман-паша». Они словно отталкивались от стен салона, рассыпая вокруг себя ликующий звон и заставляя трепетать сердца собравшихся.
Грозев совсем спокойно воспринимал возбуждение окружающих, ибо оно означало патриотизм нотаблей. Смелость, рожденная обильной едой и хорошим вином, так же быстро исчезала, как и появлялась.
Грозев направился в другой конец салона. – Там стояла группа мужчин, среди которых он увидел братьев Апостолидисов, Палазова и хаджи Стойо. Заметив Грозева, хаджи Стойо поздоровался с ним, махнув рукой на турецкий манер. Борис ответил легким поклоном.
– Присоединяйтесь к нам, Грозев-эфенди, – позвал хаджи.
Грозев подошел поближе.
Штилиян Палазов разгоряченно убеждал:
– Но русские тоже умеют торговать, почему вы так уверены, что наши дела захиреют? Смею вас уверить, господа, что вы ошибаетесь… – Он самодовольно провел рукой по синему атласу жилета. – Да-а… Более того. В последнее время в России наблюдается такое развитие индустрии, о котором западные страны и мечтать забыли. И все это из-за свободного доступа внешних средств, перед которыми Англия, Пруссия и прочие торопливо захлопывают двери. – Палазов горько усмехнулся и прищелкнул пальцами: – Так что, господа, оборот, оборот определяет все…
– Все это так, милейший, но наш рынок в Анатолии, Шаме, – вот где, – отозвался хаджи Стойо.
– Да, господин Палазов, никто не может обеспечить Восточной Румелии такой простор, как это делает Османская империя, – поддержал его Георгиос Апостолидис.
Палазов снисходительно усмехнулся.
– Вы поистине удивительные люди… Рынки… Рынки открываются товарами… – Он слегка прикрыл глаза, а лицо его приобрело серьезное, даже холодное выражение. – Чего вы здесь взялись решать: турки, русские… политика… Все это переходное, временное… Но есть на свете понятия, вечные, как эта земля. Вот, возьмите, к примеру, товар. Разве есть для него преграды? Что может остановить его? Границы? Пушки? Порох? – Палазов отрицательно покачал толовой: – Никто! Товар может разорять царей и уничтожать государства. Даже если сам господь бог восстанет против него, товар и его сметет с пути. И воздвигнет нового бога. И вы, – он методически указал на каждого из присутствующих, – каждый из вас, будете молиться новому богу.
Он умолк. Лицо его раскраснелось, озаренное вдохновением. Хаджи Стойо не отрывал от Палазова изумленного взгляда. Потом медленно поднял к потолку перламутровые глаза-пуговки и не спеша перекрестился.
– Представители власти! – громко оповестил Жан Петри, проходя мимо.
Все обернулись. Грозев увидел, что по лестнице поднимаются Амурат-бей и еще какой-то офицер в форме полковника артиллерийских войск.
– Это Хюсни-бей из Стамбула, – сказал Никос Апостолидис, довольный тем, что единственно он может осведомить присутствующих.
На Амурат-бее был темный фрак, еще больше подчеркивающий его суровую и мрачную внешность. Серебристые волосы на висках выгодно оттеняли его загорелое лицо, придавая ему особую изысканность.
Он подошел к Софии и поздравил ее. Затем, сдержанно поклонившись присутствующим, прошел в соседний салон, беседуя о чем-то с Аргиряди.
Раздался звук открываемых бутылок с шампанским. Шум голосов усилился. Лакеи обносили гостей огромными подносами, уставленными всевозможными восточными лакомствами и чашечками с дымящимся кофе. Но не сравнимое ни с чем удовольствие доставило всем шампанское, выписанное Аргиряди из Марселя.
Грозев взял с подноса кофе и в ту же минуту заметил в глубине салона Павла Данова. Павел смотрел куда-то в сторону, рассеянно вертя в руках бокал с шампанским. Грозев проследил за его взглядом и увидел на диване у двери Жейну Джумалиеву с матерью. Девушка с детским любопытством озиралась по сторонам, глядя на все широко раскрытыми глазами. Ее русые волосы в свете лампы приобрели какой-то розовый оттенок. Грозев перевел взгляд на Павла – тот выглядел смущенным и растерянным. «Как они похожи, – подумал Грозев. – Неплохая пара получилась бы». И. усмехнувшись своим мыслям, отвернулся. Кто-то хлопнул ею по плечу. Это был Жан Петри.
– Все же, – глубокомысленно заметил журналист, допивая второй бокал с шампанским, – это самый приятный дом в Пловдиве. Может быть, единственный европейский дом среди всего этого мещанства христианского Востока…
Грозев неопределенно кивнул…
Жан Петри взял третий бокал с подноса проходящего мимо слуги и, лукаво поглядев на Грозева, добавил: – Вы мне тоже определенно нравитесь – здорово умеете молчать.
– Вряд ли это свойство подходяще для всех случаев, – покачал головой Грозев.
– Что касается вашего – возможно – самое подходящее, – похлопал его по плечу Жан Петри и осушил бокал.
Грозев озадаченно уставился на француза.
– Я имею в виду вашу профессию торговца, – пояснил француз, облизывая губы, будто желая продлить удовольствие от выпитого шампанского. – Хотя никак в толк не возьму, как вы беретесь за торговлю табаком и оружием в столь отсталой стране. Да с вашими связями и аттестатами вы бы преуспевали в Вене…
Грозев пожал плечами.
– Торговля – такое занятие, которое не столько зависит от воли людей, сколько от их возможностей.
– А вот я, – заявил Жан Петри, – всегда стараюсь подчинить возможности журналистики своей воле. И поскольку мне ужасно надоели все эти морды, завтра я покидаю Пловдив и уезжаю на другую линию фронта, через Вену, конечно. Шесть лет, проведенные мною здесь, более чем достаточны. Там, по крайней мере, я буду среди культурных людей. Должен вам признаться, что как истинный республиканец я люблю компанию аристократов. И потом… Гораздо увлекательнее описывать наступление, чем отступление. Вы ведь знаете, французы не любят подавленного настроения.
Жан Петри взял еще один бокал шампанского – явно, журналист решил отпраздновать свой отъезд.
– Впрочем, нельзя сказать, что уезжаю без сожаления, – добавил он. – Во-первых, жаль покидать город – есть в нем какая-то скрытая романтика. И еще, грустно расставаться с тем вон Христосом, что возвышается над толпой, – журналист кивнул в сторону Луки Христофорова, с жаром объяснявшего что-то мисс Пиэрс. – Прекрасный, удивительный человек, чистый и наивный, как ребенок. Идеалист. Мир, по его мнению, создан лишь для красоты и восторга. Возможно, он – счастливчик, но боюсь, что ваши приятели могут сыграть с ним злую шутку, особенно теперь, когда скоро придется распроститься с иллюзиями.
Грозев засмеялся.
– Слишком рано вы предсказываете поражение турецкой армии.
– Я не предсказываю, я в этом абсолютно уверен! – И Жан Петри взглянул Грозеву прямо в глаза. – Вы еще сомневаетесь?… – Ха!.. Вот вам мой журналистский билет, – он достал из кармана небольшую книжечку и протянул ее Грозеву, – он мне уже без надобности. И если не случится то, что я предсказываю, разыщите меня и плюньте мне в лицо.
Борис на секунду задержал взгляд на билете и сдержанно сказал:
– Если вы даете мне билет как сувенир, на память о вас, я его приму. Хотя, мне кажется… конечно, прошу меня извинить, ваше утверждение самонадеянно.
– Не сомневайтесь! – Жан Петри резким жестом поставил пустой бокал на поднос.
Шум в глубине комнаты все больше усиливался, было видно, что Христофоров яростно спорит о чем-то с Михалаки Гюмюшгерданом, который, весь красный, наскакивал на учителя как петух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53